Земля-42

      Майлз любил готовить. Не только после смерти отца, когда у его матери, Рио, начались бесконечные смены в больнице, у нее тупо не оставалось сил не то что на готовку, но даже поесть, и Майлзу приходилось брать на себя якобы «обязанность», чтобы они не умерли от голода, — а вообще.       Майлзу было нетрудно, и даже когда появились дела с Бродягой, и со всеми этими изучениями собранной информации, битьем чужих задниц, тренировками и простым патрулированием города его время существенно сократилось, он всегда — если не каждый день, то два-три раза в неделю, — находил (или выделял специально) минут пятнадцать на готовку чего-то легкого… ну, или, в момент психоза, сразу часа три — на нечто, что Рио в восторге назовет шедевром, и он тихо бросит: «Gracias, mami».       Предварительно хорошенько промыв и нарезав на небольшие кусочки, капустные листья необходимо просушить бумажным полотенцем.       Готовка его успокаивает. По мнению Майлза, это одна из тех вещей, в которой почти никогда не бывает неожиданностей — достаточно следовать рецепту, быть может, изучить на форумах отзывы других (где-то здесь его застукала Гвен и похихикала, а после — уплетала за обе щеки бисквит со взбитыми сливками, забрав свои слова назад и сказав, что кое-кто из пользователей был прав: он тает во рту; Майлз запомнил рецепт), и, будь уверен, у тебя получится ровно то, что ты ожидал — никакой пережарки, переизбытка соли или, наоборот, ее недостатка, неприятного запаха, взрыва на кухне или бардака. Главное вовремя за собой помыть посуду.       Пока они до конца высыхают при комнатной температуре, можно заняться заправкой: для начала — кунжутное масло, пятнадцать миллилитров.       Однако был и минус в том, чтобы блуждать по интернету в поисках того, что ему бы хотелось попробовать: хреновы экспериментаторы и люди, делающие все «на глазок». На кой черт они вообще стоят у плиты и дают советы о том, как приготовить то или иное блюдо? Особенно бесит, когда Майлзу нравится рецепт, он может представить, как вкусы будут сочетаться между собой и вместе, и хочет его приготовить, но не может найти нормальной, «поразмерной» замены или же форумы копируют одно и то же; когда «щепотка» для разных людей означает абсолютно что угодно, где недостаток можно восполнить, опираясь на уже полученный вкус, а переизбыток уничтожит блюдо.       Что значит: время потрачено впустую. И от пятнадцати минут до трех часов, выделенных Майлзом специально, чтобы получить нечто материальное и вкусное, порадовать маму, у него осталось лишь раздражение и нежелание тратить еще примерно столько же (не говоря об угробленных продуктах) на вторую попытку.       Два оборота мельницы с черным перцем — два грамма, — и столько же — паприки, потому что нравится вкус.       А после начинались критические отзывы (не от Майлза, он считал это чем-то бесполезным и просто закрывал вкладку). Люди, уставшие от кошмаров на улицах и зачерствевшие, не скупились на грязные слова, отчего невинная и наивная душонка автора своеобразного «творческого» видения «на привычное блюдо» не выдерживала, и блог закрывался, уходил в апатию.       По мнению Майлза, это ожидаемо: если бы человек по ту сторону экрана, получив однажды (не факт ведь, что сработало бы дважды — «щепотки» и «на глазок» даже одним человеком в разное время могут быть захвачены и добавлены по-разному) хорошее блюдо, с самого начала дал список ингредиентов, отмерил все в граммах, чтобы у каждого читателя и повара, решившего приготовить «шедевр», получилось примерно одно и то же, то не было бы укоров ни в подгорании из-за большого размаха температуры духовки или времени приготовления (особенно чего-то легкого, что в принципе сгорает довольно быстро), ни в переизбытке специй, ни пресности или, наоборот, мерзкой вязкости — не было бы ничего. Ему бы писали благодарности, сбрасывали фото красивой (или не очень) еды, и, кто знает, возможно, вдохновляли бы на новые эксперименты. В мире прибавилось хотя бы немного добра.       Сбрызнуть все это дело лимонным соком, буквально каплю — половину чайной ложки, два с половиной миллилитра, и посыпать семенами кунжута — десять грамм. Тщательно перемешать.       Однако люди зачастую эгоистичны и глупы, и в итоге получают то, чего заслуживают, Майлзу их совсем не жаль. Единственное, что ему жаль — потраченное время и какую-то сотую долю надежды. Ведь он доверился неизвестному в интернете — как когда-то давным-давно, до смерти отца, доверял почти всем (и на его радость им никто не воспользовался), — хотел что-то получить от него бесплатно, когда в их мире ты ничего и никогда — даже сыр в чертовой мышеловке, мышь тебя точно цапнет, заразив болячкой, — не получишь просто так, и в итоге остался ни с чем.       Жалкое зрелище.       Майлз дал себе обещание, что больше не будет тратить время впустую — как и надеяться на других, непроверенных людей (и то, последние тоже могут подвести). Потому что когда ты, будучи подростком (пусть и с напарницей — таким же подростком), бросаешь вызов картелю, превосходящему тебя в количестве и силах, каждая минута на счету, и время, которое он потратил бы на «вторую попытку», дабы утолить жажду что-то приготовить или тупо поесть, он мог бы пустить на тренировку или чистку когтей Бродяги, массу других вещей…       Вернуться к подсушенным капустным листьям, закинуть их в глубокую миску, где заправка выливается тонкой струйкой. Майлз берет чистую лопатку, взбивает зеленый цвет.       