Земля-42

      Есть что-то невероятно сексуальное, когда мышцы встречаются с мозгами.       И Майлз Г. Моралес стоит без рубашки, весь жилистый и накаченный в свете умопомрачительного заката, падающего из окна. На улицах Нью-Йорка девяносто шесть градусов по Фаренгейту и под ногами плавится асфальт, не хватает ни открытых настежь окон, ни слабо дующего вентилятора — казалось, от жары не спасет ни мороженое, ни холодная вода… конечно, думает Гвен, когда такой секс стоит рядом — ты расплавишься от одного взгляда на него.       Майлз всецело поглощен изучением: она своровала очередную наработку у Отто Октавиуса, и, по мнению Майлза, ее часть или даже вся могла помочь в вопросе перемещения между вселенными, которым он загорелся после встречи с другим собой пару дней назад, — и не замечал (или делал вид), как Гвен Стейси, пытливая и любознательная, следовала за ним.       По стенам и нерабочим трубам из комнаты в комнату по заброшенному заводу, играющему роль их убежища и небольшой лаборатории, — она скользила с помощью симбиота практически бесшумно, держалась на расстоянии. Безмолвно, Гвен наблюдала за тем, как он напрягался — может, реагировал и пытался отстраниться от нее, а может, вопросы, вертящиеся у него в голове, были настолько сложны и серьезны, что ей даже близко не понять; Майлз хмурился и что-то писал в блокноте — массе различных блокнотов, по одному на каждую, безумную и не очень, теорию, которую он обязательно попробует, — переключаясь между ними так легко и свободно, словно думал обо всем на свете сразу.       Гвен им восхищалась — серьезно, хоть она была не из глупых, до Майлза ей было далеко. И она не юлила и не льстила ему, когда сказала (и повторит, если потребуется), что он — гений: Майлз разбирался в некоторых бегло, а в некоторых — очень даже крупно областях физики, энергетики, знал биологию и химию, отлично рисовал, и это не полный перечень. Гвен по праву называла его мозгом их команды, и было страшно представить, что когда-нибудь — и «если», — на него свалится кирпич с последствием в виде амнезии, «титул» передастся ей, и все, что она сможет сделать, — тупо в панике заметаться; план по свержению Зловещей шестерки пойдет коту под хвост.       Но этого не случилось, и Гвен может выдохнуть. Поймать безотчетно губами трубочку из почти допитого кофе с растаявшим льдом и наблюдать за мыслительным процессом, наслаждаться, как ярко-красные с желтоватым переливом лучи из потолочного окна облизывают и едва ли не благословляют мужское, подтянутое тело, они подчеркивают каждый мускул, натренированный бесконечными поединками с врагами, одиночными сражениями с боксерской грушей или в паре — с Аароном и, конечно же, Гвеном в боевом воплощении.       Кое-где поблескивает пот, а Гвен на какую-то долю секунду задумывается о том, как бы смотрелся у него на одном соске пирсинг: наверное, сейчас он бы неприятно, накалившись от жары снаружи и внутри, щипал кожу и вызывал зуд, — Гвен облизывает губы. Она бы с удовольствием приложила к нему стаканчик с еще прохладным кофе и наблюдала бы за тем, какой эффект произведет (Майлз бы точно ее выгнал — и не из-за праздного любопытства, но потому что отвлекла), однако желание быстро мутирует в порыв, и дабы не пойти ему на уступку, Гвен переключается с груди, в которую любила зарываться носом, когда они обнимались или спали вместе в редкие спокойные для города и их кошмаров ночи, на не менее потрясающий пресс. Точеный, с ярко выраженными четырьмя (шесть бы ему не пошло, по мнению Гвен) кубиками, на которых можно постирать мокрое нижнее белье — а, конкретно сейчас, пожарить яичницу.       