... redemption?

Затерянный в облаках остров был окутан, словно вуалью, лёгкой дымкой. Свет солнца, преломляясь в ней, рассыпался веером золотистых лучей и переливался радугой. Белые колонны окружали постамент, над которым в потоке чистой небесной силы висели доспехи. Говорят — шёпотом и только в доверенные уши — что эти доспехи когда-то принадлежали богине войны. Откуда взялась сама богиня — не говорит никто. Просто появилась, разгромила асуров, поругалась с небесными владыками и исчезла. А доспехи остались. Висят себе, никого не трогают, только тускнеют год за годом. Словно патиной покрываются стальные зерцала нагрудника и оплечий, истончаются кожаные завязки. Никому не нужная вещь позволяет времени брать над собой верх. Под постаментом который год лежит меч. Изначально занимавший другой постамент практически в противоположном конце небесного города, он сам выбрал нынешнее место, перепугав наблюдателей сначала своим исчезновением, а потом — ещё сильнее — появлением. Тогда паника от возможного возрождения богини войны даже не успела охватить знающих, как тягучий колокольный звон оповестил о нарушении барьера вокруг доспехов. Нет, это не богиня явилась за своим имуществом, как успели подумать небесные чиновники — это меч прорвал защитное поле и упал на площадку, отколов кусок постамента. Спешно собравшиеся на площадке чиновники остолбенели. Принадлежность меча не подлежала сомнению, но его вид… Светящееся голубое лезвие стало тусклым, ранее почти незаметная центральная ложбинка теперь чётко выделялась своей темнотой. Кромки лезвия стали выщербленными, что было вообще нереальным для божественного оружия. Так мог бы выглядеть не самой лучшей ковки меч из мира людей, побывавший в паре сражений. И также, как и самый обычный меч после сражения, этот меч был покрыт красными разводами. Стереть их, вернув мечу изначальную чистоту, не получилось ни физическими силами, ни божественными. Кровавые разводы словно застыли во времени — не стекали с лезвия и не высыхали до коричневых корочек. Меч в любой момент времени выглядел также, как и при падении на площадку. Убрать меч на «родной» постамент тоже не смогли: если перевернуть его или направить в другую сторону еще получалось, то поднять с площадки — нет. Меч словно прилипал к камню то лезвием, то рукоятью, цеплялся невесть откуда появившимися на гарде лоскутами ткани за малейшие трещинки и неровности… В общем всячески показывал, что ему здесь хорошо, и покидать это место любым способом он не собирается. Особо упёртые — они же услужливые — небесные чиновники долгое время щеголяли перевязанными руками: меч, не смотря на сколы, оказался по-прежнему божественно острым. Лоскуты, поначалу показавшиеся просто грязными тряпками, тоже не добавили ясности ситуации. Рассмотреть их было сложно. Меч словно охранял своё и нещадно резал и колол тянувшиеся к ткани руки. Договориться с ним получилось не скоро, а волшебными словами, угомонившими вредную железку, стал отчаянный вопль «да я только посмотрю!» очередного исследователя. Этот же исследователь, успокоившись и перевязав пострадавшие конечности, смог дотронуться до ткани. До нежно-голубого тонкого полупрозрачного шёлка с почти незаметной вышивкой нитью на полтона темнее и грубого на вид, но мягкого и плотного, чуть выгоревшего синего хлопка. Два лоскута были похожи на широкие ленты, решительной рукой оторванные с подола одежды. Шёлк был мятым, но чистым, а хлопок оказался той самой грязной тряпкой. Вот только грязь на поверку оказалась родной сестрой разводов на лезвии. Вернуть ткани чистоту даже не стали пытаться. Так и осталось божественное вооружение на островке под чутким присмотром небесного чиновника. Говорят, что иногда, очень редко, в безлунные ночи