Мозг подкидывает вариант с «Изучением возможности перемещения между вселенными» — у него так и не наметилось прогресса. Хотя бы потому, что Майлзу не хватало данных, а также оборудования, которое полтора года назад было растаскано из «Алхимакса». И он даже немного жалел, что не стал одним из тех, кто протянул к нему загребущие руки (тогда Майлз наивно верил, даже после смерти отца, что справится самостоятельно… а потом ему прилетело по голове от Электро и по счастливой случайности появилась Гвеном). Однако какая-то часть Майлза относит этот «новообретенный вариант» ко «вторым попыткам» — трате времени впустую.       Выложить на противень, застланный пекарской бумагой, и в последнюю очередь посыпать розовой солью — одна чайная ложка без горки, пять миллиграмм.       Когда они не были тратой времени! И все же отсутствие всяких результатов приводило в бешенство — Майлз хотел, горел, и ощущение тупой беспомощности, когда тебе не хватает будто бы мелочи, чтобы понять и уловить смысл, найти закономерность, выводило из себя настолько, что лаборатория, которую он держал в чистоте и порядке, ежедневно превращалась в хаос. Майлз швырялся вещами и был рад, что Гвен не лезла под руку, потому что она бы точно огребла.       Поставить в предварительно разогретую духовку — сто пятьдесят пять градусов, закинуть в пекло. Ждать.       Майлз не стал бы извиняться. Она бы поняла.       Десять минут — время пошло.       Он уже говорил, что готовка умиротворяет? И то, как он терпеливо ожидает выпекания хорошо изученного и неоднократно готовящегося на протяжении полутора лет блюда, опершись на кухонную тумбу и прикрыв глаза, позволяет взять под контроль гнев.       Майлз мог бы не готовить. Он мог бы послать Гвен к черту, ведь это — тоже своего рода трата времени, или попросить маму. Рио отчасти в курсе, зачем он тратит дурацкие пятнадцать минут два-три раза в неделю, однако не знает, чем все обернется, если хоть раз нарушит своеобразную привычку…       Майлз слышит сигнал таймера, открывает духовку.       Он потратит куда больше времени, если пошлет Гвен, и дело не в том, что готовка успокаивает — Майлз мог бы приготовить нечто для себя или вообще другое, — не в том, что он почти раскрошил лабораторию, и понадобится не менее часа для наведения порядка и восстановления записей, которые он в порыве гнева разодрал к чертям (ему определенно нужно было отвлечься), а в том…       — Горячие, — он ставит перед Гвен тарелку высушенных капустных чипсов.       — Спасибо, — улыбается и игнорирует — порыв симбиота сильнее, — предупреждение Майлза. — Ауч!       Подушечки пальцев быстро краснеют, и Гвен морщится от боли, но даже так не отрывается от чипсов. Черная толстовка на капюшоне обращается жижей, стекает по плечу, чтобы, почти подобравшись до закуски, сформироваться в небольшую червеобразную морду, раскрыть пасть с остро-белыми клыками. Вонзиться в чипсы.       — На самом деле, я не думала, что у тебя есть время, — в ее голосе мелькает благодарность. Гвен пропускает мимо чавкающие звуки и то, как червь-симбиот, проглотив последний кусок почти раскаленной, только что из духовки закуски, позволяет остудить, встряхнуть в воздухе пальцами.       У Майлза не было выбора — он не мог не приготовить.       Ведь если бы он этого не сделал — два-три раза в неделю на протяжении полутора лет без перерывов, — если бы не потратил дурацких пятнадцать минут на заученный рецепт, и у Гвен бы закончились чипсы…       Она бы упала в обморок. Опять.       Потому что симбиот бы ее иссушил. Снова.       И это то, что случилось внезапно — благо, после битвы, иначе бы им не поздоровилось, — и шокировало его.       Майлз не знает — Гвен ему так и не призналась, — чувствовала ли она боль, или перманентно повышенный адреналин, бушующая энергия внутри хрупкого тела заглушали какие-либо ощущения самой себя, однако по прошествии трех дней с их знакомства и недели после того, как симбиот сделал ее носителем и ни о чем не сообщил, он окончательно высосал ее жизненные силы.       Как Майлз узнал? Банально в переулке, куда они прыгнули, чтобы отдышаться и вернуться к «гражданской форме», у Гвен подкосились ноги, а симбиот, прежде ведущий себя скорее как «собачка» (коей Майлз его иногда называл) и вроде любящий свою хозяйку, взбесился. Он накрыл ее, словно коконом — черная, непрозрачная и поглощающая свет слизь пульсировала на ее теле с чавкающими, отвратительными звуками, а стоило Майлзу подойти — он взревел. По-животному, дико, симбиот набросился на него — и не с целью защитить хозяйку, как делал прежде, но чтобы вцепиться, впиться в рану, полученную во время боя.       