От пупка и вниз идет «блядская дорожка»: несколько коротких темных волос, случайно (или нет, Гвен никогда не признавалась) задев которые, ты можешь вызвать табун мурашек и, как следствие, напряжение, подчеркнутые тазовые косточки и какой-то шелестящий вздох. Гвен не может удержаться, она ведет взгляд ниже, вытягивая шею, прослеживает за короткими волосками, затрагивает ремень на джинсах и представляет, что могло бы находиться под ним.       Необузданное и властное, почти животное при зашкаливающем уровне страсти — как-то так описывали с ним секс девчонки, попавшие к нему в постель (ну, или где приспичит), и Гвен слышит эфемерный шепот, шелест последней одежды, сбрасываемой на пол, чувствует, как кожа соприкасается с кожей, и сухие, жилистые руки хватают за бедра, притягивают ближе…       — Интересно, ты осознаешь хотя бы десятую долю того, насколько горяч?       Майлз моргает. Мысль обрывается на половине, и если бы она не была ленивой, попыткой отвлечения перед тем, как вновь погрузится в заумные термины и возможные варианты разреза пространства и времени, он бы Гвен точно убил. Но нет, ей повезло, оттого Майлз спокойно — даже чересчур, — поворачивает голову, когда она наклоняет вбок свою.       Свет мягко касается его шеи, выделяет кадык.       — Прости? — и приподнимает бровь.       Гвен закусывает в короткой, ехидной улыбке истерзанную трубочку.       Если он думает, что она смутится или типа того, — Майлз ошибается.       — Ты сексуальный, — и в подтверждение повторяет. — Ты в курсе?       Майлз продолжает на нее смотреть. Взгляд из-под полуопущенных ресниц, расслабленный и ни капли — совсем, ничуть не сконфуженный или удивленный.       Если она думает, что он смутится или типа того, — Гвен ошибается.       — Уж кто бы говорил, «журнальчик восемнадцать плюс». Ты когда в последний раз вообще одевалась? — он упирается ладонями в деревянный стол, заваленный блокнотами и бумагами, разобранными частями устройства. Сидя на соседней тумбе, Гвен опускает глаза.       Легкое черное платьице на тонких лямках, облегающее все, что только можно и чем неплохо бы похвастаться: грудь, помещавшуюся в одной ладони, узкую талию и точеную (Майлз говорил в прошлом, и, в целом, как парень, может повторить), во всех смыслах дерзкую задницу, — формально Гвен не сидела перед ним голая и вполне себе прилично одета. Но — для обычных, посторонних людей, Майлз же знает: симбиот, текущий по ее венам и вечно присутствующий на ее теле, частенько заменял ей одежду, и то, что выглядит со стороны как «обычное черное платье», не отталкивающее свет, на самом деле инопланетная жижа, умело замаскированная под оное.       По факту Майлз даже не уверен, сидит ли она перед ним хоть в чем-то, кроме реальных босоножек, которыми мотает, скрестив ноги в лодыжках, — ведь симбиот неоднократно так же успешно имитировал на ней купальник и нижнее белье. Можно было бы уповать на скромность, но вряд ли у человека, решившего позагорать на пыльной и разрушенной крыше завода топлес, ничуть не стесняясь ни возможных вертолетов с новостными камерами, ни пролетающих мимо суперзлодеев, она есть.       В Гвен отсутствовали стыд и совесть, оттого ее жадный, похотливый и, конечно же, наполовину безумный взгляд продолжает беззастенчиво и жарко, почти влажно гулять по нему.       — Привет, народ, — в огромный зал, некогда играющий роль производственного цеха, а сейчас по углам забитый оставшейся наполовину уничтоженной техникой, машинами и железками, входит Аарон с пакетами, полными продуктов. Гвен готова поспорить: где-то под молоком и детскими хлопьями спрятано незаконное оружие. — Чем занимаетесь?       Гвен с Майлзом переглядываются. Последний хмыкает небрежно:       — Да вот, Гвен болтает всякую чепуху…       — Но это правда!       — …о том, что я сексуальный, — Аарон внезапно останавливается. Путь до кладовой и лестницы, ведущей вниз, в их лабораторию, проходит через этот цех…       — А я давно говорил: вам бы уже переспать наконец, — и мысль, что, зайди он чуть позже, застал бы их в чем-то непристойном, одновременно привлекает и отталкивает. По ряду причин.       О которых он не расскажет.       Гвен смотрит на Майлза, Майлз смотрит на Гвен. Она поднимает брови, тогда как он издает смешок.       Секунда, стаканчик летит к черту, и Майлз прижимает к себе Гвен.       Его руки обхватывают ее талию — собственнически, жадно, он ведет ими вниз, ощупывая каждый изгиб тела, затрагивает точеную задницу и сгребает в складки края платья, тянет вверх, выше и выше, пока не оказывается запредельно высоко. Майлз не чувствует на ней белья.       Гвен мурчит. Как кошка, гортанно. Она обвивает шею Майлза руками — нет, ей мало, — опускается на грудь, обнаженную, мощную, которую, будь ее воля, проколола бы в нескольких местах и набила татуировку в стиле Бродяги, — и поднимается до скул.       Гвен сжимает лицо Майлза в ладонях, выстреливая хищным взглядом, вскидывается на носочках и почти впивается в его губы своими, уносит в жаркий поцелуй… когда шокированный Аарон, почувствовав на расстоянии себя максимально лишним, с собственным долгим и ярким опытом смутился и захотел ретироваться, — чтобы тогда, в секунду, когда он коснется дверной ручки и его обожжет румянец гордости и легкого неверия, Гвен запрокинула голову…       И рассмеялась.       — Повелся.       Аарон поворачивается. Что?       Держа выгнувшуюся в пояснице Гвен, жаждущую посмотреть на Аарона вот так — снизу-вверх, перевернувшись, — Майлз, ничуть не смущенный и даже в некотором роде садистски-удовлетворенный, делает развеселившейся девчонкой небольшой «танцевальный» полукруг, и ее кудри покрывают волной его плечо. Голова Гвен упирается туда же, руки скрещиваются под грудью.       На лице обоих горит ухмылка и ни капли сожаления — издевательство над Аароном, который… повелся.       — Нет, спасибо за предложение, — Майлз мягко сжимает Гвен за талию, отчего она хихикает, но не расценивает за намек на продолжение банкета. — Нам и так хорошо.       Она кивает.       — Но, если это когда-нибудь случится, мы во всем обвиним тебя, — смешливая попытка пригрозить. Гвен смотрит слишком безумно, чтобы хотя бы отчасти не воспринять ее шутку всерьез.       И представить, что за ними может последовать.       Аарон качает головой. За полтора года на вопрос: «Что не так с этими двумя?» — он не нашел ответа.       Но, быть может, оно и к лучшему? От греха подальше тронуться умом с логикой Стейси, да и если Майлзу с ней хорошо, если он искренне смеется — пусть, издевательски над своим стариком, больше не «дядей», — Аарону не стоит вмешиваться и что-то менять.       — Пожалуй, не нужно было над ним шутить, — произносит Гвен, когда Аарон уходит. Майлз удивляется: что, в ней проснулась совесть? А потом Гвен пожимает плечами. — Хотя пофиг, живем с последствиями.       На тумбе звонит мобильник — специальный сигнал, единственный в своем роде на смартфоне, отчего Гвен к нему едва ли не прыгает, пробегается глазами по тексту. И ее губы растягивает невероятно нежная и счастливая улыбка; ничто, никакие сладости, надирания задницы плохим ребятам, черт, да даже Майлз, признающий ее правоту, что бывает крайне редко, в этом мире не вызывает у нее такую улыбку. Она поворачивается к Майлзу.       И часть ее счастья, совсем кусочек, передается ему.       — Отец? — она кивает.       — Сегодня вечер кино, и он сказал, что не задержится, — да, пожалуй, оно стоит того.       