мира смертных, с площадки доносится тихий звон. Говорят, что это плачет богиня войны, вернувшая себе чувства, но потерявшая любимого. Ю-эр закрыла книгу и вздохнула. Ребята, сидящие полукругом около девушки, в точности повторили вздох. — Это грустно, — Сюэ-эр осторожно потянула книгу из рук подруги. — Почему все не могут жить мирно? Зачем эти войны? — За тем, что кому-то всегда мало, — пробурчал У Тун. — Кто-то хочет больше власти, кому-то собственный кошель вечно кажется пустым, а кому-то нравятся земли соседа. Чуть не половина ребят вздрогнула: всё озвученное стало причиной их попадания на улицу. Выживание многим далось нелегко, и какое счастье, что сейчас они в безопасности, сытые и одетые. Их учат, за ними присматривают, им даже дают взрослые задания! — Не кукситесь, мелочь, — попытался грубовато подбодрить подопечных адепт. Сам однажды оказавшийся в положени брошенного и гонимого — неожиданно не только для себя, но и для всего цзянху — он нашёл пристанище в храме, посвящённом демону бедствий, и оказался связанным клятвой верности с Ли Цзе — учением, которое раздражало его больше всего. Из-за Ли Цзе он превратился в изгоя и Ли Цзе в лице храма его спасло. Впрочем, с самим дворцом порока он дело имел поскольку постольку: ходоков между двумя организациями и без него хватало. Насколько он понял, сам Ли Цзе был очень закрытым учением, принимавшим в адепты детей только из одного клана. Это примиряло парня с реальностью. Как и то, что дворец порока взвалил на себя заботу о цзянху. Не совсем добровольно — просто другие учения самоустранились, не оставив Ли Цзе выбора — но добросовестно. — Мы не куксимся, — строго посморел на старшего А-Тао. — Просто мы ещё помним. — И зря, — незаметно подошедший Ихуань лёгкой рукой взлохматил мальчику волосы. — Забудь, как страшный сон. «Лёгок на помине», — мысленно скривился У Тун. Со старейшиной они поладили с трудом, и виноват в этом был именно адепт. Ну, не понял он, что выглядящий его ровесником взбаломошный, шумный парень на самом деле — второе лицо дворца порока наравне с десницей, а иногда и выше него. А когда понял… Ну, как понял: сначала кто-то из мелких шёпотом, претендующим на страшный, поведал, что «это папа Ю-эр», что в принципе не дало ничего нового. Ну, папа и папа. Бывает. У него самого тоже где-то есть папа. Или был. И вообще это хорошо, когда у ребёнка есть хотя бы один родитель. А потом Ю-эр, не стесняясь ни их, ни мимо проходящих людей, накричала на родителя, который вёл себя не «как должен вести себя старейшина». Пока оторопевший от дочерней выволочки Ихуань хлопал глазами и пытался вдохнуть, до У Туна, наконец, дошло. И теперь уже он хлопал глазами и пытался вдохнуть: конфликт с руководством Ли Цзе в его планы на будущее не входил совершенно. Поругаешься с кем-нибудь из дворца порока, а там и из храма вылетишь? И опять ото всех прятаться? Из остолбенения его вывели лёгкая тряска и озабоченный голос старейшины, интересущегося его здоровьем. И пока У Тун раскладывал информацию по мысленным полочкам и пытался понять, как дальше вести себя со старшим, тот успел усадить адепта на бревно в тени раскидистой ивы и сбегать за водой, чем чуть не вернул бедолагу обратно в ступор. В Тянь цзин не было принято заботиться о моральном благополучии адептов: во главу угла ставились успехи в освоении боевых искусств, переживания же, считалось, только мешают. Есть цель — вот и добивайся её. А сколько кровавых потов при этом сойдёт и вёдер слёз выльется, никого не интересовало. Закрытый Ли Цзе больше напоминал семью, чем боевой орден. Возможно, так казалось из-за принадлежности адептов и руковоства к одному клану. Или это было реальное отношение старших к младшим, такое, как и должно быть? У Тун