Кафедра спиритизма и оккультных коммуникаций

В морской госпиталь ворвался лосиным галопом крупный широкоплечий мужчина с абсолютно бешеными, вытаращенными глазами и растрёпанными кудрявыми патлами. Дежурная медсестра еле успела отскочить с его пути и уже в спину пропищала что-то о бахилах. Но Геннадия Никольского, который также читал лекции в морской академии, было не остановить даже толпе дюжих санитаров. Он нёсся на парусах безумия – так бы, вероятно, написал Лавкрафт; в жизни его начало твориться нечто и вправду неописуемое – поэтому Никольский намеревался брать штурмом кабинет самого заместителя главврача, Степана Семёныча Стержнева. Вообще-то со стороны Гены это не было дикостью. У него имелся свой небольшой блат, и отношения со Степаном Семёнычем были близкие, хотя без задушевности – Стержнев являлся его лечащим врачом. И вот перед Никольским замаячила знакомая дверь. Он, начхав на офигевшие лица проходящего мимо персонала, рванул прямо к ней. Он просто-таки вломился, едва не снеся вешалку. Но Стержнев на это почти не отреагировал. Точней, он отреагировал в своей обычной манере: после некоторой паузы оторвался от бумаг и молча посмотрел на непрошеного гостя, как на коровью лепёшку, которая невесть как очутилась в его белом, стерильном кабинете – и которой здесь однозначно не место. Однако он сдержанно произнёс: - Доброго дня, Геннадий. Стучаться вас, конечно же, не учили. Назначать встречи заранее, очевидно, тоже. Да, замглавврача никогда не ругался. Оскорблять он превосходно умел одним своим выражением лица, интонацией и поведением. Чувствуя, что от голоса Стержнева у него вполне может случиться обморожение, Никольский начал одышливо оправдываться: - Но я... это срочно... это не просто так... Наградив его очередным уничтожающим взглядом, Стержнев бросил: - Жалуйтесь. Это было его фирменное словечко – и для пациентов, и для подчинённых. Правда, после такого гавканья желание перечислять жалобы само собой отваливалось, ему на смену приходило другое – просто стыдливо уйти. Никольский тоже оробел, хотя понимал, что уйти ну уж никак не может. Он стоял, нервно заламывал и разминал пальцы, кусал губы, мелкими суетливыми движениями трогал лицо и давил из себя по слову: - Ну, эм... Степан Семёныч, со мной творится... что-то очень странное. Ответом был тяжкий вздох. - Потрясающе содержательно, - процедил сквозь зубы Степан Семёныч. И после выразительной паузы начал в стиле участкового: - Насколько странное? Панические атаки, кошмары, самобичевание, тяга к веществам, припадки гнева? Гена, огорошенный допросом, только тряс в знак согласия разлохмаченной башкой. - Так-с, полный набор. Хотя это не новость. Препараты прописанные пьёте? - Пью. - На терапию ходите? - Хожу. У Стержнева была колоритная кличка – СС. И это не только из-за примечательных ФИО, но из-за характерного стиля – пациентов не опрашивать, а допрашивать. - С одной стороны, нехорошо и не совсем понятно, - задумчиво проронил он, - вы уже год проходите лечение. Но с другой стороны, неужели вы чуда ждали? Посттравматическое расстройство иногда и годами лечится. А у вас случай тяжёлый. Так что, Геннадий, советую запастись терпением. Тут необходимо сделать пояснение, как Никольский докатился до жизни такой. Точнее – как погрузился в такую пучину. Потому что изначально Гена был боевым пловцом, то бишь военным водолазом. Потом на гражданке он служил на исследовательских судах, заодно был инструктором и готовил смену специалистов аналогичного профиля. Постепенно он всё больше вовлекался и в научную деятельность. Правда, сейчас он в академии читал только курс по безопасности жизнедеятельности, а фундаментальных научных трудов от него ожидать было напрасно. У него и со статьями было туговато – а всё из-за проклятых проблем с психикой, которые порой даже выполнение повседневных задач