"Голодные" Игры Сенеки Крейна

      — Серьёзных повреждений нет.       Врач заканчивает осмотр Китнисс и выдаёт ей заживляющую мазь. На шее уже начинают наливаться синяки.       — А что с Питом? — она немного хрипит.       — Мы пока не можем сказать, — отвечает врач и уходит в сторону усыплённого транквилизатором парня. Китнисс взволнованно наблюдает за тем, как его увозят, а потом поворачивается ко мне с такой растерянностью во взгляде, что я едва удерживаюсь от того, чтобы её обнять.       — Это не ваша вина, Китнисс. Его настроили против вас.       Хеймитч и Плутарх одновременно вскидывают на меня глаза.       — Ты что-нибудь знаешь об этом? — спрашивает последний.       — Слышал. Но не уверен, что это именно оно, — я вспоминаю рассеянный взгляд Мелларка на интервью. — Неофициально это называли “промыванием мозгов”. Я не в курсе всего, но суть процедуры в том, чтобы навязать ложное чувство страха по отношению к кому или чему-либо. Для этого используют наркотик на основе яда осы-убийцы.       Выражение лица Китнисс говорит о том, что она всё ещё слишком хорошо помнит, что из себя представляет этот яд. Да и Игры в целом отнюдь не то, что легко забывается. Она шумно выдыхает, садится на ближайшую кушетку и закрывает лицо руками.       — Это можно исправить? — я оборачиваюсь и вижу Прим. Видимо, кто-то сообщил ей о том, что случилось.       — Я не знаю. Это уже вопрос к врачам. Страшные воспоминания сложно искоренить — ведь именно их мы запоминаем лучше всего… — я смотрю на Китнисс, уронившую голову ещё ниже, — но это по крайней мере возможно.       Хеймитч подходит к ней и кладёт руку на её плечо:       — Во всяком случае он жив. И даже если он уже никогда не станет прежним, это уже что-то.              Я оставляю Китнисс на попечение Прим и отправляюсь к Бити. Он хотел показать свои новые разработки — а мне необходимо отвлечься. Когда-то я тоже мог часами сидеть в мастерской, но теперь совершенно нет времени на это. Даже жаль.       Рассказ о реакции Мелларка Бити выслушивает не перебивая, а потом говорит, что тоже слышал о подобном методе. И обещает найти всю доступную информацию, способную помочь. Хоторн, тоже оказавшийся в мастерской, молчит и старается смотреть только на чертежи. Похоже, он специально ушёл сюда, чтобы не слышать о Мелларке. А тут я, видите ли…       — Кстати, Сенека. Взгляни на это, — Бити подзывает меня к монитору.       Новыми разработками оказываются мины. Мины-ловушки.       — Мы сделали акцент не на механизме, а на психологическом аспекте, — поясняет Бити.       Занятно. Я отмечаю про себя один из видов — мина с двойным действием. Сначала подрывается одна, а через некоторое время, выдержанное, чтобы успела подойти помощь, происходит второй, более мощный взрыв.       Меня заинтересовывает конструкция, позволяющая первому взрыву не задеть механизм, отвечающий за второй. Но в то же время я понимаю, что это слишком. На помощь часто спешат врачи и медсёстры, в числе которых женщины и даже дети, как Прим. Мысль о том, что Прим может убить что-то подобное приводит меня в ужас.       — Идея достойная. Но вы переходите черту, — я оборачиваюсь, чтобы увидеть, как хмурится Гейл. Бити смотрит с сомнением.       — А Сноу не переходит черту? Тем, что он сделал с Питом, — говорит Хоторн, смотря на меня исподлобья. Мне кажется, в этот момент он вспоминает о том, что и я когда-то был Главой распорядителей.       Я киваю:       — Перешёл. И возможно ещё до становления президентом. Перешли её и те, кто придумал Игры. Вам не кажется, что с этими переходами пора заканчивать, солдат?       Хоторн прикусывает язык. Бити качает головой, ему не нравится, когда его изобретения не оценивают по достоинству, но и сказать против ему нечего.       — Я не могу запретить ваши разработки. Равно как не могу отрицать их изобретательность. Главное — думайте, кому и для каких целей их выдавать.       — Вечно ты, Сенека, задумываться заставляешь, — уже дружелюбно ворчит Бити. — Даже не знаю, наверное, время, пока ты здесь не работал, можно считать для меня самым плодотворным. Никто не мешает наставлениями.       Я улыбаюсь и хлопаю его по плечу.       — И подсказывать некому. Надеюсь, солдат Хоторн — достойная мне замена.       — Вполне, — усмехается Бити.       — Раз так, не буду более отвлекать своими нравоучениями, — шутливо кланяюсь, отмечая, что Бити окончательно “оттаял”, киваю Хоторну и ухожу, мысленно делая пометку обязательно проследить, куда Койн направит эти разработки.              Этим же вечером в эфир пускают ролик, смонтированный из тех моментов операции в Капитолии, что каким-то чудом удалось записать. В частности — уничтожение ворот. Это должно немало поднять авторитет Тринадцатого перед остальными дистриктами, а также показать, что Капитолий постепенно теряет свою власть и уже не так неуязвим, как казалось.       Крессида и помощница Плутарха Флавия продолжают идею с интервью. Первая под прицелом оказывается Джоанна, потом Крессиде приходит в голову гениальная мысль — “допросить” ещё и меня. И мне не удаётся найти достойный аргумент против.       Интервью длится не больше десяти минут. Вопросов не так много, как я ожидал, даже Джоанна говорила куда больше. Меня спрашивают о прошедшей операции, о сложностях и рисках. Просят немного рассказать о планах и методах Тринадцатого. И под конец — как и ожидалось — главный вопрос:       — И последнее. Всем известно, что вы немалое время занимали должность Главы распорядителей Голодных игр и были достаточно приближены к Сноу. Что повлияло на ваше столь кардинальное решение — выступить на стороне Дистрикта-13? — спрашивает Флавия.       Самым честным был бы ответ “спонтанный порыв плюс вынужденная необходимость”, но это не то, чего ждут от меня потенциальные зрители. С другой стороны слова наподобие “я давно считал подобное положение вопиюще несправедливым…” — откровенная ложь и тоже в корне неверный ответ.       — То же самое, что и всех остальных, ничего ранее не знавших о существовании Дистрикта-13, — я не могу не сделать паузу. — Китнисс Эвердин.       Флавия в удивлении распахивает глаза. Кажется, она ждала от меня совсем другого — истории об угрозе со стороны Сноу и своевременной помощи, к примеру. Крессида понимающе кивает.       — Китнисс сумела всем нам показать, что какой бы ни был установлен порядок, и какими суровыми бы ни оказались условия, — есть шанс бороться и победить. А о том, что положение, установленное Капитолием, в корне неверно, полагаю, задумывался практически каждый. Хотя бы единожды, — сейчас кивает уже и Флавия. — Уверен, те, кому известна хотя бы часть истории, ждут, что я расскажу о том, как после Игр понял, что не жилец, и как вовремя Дистрикт-13 предложил мне помощь. Да, так оно и было, и я благодарен за возможность что-то изменить. Но моё противостояние Капитолию началось немного раньше.       — Когда у Игр стало больше одного победителя, — тихо произносит Флавия, повторяя мои слова, сказанные Плутарху. В отличие от Крессиды, стоящей рядом с оператором, она попадает в кадр вместе со мной. Интервью проходит, как наша с ней беседа.       — Можно и так сказать, — соглашаюсь я. Флавия избавляет меня от необходимости дальше придумывать подходящие слова, и я испытываю к ней благодарность.       — Неплохо, — одобряет Крессида, после окончания съёмки. Но, если честно, я ожидала чего-то более… эпатажного.       — Пафосные речи не особо подходят для беседы с простыми людьми. Все, кто мог, уже прониклись яростью и воодушевлением Китнисс. От меня ждут спокойствия и уверенности. А от вас — интервью с Мелларком.       Крессида хмурится.       — Как он?       — В порядке, если дело не касается Китнисс. Он даже со мной был предельно мил и вежлив. Не упоминайте при нём о ней. И всё обойдётся.       Уговаривать Мелларка дать интервью приходится мне на пару с Делли — девочкой из Двенадцатого, знакомой ему с детства. Он с неохотой, но соглашается. Интервью выходит коротким, поскольку он всё ещё нестабилен, но веским. И тем же вечером Бити запускает ролики в эфир.       Через два дня Второй — последний из дистриктов, где ещё шли боевые действия, — прекращает сопротивление. И тогда же проходит собрание штаба, на котором обсуждается следующий шаг — осада Капитолия.       Но перед тем, как отправить первые отряды в столицу, Койн решает устроить небольшую передышку и дать вымотанным войной людям немного “хлеба и зрелищ” — устроить свадьбу Финника и Энни. Точнее она не совсем “решает”. Это предложение вносит Плутарх, который в действительности задумывает устроить пышную вечеринку, максимально приближённую к тем, что он привык видеть в Капитолии. И в течение часа он спорит с Койн, для которой свадьба — это когда два человека расписываются в соответствующем документе и получают отдельное жильё и ничего более.       В конце концов бюджет расширяют до того, что можно смело называть пиром по меркам Тринадцатого, но что сошло бы только за небольшой званый ужин в Капитолии. Но для Плутарха и это уже победа.              После торжественной части и следующего за ней тоста начинает играть музыка. Удивительно, я никогда бы не подумал, что жители Дистрикта-12 могли славиться не углём, а своими танцами. Я вижу, как Джоанна выталкивает спрятавшуюся в тени Китнисс на площадку, и как к ней тут же подлетает весёлая Прим. Они образуют чудесную пару. Но как только музыка сменяется, Прим прекращает задорно отплясывать и, не отпуская руку сестры, направляется в мою сторону. Я понимаю, что она задумала, когда уже слишком поздно бежать и прятаться. И вот — мы с Китнисс оказываемся вдвоём среди кружащихся пар. Мне остаётся только, виновато улыбнувшись, положить руку ей на талию и мысленно поблагодарить своего школьного учителя танцев. Китнисс молча следует каждому движению, полностью расслабившись в моих руках. И, кружа её по площадке и ощущая её дыхание на своей шее, я успеваю ещё подумать о том, как позеленеет Сноу, увидев нас.       Танец ломает все преграды, стирает всю скованность, бесследно уносит страх. Ещё немного и я заговорю стихами… Но в этот момент я безумно счастлив. Пожалуй, как никогда прежде за всю свою жизнь. Наверное, я похож на мальчишку новобранца, а не на капитана и советника президента. Я смеюсь, вторя Китнисс, когда мы пытаемся учить жителей Тринадцатого. Я первым выношу на всеобщее обозрение мысль о том, что неплохо бы и жениха с невестой увидеть танцующими. А потом стою в огромном вращающемся круге, держа за руки Китнисс и Прим, и пытаюсь не запутаться в ногах.       Веселье продолжается ровно до того момента, когда вносят свадебный торт. Любезно украшенный Питом. И Китнисс понимает это с первого взгляда.       Мелларк всё ещё далёк от нормы. Когда я говорил Крессиде про “в порядке”, я сильно преувеличил, понадеявшись, что интервью придётся на “затишье”. И нам повезло. Большую часть времени Мелларк ведёт себя вполне разумно, а потом вдруг срывается. И врачи не могут объяснить причины, не зная всего, что могли с ним сделать в Капитолии. Приготовление торта было своего рода терапией.       Всё это Китнисс объясняет Хеймитч, пока я стою рядом, потому что она так и не отпустила мою руку. Мы вышли в холл подальше от камер.       — Вы ведь в курсе всего этого? — поворачивается вдруг Китнисс ко мне.       Я замечаю, как усмехается Хеймитч, косясь на наши руки.       — Да, — отвечаю, мысленно гадая, когда же сама она это заметит.       — Почему вы молчали? — Китнисс позволяет себе куда больше возмущения, чем это раньше. И это меня радует.       — Вы не спрашивали, — просто говорю я.       Китнисс осекается. Опускает глаза. Полагаю, она осознаёт, что я не обязан докладывать ей обо всём, что мне известно, и кроме того, у меня просто может не быть на это времени. И выражение лица её с требовательного сменяется на виноватое.       Но вместо того, чтобы извиниться, Китнисс резко выворачивает мою руку и тут же отпускает, заявив:       — Теперь я обязательно буду спрашивать.       Я смеюсь, демонстративно потерев запястье:       — Пожалуй, стоит поучить вас захватам. А то это ни на что не годится.       — А я и не старалась, — парирует Китнисс, поворачивается к Хеймитчу и тут же злится, заметив его улыбку: — А ты мог бы и рассказать.       — Извини, — разводит руками тот. — Не хотел тебя волновать.       И снова становится серьёзным.       — Я разговаривал с ним, — он колеблется, но продолжает, — он говорит, что хотел бы увидеться с тобой.       Китнисс пошатывается, как будто новость ударяет её. Веселье моментально сползает с её лица.              Разговор откладывается на поздний вечер, плавно переходящий в ночь. Китнисс едва хватает терпения дождаться, пока Плутарх разберётся со свадебным материалом, и она только хмурится, бросая взгляд на четырёх врачей, Хеймитча с Хевенсби, трёх солдат, включая Хоторна, и меня, выстроившихся у одностороннего стекла. И, не сказав ни слова, проходит в палату. Или, правильнее сказать, — камеру.       Когда она выходит, то не смотрит уже ни на кого. Быстрым шагом идёт по коридору и скрывается за углом. Все присутствующие тактично молчат, прекрасно слышав весь разговор, и, пожалуй, удивившись тому презрительному равнодушию, с которым отнёсся к Китнисс этот новый Пит. Хоторн пытается последовать за ней, но я останавливаю его, уверенный, что именно сейчас ей лучше побыть одной. И ловлю подозрительно хмурый взгляд, после чего он разворачивается и демонстративно шагает в противоположную сторону. И, кажется, я знаю причину подобному поведению.       Когда же сам я направляюсь прочь из медблока, меня останавливает Хеймитч. Уводит в сторону так, чтобы некому было услышать, и спрашивает в лоб:       — И что у вас с ней?       На мгновение это вводит меня в ступор. А потом я усмехаюсь и качаю головой, поражаясь нелепости самой ситуации.       — А на что это похоже?       — Это — это то, как вы танцевали на глазах практически всего дистрикта? Да что там — скоро это будет практически весь Панем. Плутарху безумно понравилось. Или то, как вы мило держались за руки после?       Мне хочется сказать, что я не виноват и это всё Прим, но я понимаю как глупо это прозвучит. Тем более, что я очень даже виноват.       — Гейл не врезал тебе только потому что он тебя уважает, — продолжает Хеймитч. — Да что там, я бы сказал что половина штаба не задаёт вопросов и не шепчется только из-за чувства глубокого уважения.       — Я смотрю, ты то не так уж меня и уважаешь? — я не удерживаю смешка, при этом продолжая мысленно выстраивать возможные исходы сложившейся ситуации. Не разговора с Хеймитчем, а в целом.       — Скажем так. Я больше волнуюсь за неё, чем уважаю тебя, — нехотя признаётся Хеймитч. — И я хочу знать, что ты замышляешь.       — Дом у озера и пятерых ребятишек? — спрашиваю я, и получается куда серьёзней, чем хотелось бы.       Пожалуй это стоило сказать только ради вот этого ошарашенного выражения лица — истинная редкость для Хеймитча. А потом он берёт себя в руки и фыркает.       — И почему-то я даже могу это представить, — задумывается на несколько секунд, поправляет коммуникатор в виде наручных часов и вдруг говорит: — Береги её.       Я, наверное, впервые за много лет давлюсь воздухом.       — И всё? А как же что-нибудь вроде “ты на десять лет её старше”? Или “ты её чуть не убил на Семьдесят четвёртых”? И тому подобное.       — Я вижу, что Прим уже дала вам своё благословение, а она в людях разбирается, — усмехается Хеймитч. Я отмечаю, как мало в действительности чувствуется присутствие матери в семье Эвердин. Я не вникал в их отношения, но только слепой бы не заметил, что удивительно крепкая связь между сёстрами обратно пропорциональна связи старшей с матерью. И благословение, как ни странно, действительно даёт Прим. — Да и мне твоя кандидатура кажется более приемлемой.       Я еле удерживаюсь от того, чтобы снова подавиться воздухом. Слышать подобное от Хеймитча — это что-то совершенно невероятное.       — У меня ощущение, что вы с Прим выполняете роль отца и матери. И, если честно, нынешний разговор с отцом меня пугает, — признаюсь я.       Хеймитч усмехается в ответ:       — Неужто что-то всё-таки способно тебя напугать, — пауза. — Никогда бы не подумал, Сенека, что вот так всё обернётся. Но я рад, что тебя тогда вытащили из Капитолия. По крайне мере теперь есть хоть кто-то, кого она слушает.       — Всё так плохо?       — Ты и сам видел. Боюсь представить масштабы взрыва, когда она узнает, что её не берут в Капитолий…       Это новость. И Китнисс несомненно оценит её по достоинству, особенно, учитывая, что узнает она скорее всего в самый последний момент. Как и обычно.       — Значит, не берут.       — Я сам разговаривал с Койн по этому вопросу. Китнисс сильна, я не сомневаюсь, но она недостаточно подготовлена для серьёзных военных действий. Как минимум — ей не хватает умения подчиняться приказам. Я бы смирился, только если бы её отправили под твоим руководством. И я был очень удивлён, узнав, что ты остаёшься в Дистрикте.       А вот это новость с большой буквы. Ну президент…       — Я остаюсь? Удивительно, что сам я ничего об этом не знаю.       — То есть как это? — Хеймитч хмурится.       — Не имею понятия. Извини, мне нужно срочно переговорить с Койн.       Первая партия отправляется в Капитолий уже завтра с утра. И я до нынешнего момента был уверен, что состою в этой партии вместе со всем своим отрядом. Интересно, когда дражайшая президент собиралась сообщить мне об обратном?..       Хеймитч кивает и с долей иронии в голосе желает удачи.               — Президент, — я бесцеремонно захожу в кабинет Койн. Это место редко видит посетителей. Обычно все встречи Койн назначает сама, и проводятся они в штабе. Тем, у кого не назначено — назначают. Тех, кто “капитан Крейн”, стоящие у входа солдаты пропускают безоговорочно.       — Сенека? — Койн поднимает голову. — Не ждала вас.       — И я не ждал, что вы отклоните моё отправление в Капитолий, — я сажусь в кресло напротив. — Что-то случилось?       Койн еле слышно вздыхает и массирует виски.       — Вы же понимаете, что слишком ценны для меня, чтобы я могла позволить себе дальше рисковать вами.       — Равно как и вы — что силы моего отряда будут незаменимы в процессе осады.       — Не сомневаюсь, — Койн открывает одну из папок, перебирает бумаги и, достав лист, протягивает его мне. — Поэтому в Капитолий не отправляетесь только вы один. Ваш отряд переходит под управление сержанта Глобиса, с момента, как вы поставите подпись под этим документом.        Пробегаю взглядом заявление. Сержант. Какой, к чертям, сержант?.. Койн не может не понимать, что абсолютно новый человек в отряде — особенно в роли командующего — с вероятностью в восемьдесят процентов загубит отряд при первой же серьёзной операции. А времени на притирку уже нет. Если моя отставка — а это была именно она — не вызвала во мне ничего, кроме сухого недовольства, то подобное пренебрежение моим отрядом — лучшим во всём дистрикте — это… Я еле удержался от громкого протеста.       — Я подпишу это при одном условии, — я смотрю на Койн, Койн смотрит на меня. Эта безмолвная борьба впервые выдаёт то, с каким опасением относится ко мне президент. Сейчас она не знает, жалеть ли ей, что она приняла меня и позволила добиться такого положения в её Дистрикте, или посчитать, что полученная от меня польза превышает угрозу. Но устранить меня сейчас она не может тем более. Что ж, президент, теперь ясно, почему вы не желаете отпускать меня в Капитолий. Вы боитесь, что я сам захвачу власть. — Командующим отрядом назначается солдат Дейнис, которому в свою очередь даются полномочия капитана. Я хотел говорить о его повышении после первых операций в Капитолии, но ситуация заставляет форсировать события. Так или иначе, он будет лучшей мне заменой.       Койн молчит, не сводя с меня глаз. Это продолжается несколько минут, пока с её плотно сжатых губ не срывается:       — Хорошо.       Я ожидал хотя бы краткого спора и уже приготовил пару веских аргументов, но они не пригодились. Я согласился на отставку, Койн согласилась повысить Дейниса. Мы разошлись в состоянии вооружённого нейтралитета.       Но я всё ещё оставался её советником. И оставался капитаном для всех остальных.              Этим же вечером я сообщил Китнисс о том, что её не берут в Капитолий. Как звучит-то: не берут в Капитолий. Практически как “не берут в парк” или “не берут на море”. Будто осада — это какой-то санаторий.       Она не возмущалась, всё ещё подавленная после общения с Питом, а серьёзно посмотрела на меня и сказала: “Но мне нужно там быть”. На этот случай у меня уже был план.       В Дистрикте существовал так называемый Распределительный Совет, члены которого решали, кого из новобранцев можно допускать к реальным боевым действиям. Когда-то я сам прошёл через него. Я сообщил Китнисс, что если Совет решит, что она годна — её отправят в Капитолий. Но чтобы быть допущенной к экзамену перед Советом, следовало сначала получить рекомендацию тренера, то есть — хотя бы раз сходить на тренировку.       Хоторн прошёл всё это ещё до визита в Восьмой и был зачислен в мой отряд, честно сказать, не столько из-за своих, к слову, действительно выдающихся способностей, сколько из-за близкой дружбы с Китнисс. Всё это, кроме последнего момента, я так же ей объяснил в ответ на вопрос “А как же Гейл?”.       На первую тренировку Китнисс заявилась вместе с Джоанной, уже вполне пришедшей в себя. И через две недели они обе были благополучно допущены до экзамена, несмотря на то, насколько тяжело им давались систематические тренировки. Китнисс определили в отряд Боггса, Джоанна экзамен не прошла, чему я был только рад. Пары дней наблюдения хватило, чтобы понять — ей ещё рано возвращаться в Капитолий. К тому же Джоанна мне в некоторой степени импонировала и я не хотел бы, чтобы её разменяли на поле боя.       Последние дни перед экзаменом Хеймитч смотрел на меня волком, верно сообразив, кто стоит за этим. А после того — словил на полпути к кабинету Койн и, сказав: “Только попробуй её не уберечь”, быстро удалился. Мне и самому хотелось бы оставить Китнисс вдали от опасности, в пределах надёжных стен Дистрикта-13, но я понимал, что это невозможно.       С Койн я не оставался наедине ни разу с того памятного разговора. Она опасалась, я не стремился, но это не могло продолжаться вечно. Койн сама вызвала меня к себе накануне отъезда Китнисс, причём не в штаб, как обычно, а в личный кабинет. Это настораживало.              — У меня к вам серьёзный разговор, мистер Крейн.       Это напоминает мне мою первую с ней встречу. Тон, официальность обращения, чересчур пристальный взгляд… Будто она действительно меня не знает, и пытается понять, чего можно от меня ожидать. Впрочем, так оно и есть. Но я-то её уже успел изучить.       Преимущество на моей стороне.       — Вы помните наш первый разговор? Помните те цели, что я назвала вам? — Койн не даёт мне ответить. — “Освобождение Дистриктов, свержение власти Капитолия и отмена Голодных Игр”.       