Несколько капель, тот же чавкающий звук и вакуум, тянущий силы через небольшой порез — «царапину», на которую позднее Аарон наложил шов, — Майлз понял, чего симбиоту не хватало, что он постоянно, все это время требовал от Гвен, когда ее глаза становились еще безумнее — почти отчаянными, и она начинала бормотать: «Не здесь и не сейчас, мы не будем это есть» — поглядывая на милую собачку или идущего мимо голубя. Майлз связал в мозгу все воедино, и как бы ему ни было противно, как бы зубы симбиота ни оставляли на нем куда больше ран и ссадин, позволил ему истощить и без того вымотанное боем тело.       Пары минут хватило, чтобы у Майлза закружилась голова. Шипы, созданные вокруг Гвен в качестве собственнической оболочки рассосались, обнажили повседневную одежду и белую кожу под ней, и в следующий миг Майлз подхватил Гвен с земли, помчался на завод. Она медленно и редко дышала, ее сердце почти не билось — на грани, — и у Майлза было неизвестно сколько, буквально минуты на то, чтобы понять и разобраться, что можно сделать, как исправить, ведь иначе… он бы остался один. Опять.       И пусть они были знакомы всего три дня, временами Гвен его бесила и ему неоднократно приходилось одергивать ее, удерживать от необдуманных поступков, Майлз понимал: она — такая же, как он. Разбитая, потерянная в мире, почти сломленная и живущая идеей мести — вместе с ним она собиралась положить конец бесчинствам Зловещей шестерки, отплатить за смерть лучшего друга, «ну, а потом можно и в могилу», — однако Майлз не хотел ее хоронить.       Опытным путем (и параллельно отсрочив ее кончину пакетами с кровью, взятыми из больницы) Майлз выяснил, что было общего у всех — у Гвен, у него, а также тех собак и голубей, коими симбиот пытался, но так и не смог поживиться с подачи Гвен: наличие некоторых макроэлементов, их концентрация и взаимосвязи.       Симбиот питался кровью, он бесконтрольно высасывал из нее все, что было нужно как ему, так и своему носителю, грозясь в критичном случае остаться без второго (или, бросив бездыханное тело, переключиться на кого-нибудь еще, пока цепочка не прервется), и главной задачей Майлза было определить: какими именно макроэлементами и чем их можно заменить, потому что кровь из больницы хоть и имелась, однако с бесчинствами Зловещей шестерки, всевозможными ограблениями и ДТП была нужна и простым гражданам для переливания, она спасала жизни. Явно не то, чем бы Гвен, и без того считающая себя виноватой в смерти лучшего друга, компенсировала свою функциональность; ее безумие и эгоизм не столь велики.       Решение нашлось абсолютно спонтанно — и Майлз благодарен случаю, потому что у него почти кончилась кровь и варианты. Симбиот вился вокруг бессознательной Гвен черным жгутом, хищнически наблюдая — выжидая, когда рана на теле Майлза скровоточит или прозвучит «шлеп» вскрытого пакета с кровью. Аарон принес продукты.       — Ты серьезно колешь девчонке снотворное? — спрашивает он, когда Майлз с безразличным видом, протерев кожу спиртовой салфеткой, снимает пластиковый колпачок зубами и втыкает в плечо шприц — аккурат с тремя следами от таких же.       — Мхм, — надавливает на поршень. Выражение лица Аарона бесценно, а ведь он — бывалый, бывший грабитель и практически убийца; даже удивительно, что он реагирует на племянника, взявшего на себя недавно роль Бродяги, вот так. — В бессознательном состоянии она тратит меньше энергии, поэтому симбиоту из крови достается больше.       Но не ему говорить о том, что это неправильно.       — Сколько она здесь находится? У нее ведь есть наверняка семья, родные — они переживают за нее, — Майлз молчит. Скользит взглядом по белокурой голове, так и не пришедшей в сознание после обморока в переулке, и тому, как червь, симбиот, стоит достать шприц из руки Гвен, впивается в ту мелкую каплю крови, оставшуюся на игле.       Да, у нее были родные — отец, Джордж Стейси, полицейский, — который ее безумно любил, интересовался, где его дочь носит уже третий день кряду… и которому Майлз писал от ее имени всякие небылицы: о ночевке у друзей, поздней домашке, что она вообще-то приходила и уже ушла, просто он не заметил. Майлз залез в ее список контактов, прочитал переписки, чтобы узнать круг доверенных лиц и кем можно было бы прикрыться, нашел диалог с неким Питером, последнее сообщение с которым датировалось неделей назад:       «Я люблю тебя», — Гвен не ответила.       Припомнив это имя в речи Гвен и сопоставив даты, Майлза обожгла горечь. Он не стал мотать дальше.       Это было неправильно по всем фронтам. Он нарушил все возможные личные границы, полез туда, куда сам не позволял лезть никому, и Гвен определенно бы его убила, если бы узнала, однако она все еще была в отключке, балансируя от жизни к смерти, когда Майлз намеревался перетянуть на сторону первой, неосознанно взяв на себя за нее ответственность, а с последствиями своих решений — даже если для Гвен это окажется слишком, и она не захочет иметь с ним больше дел (и будет права, он поступил бы так же), — разобраться позже.       Аарон ничего не говорит. Качает головой, не зная, чем думает племянник, и бросает пакеты с продуктами — формально, купить их должен был Майлз, но он чутка тут занят, — на край дивана, где лежит Гвен. Немного подумав, он аккуратно — под взглядом симбиота, жадно блуждающего и разочаровывающегося от отсутствия ран и наличия длинных рукавов, — дотрагивается до ее запястья. Измеряет пульс.       — Да жива она! — и Майлз не знает, почему это действие Аарона его так бесит. Он просто рычит, огрызается, заставляя одернуть руку с праздным (тупым) любопытством — будто ему самому в кайф держать под седативными девчонку или он что-то решил с ней сделать! — и откидывается на стуле.       Блять, как же он устал. Майлз до сих пор толком не разобрался, не начал себя чувствовать рыбой в болоте, именуемом Нью-Йорком с зашкаливающим уровнем преступности, со всеми этими делами Бродяги, с чего начать и за что в первую очередь взяться, а тут… еще одна головная боль на пути к отвратительной мигрени.       Но у него не было выбора: снотворного осталось не так много, кровь стремительно кончалась, симбиот был голоден как никогда раньше, и на любые звуки со стороны завода — особенно, на бродячих псов, котов и птиц, — реагировал как полоумный, бросался в окна, готовый сожрать, — а Майлз не мог понять, чем отличается первая группа крови от четвертой, почему одна из них нравилась симбиоту больше, какая группа была у Гвен, откуда взять еще, чтобы не навредить обеим сторонам подобия конфликта в медицинском вопросе. По идее, он мог бы принести ей действительно животной крови — говяжьей, свиной, достаточно сходить на скотобойню, — однако что-то ему подсказывало, что Гвен, узнав об этом (если она выживет, черт возьми), будет не в восторге, да и, в отличие от человеческой крови в больнице, животная проходит меньше проверок, она не заточена под употребление в сыром виде, — и, излечив Гвен сейчас, Майлз мог подарить ей пару проблем в будущем.       — Блять, — шепчет он, потирая переносицу, переходит на лоб и приглушенно стонет. Ругаться хочется неимоверно. Долго, тошно, Майлз почти доходит до точки кипения, где его терпение и уверенность в собственных силах (хотя он никогда не увлекался животноводством и медициной) кончаются, вскакивает резко со стула…       И замечает, что симбиот обнюхивает пакет с продуктами. Не так, словно ему в новинку, а вполне себе настойчиво, целенаправленно. Он тычется подобием морды, пытается поддеть маленькими клыками, надорвать и разодрать, пробраться внутрь плотной бумаги. Чего-то достичь.       — Завались, — бросает Майлз, когда симбиот при приближении реагирует не особо дружелюбно (будто, блять, Майлз может что-то утащить), и вытряхивает пакет с продуктами. Перебирает — банки с бобами, сыр, масло, морковь, кочан капусты… стоп. — Ты это будешь?       Симбиот юлит перед его рукой, полиэтиленовая пленка не дает вонзиться в овощ.       — Хочешь, чтобы я приготовил? — жижа формирует часть белоснежных зубов в непривлекательные, острые белые глаза без зрачков и, Майлз клянется, это самое омерзительное, что он когда-либо видел. — Думаю, это значит «Да»?       Так и определились. Разумеется, они с Гвен пытались найти больше продуктов, которые бы удовлетворили симбиота, чтобы она не таскалась постоянно с капустными чипсами туда-сюда, однако ему либо реально, либо он выпендривался — вечно что-то не нравилось, а у них было не так много времени (и желания), чтобы ему потакать. Главное — они нашли, чем восполнять запас макроэлементов в теле Гвен, симбиот перестал зудеть ей на ухо, предлагая сожрать всех мимо проходящих, и как-то подуспокоился.       А потом она увидела переписку со своим отцом, которую не могла написать по причине отключки, узнала, что проснулась спустя пять дней после их второй или третьей командной вылазки, и, ожидаемо, устроила скандал.       Майлз не сопротивлялся: она кричала ему все то, о чем он сам неоднократно думал, когда врывался в ее личный мир без разрешения, даже единожды упомянула, что у Майлза не было другого выхода, не позволяя ему и слова вставить, аргументируя как бы за них обоих сразу, сначала оправдывала, немного затихала, а после — вспыхивала с новой яростью и чем-то, что заменяет ей страх, лишенная такового из-за симбиота. Гвен обвиняла его в лицемерии — что он сделал, поступил с ней так, как никогда бы никому не позволил поступить с собой, узнал о ней то, чего не должен был узнать и чем она должна была сама с ним поделиться, когда (и если) они бы стали достаточно близки, дотронулся до святого — ее семьи…       И Майлз не нашел ничего лучше, чем ответить тем же: неоднозначно попросив надеть «что-то поприличнее», нежели очевидно домашние шорты с вырвиглазной майкой, в которых она была и сорвалась в погоню, получив сигнал Бродяги, Майлз сделал то, что «не позволил бы сделать никому другому»…       — Майлз! — Рио открывает входную дверь и замирает: незнакомая девушка рядом с ее уже-совсем-взрослым сыном вытаращивается на нее в запоздалом осознании.       Да, он привел ее к себе домой. И это было абсолютно не нужно, глупо, в какой-то мере даже абсурдно и опасно, если бы вдруг их пути разошлись, и Гвен бы знала, могла кому-то рассказать, о личности Бродяги и том, где живет его самое важное и ценное на свете — семья, — вернее, только мама. Аарон вполне способен о себе позаботиться, но она… она была для него целым миром — точно так же, как отец Гвен для нее. И оттого, чтобы не быть «лицемерным», провести доверительную черту — он все еще был наивен тогда, несмотря на смерть отца, Майлз по-прежнему хотел верить людям, — и просто показать их равенство в команде, Майлз уравновесил чашу информационных, личностных весов.       