превращали в подвиг. Всё началось после злосчастного отпуска на Чёрном море. Нырять Никольский просто обожал, поэтому неудивительно, что и любимым занятием на отдыхе был дайвинг. И вот они как-то с другом Вовкой Орловым отправились понырять с лодки. Погода стояла шикарная, вода была тёплая, а бриз ласковым, всё как в песнях – романтика, да и только. Гена и особенно Вовка, который возрастом был помладше и к погружениям приобщился не так давно, просто изнывали от предвкушения – настроение тогда было какое-то особенное. Но для Орлова сразу всё пошло не так. Едва успев нырнуть, он резко рванул к поверхности, выскочил и еле-еле вскарабкался на лодку. Сердце у него колотилось как сумасшедшее, а из ушей ручьями лилась кровь. Никольский моментально помрачнел и покачал головой: - Так, Вов. Давай-ка отлёживайся, и на сегодня никаких больше погружений. Радостное приключение пошло насмарку, ещё не начавшись. По уму, так стоило бы и к берегу вернуться сразу, но Геннадию было так невыносимо обидно, что он не удержался и решил всё-таки нырнуть – ну так, «по-быренькому». Именно потому они и разминулись с Вовкой, когда тот решил нарушить запрет. Никольский увидел мелькнувшую тень краем глаза, рванул к ней, изо всех сил работая ластами, и пожалел, что под водой не может дать Орлову подзатыльник и наорать на него прямо здесь, среди снующих кругом рыбок и медуз. Но подаваемые им знаки были ну очень экспрессивны, так что к сугубо информативной части примешивалась эмоциональная: «Ты что, с ума тут сошёл, дебил?! А ну наверх!». На лодке Никольский не стеснялся в выражениях. Орлов мрачно смотрел на него исподлобья и оскорблённо молчал. Он и так боялся показаться слабаком, а его тут ещё и отчитывали, как первоклашку – каково унижение. Гена ещё тогда подумал: во у человека детство в жопе играет, ещё обиды тут строить! И то ли это была злость и досада, то ли ещё что, но он подумал, что его разнос уж точно подействует, а к тому же в качестве вознаграждения за пережитый стресс решил нырнуть и в третий раз хоть для галочки – заслужил ведь он хоть крупицу удовольствия? Но Геннадию и так было тревожно, когда он парил в толще воды, и подводные виды не радовали, как обычно. Он раскаялся в том, что из-за своего дайверского эгоизма оставил шебутного товарища на лодке. И когда поднялся наверх и не увидел его на борту, сердце у него ушло в пятки. Он ринулся снова вниз обшаривать окрестности, пока кислород в баллонах не подошёл к концу, но никого не нашёл. А потом возвращался в панике. Очевидно, Вовка погрузился, да не всплыл. Два дня продолжались поиски. И Никольский принимал в них самое активное участие. И именно ему случилось найти тело. Разбухшее и неузнаваемое. Бывшее его младшим другом и учеником когда-то, совсем недавно. Понятное дело, Никольский на похоронах не присутствовал, несмотря на приглашение. Он мог только смотреть в стену и повторять по себя: не уследил, не досмотрел, не уберёг. Потом его попустило. Мол, он же предупреждал, и всё такое, взятки гладки, а совесть чиста. Накатывала порой светлая печаль, но не более. Но через месяц психзащиты треснули по швам, и Гену начало жёстко крыть. Его повсюду преследовал внутренний голос, твердящий: «А если б вы тогда сразу направились к берегу...» Это заклинание трансформировалось в навязчивую мантру. Он обратился к психологу – первому, что попался в рекламе в интернете. Но после чуть не десятка сеансов Никольский не наблюдал улучшения – только таяние своей зарплаты. Начались мигрени и спазмы – и тогда он по знакомству обратился к Стержневу, поскольку тот специализировался на невропатологии. А Степан Семёныч увидел, что дело плохо по всем фронтам и диагностировал ПТСР. Правда, с тем просто выписал препараты, дал контакты психотерапевтов и сказал являться раз в месяц для отчёта и получения новых рецептов. На этом