Уж не Майлзу знать, какое это событие — когда честный, порядочный коп в городе, кишащем беспорядков и преступников, говорит, что не задержится, ради посиделок с дочерью, которую безмерно любит. Его отец, Джефферсон Дэвис, был таким же, однако для Майлза, достигшего подросткового возраста, это было чем-то постыдным — его буквально за уши тянули в гостиную, чтобы посмотреть что-то, буквально что угодно, хоть Майлз сам выбирай, только посиди со мной. Он упирался, придумывал отговорки, уходил из дома… а сейчас бы отдал многое, если не все, чтобы иметь возможность глянуть даже самый старый, дерьмовый и несмешной фильм, услышать голос отца, смеющегося натужно над дурацкой шуткой, и толкающим его в плечо: ты понял? понял, да?..       «Пап, это не смешно!»       — Майлз? — от мысленной пощечины отвлекает Гвен. Ее взгляд изменился: она смотрит настороженно и слегка озабоченно, отчего нетрудно догадаться — воспоминания об отце вновь настигли его. Она чувствует налет вины.       — Порядок, — бросает Майлз и приглушенно хрустит, разминает шею. — Даже отлично: ты перестанешь дышать мне в затылок, и я смогу сосредоточиться на работе.       Гвен улыбается ему, старается повестись на фразу.       Но слишком хорошо его знает.       — Я передам от тебя «Привет», — как и то, что любые утешения, попытки в шутку или, упаси несуществующий бог, предложение присоединиться ему или остаться ей, отказать отцу, не приведут ни к чему хорошему.       У них тараканы одни на двоих, и даже к лучшему, что она может работать с Майлзом точно так же, как и с самой собой (и что Майлз может работать с ней, не теряясь, как Джордж, ее отец).       Поэтому Гвен, получив сухое «да», берет стаканчик с кофе — на удивление, не разлившийся во время их небольшой «шутки», — пару раз колыхает, чтобы водянистая пленка из-под льда смешалась, став невкусной жижей, и деланно вздыхает, тягая через трубочку глоток.       — В общем, рада была поболтать и посмеяться — честно, я бы наблюдала за тобой целый день под пиво и чипсы, но пиво мне не продают, а чипсы закончились, так что… — она пожимает плечиком, вызывая в Майлзе короткую усмешку, и внутренне радуется: хотя бы так, хоть какая-то реакция, уже хорошо. — Пока!       И упорхает — юрко, спешно, походкой «от бедра», — поворачиваясь лицом к Майлзу на полпути и отступая уже спиной, указывает на него стаканчиком из-под кофе.       — Но ради всего святого, Моралес, надень рубашку или прекрати обливаться маслом, иначе ей-Богу, когда-нибудь я тебя точно оближу! — Гвен не дает ему времени отреагировать и сформулировать ответную колкость. Она пропадает за тяжелой проржавелой дверью, в которую мало кто суется, точно зная, какие монстры за ней обитают, и оставляет Майлза в легком замешательстве, умеренной собранности и неимоверной жаре.       Облизать? Ну нет. Возможно, для кого-то другого, способного купиться на симпатичную мордашку Гвен, это и было бы чем-то заманчивым и привлекательным, он бы немедленно согласился (и тут же пожалел), однако не для Майлза — он знает, чем обычно заканчиваются подобные предложения Гвен, оттого отбрасывает его куда подальше — намного дальше, чтобы хотя бы задуматься или, упаси несуществующий бог, начать раскручивать в фантазии.       Ведь есть одно малюсенькое и очень непримечательное «но», о котором Гвен не упомянула, но Майлз воочию видел: ее язык — малиновый, резко выделяющийся на черно-белом костюме, — в боевой форме достигает полутора метров в длину и способен резать металл — легко и ненавязчиво.       Очевидно, не то, что хотелось бы ощутить на собственном теле перед тем, как умереть.       Однако Гвен с беззаботной улыбкой и чистым сердцем вам это предложит.