Шкатулка с заводом

Он спит — серое на сером. Серое лицо, иссушенное болью, серая ткань застиранной больничной наволочки. Она греет в ладонях его безвольную руку и мечтает, чтобы весь мир превратился в громадное зеркало — легче ловить его дыхание. Весь мир за запотевшее пятнышко на холодном стекле. Пара вселенных за ровное биение пульса. Фридрих спит — маленькое костлявое тело в колыбели подушек. Прорезь обветренных губ, россыпь пигментных пятен на левом запястье, беспокойные глаза под тонкими веками. Немые, немые руки, лишенные скрипки. Он легко распадается на детали, но не складывается в цельный образ — заволакивается серым туманом, мутнеет в объективе взгляда. Теодора боится запомнить лишь это, если он умрет. Умрет. Умрет. Умрет. Она раз за разом, надоедливо проворачивает эту мысль внутри себя, словно кость в мясорубке, оцепенело шагает в нее, как в ледяную воду. Однажды кость заест в механизме с противным скрежетом и взорвется градом осколков. Вопьется в мягкое неровным краем. Она стекает со стула на пол, притыкаясь лбом к подушке. Кислый запах пота, тепло его головы. Теодора прикрывает глаза. И не вздрагивает, когда сухая, бумажная на ощупь рука касается ее затылка, ласково гладит щеку — лишь приникает ближе. Будто можно срастись кожей. — П-прекрасный букет. — Хриплый от сна голос слаб и мягок. — Прямо как ты. Охапка желтых тюльпанов — обжигающе-яркая, неуместная клякса в линялой от хлорки палате. Теодора — тоска, облеченная в человеческое тело, росчерк морщин на лбу, жесткие седеющие прядки. Он всегда видит красоту там, где ее нет. Словно вставляет в очки цветные стекла, когда ясные глаза устают смотреть на мир с восторгом сами. — И ты, любимый. — Распустившаяся ветка бьется, стучит о стекло, набрасывает Фридриху на лицо кружевную вуаль тени, колышимую ветром. Он тихо улыбается, повернувшись к окну, словно гладит взглядом лепестки. Теодора поднимается и украдкой распахивает раму, перегибается через подоконник и срывает бутон в разводах рассветно-розового. Заправляет Фридриху за ухо, перебирает пальцами пыльное серебро его волос. Ему идет белое. Король в венце из яблонного цвета. Она вновь садится на пол у изголовья. — Как ты? — Его вопрос замораживает внутренности. Теодора молчит, рассматривая мушиные точки на полоске потолочной лепнины. Как она? Она не человек, она — словарь синонимов. Она — неправильно, невыносимо и поломано. Она — тяжело и горько. — Дома без тебя очень одиноко. Тишина давит. — Так запиши меня на п-пластинку. — Теодора боится поворачиваться, слыша почти веселый голос. Стыдно, безумно стыдно: это Фридрих поддерживает ее сейчас, а не она его. Она вздыхает, собираясь с духом, храбро открывает рот — и все равно съезжает к концу фразы в какое-то позорное мяуканье, тонкий всхлип: — Запишу. Пронесу сюда иглу и патефон контрабандой и запишу. — Дора. П-посмотри на меня. Рассеянный, блеклый солнечный луч тянется от решетки, путается в ресницах Фридриха, высвечивая серо-голубую радужку, и во взгляде его — нечеловеческая усталость и нежность. — Я скоро п-поправлюсь, mein Schatz, вот увидишь. Прекрати этот вой по покойнику. Она спешно кивает, часто-часто моргая. Горячий, влажный ком встает в горле тысячей игл. — Прости. Конечно поправишься. Слабая улыбка — две черточки в уголках бледных губ. — Посиди со мной, любовь. — Он двигается, оставляя место на узкой кровати. — На полу п-простудишься. — Я же в уличном, куда на чистое… — Глупости. — Фридрих тянется к тумбе, беря с нее книгу. — Почитаешь мне? Я к-какой-то рассеянный стал… или история слишком с-сложная, — заканчивает он со звенящим хохотком. Теодора прижимается к худому плечу, к теплому твердому боку, обвивает рукой талию, чувствуя под ладонью ребра, она — плющ, вцепившийся в старое дерево и падающий вместе с ним. Звучание собственного голоса отвлекает от дурных мыслей, наполняет голову механическим током строчек. Современная классика, мировая известность. Некое немецкое семейство медленно и нудно умирает. Какая жалость. Его дыхание становится глубже и ровнее, голова, лежащая на ее плече, запрокидывается, открывая провал между трогательно-острых ключиц, кадык, обтянутый серой кожей. Фридрих так много спит. Словно кончилось время, которое он был готов выносить этот прóклятый мир наяву. Теодора хочет провалиться в его сон и не просыпаться. — Они снова забирают тебя у меня. Я не смогу здесь одна. Когда-то могла, но не хотела. Сейчас не может и не хочет. — Пожалуйста, — шепчет, уткнувшись в макушку. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Фридрих молчит. Безответна тишина. Яблоня покачивается на ветру, и лепестки, осыпаясь, заливают землю белым, белым, белым.