Ведь они были напарниками, среди них не было главных — несмотря на разные области умений и вовлеченности, — и в какой-то мере Майлз даже рад, что впрягся за жизнь Гвен, буквально вытащил ее с того света и по прошествии месяцев получил… нечто непонятное. У них странная дружба, он знает.       И тем не менее в настоящем Гвен, сидя на стуле с ногами, подтянув колени к груди, ему улыбается.       — Это так мило, что ты мне готовишь.       У него нет выбора — два-три раза в неделю на протяжении полутора лет, симбиоту не нравится ничего другого, кроме сушеных капустных чипсов с розовой солью, — однако ей не говорит:       — После того бардака, что ты устроила, я и близко тебя не подпущу к своей плите, — она по-детски дует губы.       — Все было не так уж плохо!       — Ты взорвала миксер, едва нажав кнопку включения, — напоминает Майлз. И было бы относительно безобидно — симбиот защитил бы ее от осколков, как делал уже неоднократно, — если бы все обошлось только взрывом. Однако ведь Гвен упала, и миска с чем-то тошнотворно-сладким и безобразно-липким разбилась, заливая кухню от потолка до пола, что им пришлось до прихода матери судорожно убирать.       Майлз морщится, вспоминая. Гадость.       Гвен невнятно что-то бормочет и с большим интересом переключается на симбиота, обратившегося из чего-то голодного и необузданного во вполне себе довольную «собачку», вновь любящую свою хозяйку; Гвен чешет его точно так же — под подобием подбородка, получая взамен нечто, похожее на бульк, но что она понимает как мурлыканье и довольно улыбается.       — Он говорит: чипсы — полный восторг.       Симбиот меняет ее восприятие мира. Воздействует психологически, и это выражается не только в том, как она смотрит — в глазах с постоянно узкими зрачками, которые никогда не будут выглядеть нормально, — и повышенной энергичности, но полном отсутствии страха, осознания ценности собственной жизни. Гвен бросается на амбразуру и врагов, она считает — симбиот говорит ей, «шепчет на ухо», по ее словам, — что нет иного выхода, она не может по-другому — ведь тогда ее существование не оправдается, гибель Питера не будет отомщена.       И с этим явно возникнут проблемы: пусть сейчас, когда симбиот, полностью удовлетворенный, позволяет Гвен транслировать его мысли, пусть она хихикает, слыша вместо чавкающих звуков нечто мелодичное — впоследствии оно наверняка станет хуже. Симбиот будет одерживать верх, его мысли и животные инстинкты будут побеждать ее разум и то, от чего Гвен его всячески останавливала, «Нет, мы не станем это есть!», будет охватывать ее.       Возможно, когда-нибудь она проиграет. Однако сейчас вряд ли с этим можно что-нибудь сделать — в конце концов Гвен может оказаться сильнее, чем думает Майлз или тот же симбиот, и волноваться не о чем. Майлз разберется с хаотичными, необузданными и поистине животными проблемами, которые мог после периодов затишья (как позавчера, например) подавить вполне спокойно, позже; возможно, применит силу… а пока: он готовит ей два-три раза в неделю на протяжении полутора лет капустные чипсы с розовой солью и втайне надеется — снова эта маленькое светлое чувство, которое обязательно кто-нибудь или что-нибудь да уничтожит, — что до тех пор, пока Майлз не найдет ничего лучше, что действовало бы сильнее, сделало бы сильнее его самого, дабы противостоять напарнице с нечеловеческой силой, симбиоту будет хватать маленькой миски.       И Гвен не сорвет крышу, отправив ее в кровавый Ад.       — О-о-о, — тянет Гвен, очевидно получив порцию мыслей и очаровавшись ими. Зрелище не для слабонервных, и Майлз — не один из них. — Посмотри на него: он явно влюблен в тебя.       И пусть это не то, что Майлз бы хотел, чтобы к нему испытывали (тем более инопланетное существо), он не показывает истинных эмоций.       — Отлично, в следующий раз его возьму с собой в отпуск. Потусим на пляже, выпьем пива, — и не важно, что у Бродяги нет и вряд ли будет когда-либо отпуск.       — А меня возьмете? — Гвен поддерживает шутку. Проследив за Майлзом взглядом, она запрокидывает голову через спинку стула, и волосы забавно взметаются вверх, оседают кудрявым водопадом. Горло напрягается, привлекая своей белизной, манит полоснуть.       — Зачем нам ты? — Майлз берет с полки в холодильнике воду в бутылке — на секунду Гвен задумывается, почему ее не поставили пониже, — прислоняется к кухонной тумбе. — Ты в меня не влюблена.       — О, брось, неужели Гвеном не заслуживает отдых наравне с Бродягой? — забавно хмурит брови. Симбиот подползает ближе. — В смысле ты разрешаешь побыть вешалкой для выбранных тобой купальников?!       Майлз прыскает со смеху. Выражение ее лица — смесь недовольства, шока и какого-то детского возмущения, — бесценно.       — Ну все, Гвен, раз уж даже симбиоту ты не нужна, — он качает головой, как бы говоря без слов, — это повод задуматься.       