Я киваю, но она, кажется, и не видит этого.       — Но как вы понимаете, нельзя просто свергнуть одну власть, не заменив её другой. И я собираюсь стать этой другой властью. И мешать мне — не самое лучшее решение, мистер Крейн.       Я не ожидал подобной откровенности.       — Вы мне угрожаете?       — Это только предупреждение. Я не знаю, что за игру вы ведёте, но сейчас вы мне нужны как советник, а не как противник. И поверьте, вы сами предпочли бы первое.       Я опускаю глаза и улыбаюсь уголком губ.       — Вы находите, что попытки заставить вас прислушаться к моим советам, делают меня вашим противником?       — Мы на войне, мистер Крейн, — голос Койн звучит твёрже и это явный признак, что она рассержена, — а ваши советы граничат со слабостью. Действия же — слишком рискованны.       — Вы называете слабостью гуманизм? — интересуюсь я, отмечая, как белеет её лицо. И костяшки сжатых на авторучке пальцев.       — Слабость — отсутствие способности мыслить объективно и принимать правильные, пусть и “негуманные” решения. Вы капитан, вы должны понимать, что командование требует рассудительности и отказа от проявления чувств. С вашим милосердием война может затянуться.       — Так компенсируйте умом.       Койн замолкает на несколько секунд, сжимая побелевшие губы. Она напоминает восковую статую. Занятно: большинство людей, когда злятся — багровеют, а некоторые наоборот теряют всякий цвет.       — Вы так уверены, что ваш, с позволения сказать, ум, принесёт нам победу в обход нового высокотехнологичного оружия и слаженного действия всех наших сил?       Мне хотелось сказать, что именно мой ум принёс нам Второй дистрикт в обход долгого и обильного кровопролития, но это бы только сильнее разъярило Койн. Да и не к лицу мне...       — Никто не отменяет слаженности и оружия. Я лишь стремлюсь уменьшить количество жертв, и пока у меня, смею сказать, неплохо выходит, — я не меняю спокойного тона на протяжении всего разговора, но теперь рискую добавить пару просящих ноток. — Позвольте мне и дальше вести военные действия, как я считаю нужным, и я принесу вам победу, — и немного уверенности: — И пост президента Панема.       Она молчит, изучая моё лицо, потом, чуть повернув голову, бросает отстранённый взгляд на шкаф с бумагами и говорит:       — Что ж. Пусть будет по-вашему. Ваша правда, вы ни разу ещё меня не подводили. Надеюсь, так будет и дальше. Тем не менее, мне совсем не нравится ваше решение отправить Китнисс Эвердин в Капитолий. Вы не хуже меня знаете, что она не готова.       — А вы не хуже меня знаете, что она не будет сидеть на месте, — вот этого вопроса я ждал. — Я отправлю её в отдалённый район, где ей ничего не будет грозить. И она не сможет представлять угрозу успешности операции.       — Я поверю вам и в этом. Но. Если Эвердин выйдет из-под контроля, я вынуждена буду отдать приказ о ликвидации.       Она не отрывает взгляда, пытаясь разглядеть хоть малейшее изменение: дрогнувшие губы, расширившиеся ноздри, внеочередное моргание, появившуюся и тут же исчезнувшую морщинку на лбу или в уголке рта… Любое движение. Любой намёк на моё неравнодушие.       Я пожимаю плечами.       — Уверяю вас, до этого не дойдёт. Если мисс Эвердин удастся “выйти из-под контроля”, она не успеет натворить ничего, что бы помешало успеху наших действий. Её невмешательство я беру на себя — как вы могли заметить, я достаточно вошёл в доверие, чтобы иметь на неё некоторое влияние. С вас же — мир. И милосердие.       Койн кивает с секундной задержкой:       — Хорошо, мистер Крейн.       Но выходя из кабинета я уже знаю, что нашему уговору не суждено прожить достаточно долго. И я не буду первым, кто его нарушит.       В конце концов, я обещал себе — больше никаких президентов. А Койн, сама того не зная, настроена сделать всё, чтобы я выполнил это обещание.