его полномочия, как он утверждал, кончались. И всё медленно, но верно шло по плану, пока Никольский не прибежал сегодня. - И чего сейчас вы хотите лично, конкретно от меня? – начинал потихоньку раздражаться Стержнев. - Уточнения диагноза, - дрогнувшим голосом проговорил Никольский. – Моё состояние, оно... ухудшилось, видимо... Добавились новые симптомы. Кажется, у меня галлюцинации. - Ну-ка, ну-ка, - снисходительно проговорил Стержнев, - По порядку, как обычно: какого плана – зрительные, слуховые? Когда началось? Насколько часто? - Сегодня. - При каких обстоятельствах? - Я зашёл на кафедру согласовать изменения в своём курсе, вообще с людьми увидеться, и тут началось, ну... неадекватное. - Вы бы хоть присели, Геннадий, а то стоите, как загнанный конь посреди дороги. Стулья вон, у стенки. Со стороны Степана Семёныча это было высшим проявлением любезности и гостеприимства. Никольский повиновался: он ощутил, что взвинченность сменяется усталостью, в первую очередь физической. Ведь он действительно нёсся в госпиталь как угорелый прямо из академии. Его визит вообще не особенно задался с самого начала – когда он пришёл, на кафедре было пусто. Он набрал Ивану Иванычу, тот обещал подойти минут через пятнадцать. Делать было нечего, просто сидеть и копаться в телефоне, чем Гена и занялся. И тут прямо рядом с ним раздалось тихое, сдавленное покашливание. Никольский уже обречённо налепил на себя ярлык психически нездорового человека и вроде бы принял, что с ним может происходить что угодно. Но одно дело теоретическая готовность, другое дело практическая, а она-то как раз отсутствовала. Поэтому Гена вздрогнул и начал ошалело оглядываться. Понятное дело, это ничего не дало. Единственным звуком было лишь его дыхание и тиканье часов на стене. Пытаясь успокоиться, Никольский закрыл глаза, сосчитал до ста и потом снова полез в телефон. И вот тут уже чуть со стула не свалился: кашель раздался снова – теперь громко и резким приступом, как у человека, хлебнувшего воды. Геннадий не выдержал и вскочил. И с одной только мыслью: «Надо бы убираться отсюда». Да хотя бы потому, что он ощутил, как сдавило горло и грудь – здравствуй, паническая атака; негоже было бы появиться перед завкафедрой в таком состоянии. Добежать бы до туалета, подумал Гена, запереться в кабинке и там уже применить все выученные техники дыхания. Но ведь для этого надо было выйти в коридор – а даже в панике Никольский помнил о том, что кругом люди, надо бы никого не смутить своим видом. Он шагнул к зеркалу, чтобы привести себя в порядок, и оторопел: прямо за плечом мелькнул полупрозрачный силуэт – притом и ростом, и комплекцией вылитый Вовка Орлов. После такого Никольский как ошпаренный выскочил с кафедры и действительно сначала отсиживался в уборной в приступе паники, а потом обрывал телефон Степана Семёныча и молил о встрече. - Это никакая не мистика, Степан Семёныч, это ведь сейчас происходило, среди бела дня, - бормотал пересохшими губами Гена. Но Стержнев смотрел на него исподлобья, иронически: - Геннадий, а вы точно ничего не употребили? Никольский чуть не поперхнулся от возмущения, однако врач невозмутимо проговорил: - Я без агрессии. Надо проверить все варианты. Затем он продолжил расспрос, но скоро его и окончил, так что Геннадий был крайне разочарован: по мнению Стержнева, анамнез был ничтожно малым, выводы сделать не представлялось возможным – в общем, он в очередной раз намекнул, что Никольский только зря потратил его драгоценное время. А указание дал одно: ждать и наблюдать, обращаться только в случае повторения галлюцинаций. Насколько Геннадий молниеносно мчался в госпиталь, настолько же теперь медленно и уныло он брёл домой, уйдя несолоно хлебавши. Никольский ещё не знал, что, явившись всё-таки на встречу с Францевым к концу недели, станет свидетелем массового психоза.