Гвен окончательно надувается, скрещивает руки под грудью и становится похожа на нахохлившегося воробья. Двое против одной — она считает это нечестным, и если от симбиота она ожидала чего-то подобного, то вот от Майлза…       — И как такой красавчик может быть таким засранцем? — бубнит она, когда Майлз прикладывается к бутылке. Он вскидывает брови.       — Аккуратнее, этот «засранец» все еще тебе готовит, — напоминает ей Майлз без какой-либо злобы. Гвен частенько называла его засранцем, когда он поступал не так, как она того хотела, оттого обзывательство не кажется чем-то из ряда вон. Майлз относится вполне спокойно — разумеется, пока Гвен не частит и не перегибает палку. — И вдруг моя тонкая душевная организация не выдержит, и в отместку я что-нибудь добавлю тебе в чипсы? Слабительное там, — «человечьи потроха», но это слишком жестко, Майлз проглатывает слова, — таблетки для снижения либидо…       — Не смей влиять на мое либидо!       — То есть, первый вариант тебя вообще не смутил?       Гвен не успевает ответить — входная дверь хлопает.       — Есть кто? — и Рио Моралес возвращается домой.       — Рио! — восклицает Гвен, вскакивая со стула.       И лишь заслышав громкий, вечно пестрящий жизнью и радостью голос, Рио ожидает, когда обернется, увидеть сияющее лицо Гвен. Подпрыгивающая на носочках, полная энергии, Гвен заключает ее в объятия, получив в ответ чмок в щеку, и не может передать, как сильно любит эту женщину.       Бесконечно добрая, терпеливая и безгранично нежная, заботливая и тысячи других, самых светлых и благоговеющих слов. Казалось, Рио могла стать матерью для всего мира: настолько она, несмотря на тяжелую работу, вечные двойные смены и постоянную вовлеченность в судьбу своих пациентов, готова была принять участие в жизни других, выслушать без какого-либо укора (только если чуть-чуть) и дать совет, который больше нигде не получишь — настолько он чуткий и тонкий, тот-самый, какого и не хватало, подстроенный чисто под тебя; Рио могла чувствовать на расстоянии, улавливала беспокойство и раскусывала ложь (пожалуй, кроме той, которую вокруг нее тщательно выстраивали Майлз и Гвен, касаемо их тайной жизни), а главное — всегда раскрывала руки для объятий.       Рио почти заменила Гвен маму. И пусть Майлза это слегка бесило, но Гвен шутила и порой продолжала шутить, что когда-нибудь точно украдет Рио — дабы никому больше не досталась. Она не смотрела на Гвен с жалостью или страхом — из-за глаз, что благодаря симбиоту вызывали проблемы в обществе, косые взгляды остальных, их инстинктивный ужас и такое сочувствие, от которого хотелось натянуть капюшон на самый нос в особо грустные дни или разодрать смотрящих — откровенно пялящихся — прохожих, незнакомцев, о которых она сама забудет через минуту, в клочья в дни обычные.       Гвен ненавидела, когда на нее так смотрели. Ей было стыдно, обидно, она злилась, раздражалась, и лишь Майлз удерживал от того, чтобы не начистить кому-нибудь физиономию. Плевать — ребенок, женщина или взрослый мужчина, крупнее ее в два раза, — Гвен нарывалась и хотела «уравнять шансы».       И Рио не стала исключением однажды — когда впервые увидела Гвен: Майлз ни с того ни с сего, вытащив ее с того света и прикрыв перед отцом (при этом нагло вторгнувшись в ее личное пространство), привел на порог собственного дома и познакомил с ней. Самой удивительной женщиной на планете, убеждаться в чем Гвен начала практически сразу — когда захотела опустить глаза в пол от осознания, что на нее вновь посмотрят так, и Рио аккуратно приподняла ее за подбородок.       — Просто скажи, что это не вредит твоему здоровью, дорогая, — тоном, с каким не говорит с ней даже отец. Полный материнской заботы, хотя они видятся впервые; не прошло и десяти минут, как Майлз представил их друг другу, однако Рио уже настроена доброжелательно, она волнуется за Гвен. — Зрение — важная часть нашей жизни, и мне бы не хотелось, чтобы друг Майлза его лишился.       Пораженной и тронутой до глубины души, Гвен пришлось закусить щеку изнутри, чтобы не разрыдаться прямо там и все испортить.       — Д-да… я в порядке, — заверяет Гвен, активно кивая головой. И ее улыбка кажется настолько кривой, вымученной и полной слез, что Рио не находит ничего другого, кроме как ее обнять: нежно, трепетно, поглаживая по спине. Гвен не сдерживается.       — Тогда хорошо.       Больше они не поднимали эту тему. Рио никогда не заостряла внимание на ее глазах — да, порой она могла оценить ее внешность, нахмуриться при виде того или иного наряда, сказав: «Дорогая, мне кажется, оно не очень подходит тебе по стилю» (когда Майлз просто чеканил: «Сейчас же сними и сожги»), — но не более. Они находили, о чем поговорить, Гвен всегда ждали с распростертыми объятиями на семейных обедах и ужинах, Рио искренне интересовалась ее учебой, как поживает Джордж, а когда они с Майлзом, дабы укрепить их ложь (в которой оба не горели желанием участвовать, но иначе было нельзя), объявили себя парой, с радостью приняла Гвен в качестве девушки своего сына (лишь нежно шепнув на ухо о контрацепции)… Рио даже не стала намекать и говорить прямо про закрытую дверь! Не это ли лучшая и самая понимающая мама на свете?       Гвен хотела бы, чтобы и у нее была такая: ее мама умерла при родах, а Джордж, как бы ни пытался (он и был!) стать отличным отцом, порой не мог дать того же, что и женщина, приложить нежную руку, — не говоря уже о паре тем, которых он стыдливо избегал (кхм, «месячные» и «секс»). Однако изменить прошлое Гвен не могла, поэтому всеми силами стремилась сохранить настоящее и будущее, чтобы Рио с ее мягкостью, невероятностью и участливостью, оставалась в ней как можно дольше.       Ну, и параллельно с этим шутить, что украдет ее, пока Майлз не смотрит (напрашиваясь на взбучку).       — Вот, кто любит меня без всяких там купальников! — восклицает Гвен, точно зная, что Рио ее не обидит и, более того, встанет на ее сторону в стычке с Майлзом и симбиотом.       Рио поправляет пышную косу на плече, вскидывая брови, смотрит на подходящего сына, однако не спешит его поцеловать.       — А Майлз тебя не любит? — застав обоих врасплох.       Черт. Ее тон меняется с радушного на обеспокоенный, взгляд становится хмурым и брови сходятся на переносице. Гвен не лгала, когда говорила, что Рио встанет на ее сторону даже в споре с собственным сыном, однако она не хотела бы, чтобы Рио…       — Майлз Гонсало Моралес, — черт-черт-черт, официально полным именем. Как плохо.       — Рио, — Гвен выставляет вперед ладони, пытаясь закрыть собой Майлза, отчего тот не в восторге, выдыхает горячно через нос. — Я не то имела…       Но Рио уже настроилась, она неумолима.       — Discúlpate con ella, — и вводит его в ступор.       — ¡¿Qué?! ¡Yo no hice nada! — выпаливает он, и Гвен жалеет, что вообще что-то ляпнула. Кто ее дернул за язык?! Майлз ведь вправду ничего не делал…       Однако для Рио имеет значение не столько сейчас — этот разговор, который она не застала, — сколько их общение в прошлом: неоднократно она замечала, что отношение Майлза к Гвен порой чересчур пренебрежительное, он позволяет в ее адрес колкости и сарказм, когда они с Джеффом его этому не учили; он бывает абсолютно бестактен и использует ужасный подбор слов — думает, что Гвен не поймет нескольких фраз на испанском, может выругаться на ее поведение, однако она понимает. И пусть Гвен иногда отвечает ему тем же, остается по-прежнему позитивной, легкой на подъем и долго не обижается, если только в шутку — скрывая истинные эмоции, по мнению Рио, — Майлз не может так к ней относиться. Что бы сказал отец, увидев его?       Последнее она и произносит. Уничтожительно для Гвен и крайне неприятно для Майлза: в нем вспыхивает боль. Он отводит глаза, чего не позволяет в разговоре никому, даже с Гвен, и стискивает кулаки.       — Разве Моралесы обижают любимых женщин? — спрашивает Рио, и Гвен как никогда остро хочет заявить, что она не была и не является таковой для Майлза. Они — друзья, оттого общаются так, Майлз может над ней шутить, иногда даже издеваться и прикалываться — в этом есть их очарование и шарм.       — Нет, — однако Майлз спокойно отвечает. Очевидно разделяя желание с Гвен, он вымещает злость от неоправданного отчитывания на ладонях.       Его взгляд становится колючим, ледяным. Рио точно знает, на что давить и в чем упрекнуть, как бы обоим ни было больно: они с Джеффом дали ему все то хорошее, что могли дать оба любящих родителя в мире, разваливающемся от преступности и полного насилия и жестокости; они старались не только на словах — говорили о том, как важно заботиться, что семья, друзья и близкие, любимые — это те, кто тебя всегда поддержит, их нужно беречь и ими нужно дорожить, ведь однажды их может не стать. Причем внезапно — настолько же, насколько внезапно не стало и Джеффа, умершего под обломками разрушенного здания, когда он спас Майлза. И если последнее, что между вами останется, это обида, оскорбление — как было у Гвен с Питером, — вряд ли ты или другой человек, потеряв любимого, будешь спокойно спать по ночам. Вина изъест тебя.       Поэтому они всячески показывали, как любить — не только чтобы научить Майлза, но по-настоящему испытывая, благоговея и оберегая, любя друг друга. Рио и Джефферсон были примером той самой чистой и трепетной любви из сказок, к которой стремятся девочки и девушки в раннем возрасте и которую Майлзу хотели привить, отец учил его. И пусть Майлз не любил Гвен, их отношения были фиктивными, Рио видела все иначе; и имея перед собой идеал, точно зная, что Майлз ее слушал, видел и понимал, говорил о том, что будет заботиться о своей девушке так же, как отец — о матери, ей было больно, когда он поступал вразрез со сказанным, будто бы наперекор — не только словам, но и отцу.       Поэтому, хочет он того или нет — их игра на воспроизведении, Рио желает ему… нет, им с Гвен всего наилучшего. И если это сделает ее счастливой, если заставит хоть немного поверить в то, что ее «маленький мужчина» — джентльмен, он идет по стопам отца, — ему придется… Майлз выпускает пар на выдохе, делает глубокий вдох, прикрыв веки, и, словно решая что-то для себя или считая до пяти, возвращает взгляд на мать. Она понимает.       — Оставлю вас наедине, — говорит Рио, словно наковальня, лязг гильотины для Гвен, не зная, и уходит на кухню. Не забывая прикоснуться ладонью к плечу Майлза. — Я горжусь тобой.       Посылает ему самую теплую улыбку, чуть снижая его гнев, бурлящие эмоции, но не настолько, чтобы он, когда Рио повернется к нему спиной, не посмотрел убийственно на Гвен.       Его рука на ней подобна хищному захвату. Гвен не уверена, останется ли синяк, однако готовится к худшему.       Майлз это так просто не оставит. Да, он может фыркать, игнорировать отчитывания Рио перед Гвен (она даже не особо пестрила подколками, когда дело касалось нее), беситься, реже — извиняться; но все — когда он виноват и осознает свою вину. Здесь же виновата Гвен (формально, она ничего не сделала, не успела даже толком произнести фразу, приплетя его), отчасти — сама Рио, раз надумала то, что не подразумевалось. Но если на маму Майлз никогда не повысит тон и, упаси несуществующий бог, в чем-то обвинит, то Гвен…       — Прости, — он ей не простит. Как бы ни выглядело со стороны: он притягивает Гвен к себе за плечо, отчего та улавливает аромат одеколона, обманчиво мягко, нежно, заглядывает в глаза — вроде бы чувственно, но на деле прожигающе и живодробяще — как бы все это ни видела Рио со спины, Майлз не станет — не в его стиле и характере (абсолютно дерьмовом, если кто спросит Гвен, в такие моменты), — ее прощать.       Он ей отомстит.       А вспоминая сегодняшний разговор о том, что он ей готовит чипсы для симбиота, и случайно «его тонкая душевная организация может не выдержать», заставив в отместку добавить нечто, «вне рецепта» — не только слабительное или средство для снижения либидо, это так, фигня, но вот бычью кровь… тошнота упирается Гвен в глотку.       И вместе с тем симбиот — жаждущий, активно рыщущий по телу Майлза на предмет царапин и призывающий ее прильнуть к одной из них во время зашивания, — поднимает трепет, голодный вой. Предвкушение.       Симбиот активизируется, он пульсирует, толкает по венам кровь, и Гвен закрывает в блаженстве глаза. Там, где любой другой человек испытал бы страх, она ощущает жажду; в ней сталкиваются диаметрально противоположные эмоции — и конкретно сейчас, отвращение вперемешку с омерзением, с желанием заполучить, увидеть, чем отличится Майлз Г. Моралес на этот раз, что приготовит для нее во всех смыслах этого слова (или нет? Он не бывает предсказуемым в вопросах мести, и бьет туда, куда ждешь меньше всего). А стоит уцепиться за последнюю мысль — что раз Майлз знает, как симбиот в ней трепещет, заряжает отвратительной и инопланетной энергией, вынуждая едва ли не вибрировать, то вряд ли пойдет у него на поводу, и скорее накормит сладкой ватой, злорадствуя над кислым выражением лица, — как вспышка ажиотажа, бурление в ней заканчиваются.       Симбиот фыркает, теряя интерес и опуская уровень адреналина, а за ним приходит, возвращается на место относительная рациональность, обычные человеческие эмоции: подозрительность, сомнение.       Гвен чувствует дыхание Майлза у себя на скуле, открывает веки. Он ждал — пока до нее и симбиота дойдет, что они не получат желаемого, и блаженная улыбка сменится чем-то осознанным, — Майлз выжидал, чтобы ровно в тот момент, когда она перевела на него свой взгляд, ослабить хватку на плече, сделать почти невесомой, но все равно ощутимой — как знак, что он еще здесь, опасность не миновала.       Майлз целует ее в висок.       Собирает носом запах своего шампуня с ее волос: Гвен уже давно пользуется его ванной, когда остается на ночь, — ощущает мягкость и целует снова, дышит — выдыхает то, что крутилось на уме и до чего дошла она:       — Ты об этом пожалеешь, — без тени явной злости. Настолько беспечно, насколько необходимо, чтобы по спине пронеслись мурашки и живот связало в узел.       Наверное, так люди и ощущают страх? С симбиотом позабытая эмоция, искаженная, отдающая чем-то, на что у Гвен не хватает слов; Майлз знает это, и действует в соответствии — вполне возможно, думает Гвен, помни и умей она бояться, Майлз бы удовлетворился коротким испугом, однако как тут удовлетворишься, якобы отомстив, когда вместо страха Гвен испытывает извращенную надежду? Никак.       Оттого он оставляет ее в неведении: что он будет делать, откуда и когда прилетит, прилетит ли вообще — что маловероятно, однако чем не удовольствие, наблюдать за Гвен, накручивающей саму себя, представляя худшие и наиужаснейшие варианты? Ее фантазия прекрасно справится с задачей, ему даже руки не придется марать!       Майлз уходит, а Гвен запрокидывает голову. Это будут худшие дни, если не недели ожидания подвоха.       — Я ведь ничего не сделала, — бубнит она, неспособная обидеться: в конце концов Майлзу досталось сильнее, а он точно больше нее ничего не делал, и если бы это осталось только между ними, все было бы хорошо, но вмешалась Рио, а ее нельзя винить, потому что Гвен себя не простит, и… ну вот, круг самобичеваний и накручиваний официально начался.       Симбиот отделяется от толстовки, чтобы этого не заметила увлекшаяся на кухне Рио, обвивает шею Гвен…       «Вот поэтому он и не берет тебя с собой на пляж», — и принимает сторону Майлза, ну разумеется!       Гвен рыкает:       — Заткнись.       Она и без него прекрасно знает.