колебался, склоняясь то к одному, то к другому варианту. А потом его осенило: оба верные. Резкие, иногда грубые окрики, наказания разной степения тяжести в зависимости от проступка — это было одинаково везде, но отношение к провинившимся было другим. Словно родитель огорчался из-за глупости дитяти и необходимости его наказать. До храма У Тун видел в свою сторону только злость, досаду, недовольство. В храме почувствовал участие. Во дворце порока… Когда он попал туда в первый раз, то ощутил слишком много всего: настороженное внимание адептов, интерес присутствовавших в тот момент в зале старейшин, лёгкое недовольство десницы. От главы он не ощутил ничего. Тот мазнул невидящим взглядом по вторженцу, выпил что-то из всунутой в руку чашки и уронил чашку на пол, а собственную голову — на упирающуюся локтем в стол руку. Молча. Повинуясь легкому движению тэшаня, адепты-охранники вывели У Туна из цитадели, чуть слышно проворчав про неудачное время, и сразу же вернулись в залу, не заботясь о том, куда парню приспичит пойти. Уже потом он понял, что вернись он в залу, его опять аккуратно вывели бы за ворота. И всё. Иди дальше, куда хочешь, или сиди и жди чего-нибудь. Второй визит оказался удачнее. Глава Юй уделил адепту храма неслыханное по меркам самого адепта внимание, расспросив про всё, кроме времени пребывания в Тянь цзин. Узнавания не показал — а может, и не узнал — но был вполне доброжелателен. Коротко рассказал про взаимосвязь дворца и храма и необходимость присяги именно дворцу. Неожиданно дал время подумать, хотя оно парню было не за чем: он был готов присягнуть хоть дьяволу, лишь бы не быть в бегах от всего цзянху. Никаких «должен» и «обязан», хотя У Тун прекрасно понимал, что теперь он и должен, и обязан работать на Ли Цзе. Поиск детей стал первым серьёзным заданием. Их группа во главе с Ю-эр несколько месяцев бродила по территории Ли Цзе, собирая беспризорников. Зашуганные девчонки и мальчишки прятались по кустам и закоулкам, сбегали, дрались, кусались и царапались как дикие звери. Впрочем, они и были дикими — никому не нужными, гонимыми из поселений. У Тун поражался терпению Ихуаня, раз за разом вылавливающим беглецов и объясняющим, зачем те им понадобились. Дети не верили. Их столько раз обманывали, что принять тёплое, сытое, безопасное будущее от незнакомцев они не могли. Боялись. Ю-эр плакала, ругалась с отцом и снова и снова разговаривала с найдёнышами. Тех, кто выдавливал из себя робкое согласие, старшие в лице Ихуаня, Жо Юя и самого У Туна переправляли к дворцу порока, сдавали на руки старейшине Ло и возвращались обратно. Иногда они брали с собой кого-нибудь из уже прижившихся в Ли Цзе детишек: рассказы поверивших в сказку ровесников давали намного больший эффект, нежели уверения взрослых незнакомцев. Но не все найдёныши остались в цитадели. Большая часть осталась в ближайшем городе. Здания, объединённые общим двором, дали детям приют. Здесь было не только жильё; одно строение выделили под школу, несколько — под мастерские, включая столовую. Умевшие только воровать и клянчить дети учились писать, считать и делать что-нибудь своими руками. Конфликты были, ибо даже прошедшие строгий подробный инструктаж старейшин Ли Цзе учителя не всегда выдерживали. Бывшие беспризорники неохотно расставались с уличными привычками, въевшееся в буквально шкуру недоверие к окружающим уходить не желало. Поверить, что больше не надо прятаться и драться за кусок хлеба… дети, может, и хотели, но отбросить то, что помогало им выжить на улице столько лет, сразу не могли. Слишком часто их обманывали. Но мягкая настойчивость Ли Цзе своё дело делала: дети оттаивали. У Тун не понимал одного: почему найдёнышей делили. По какому принципу одних принимали в цитадели, а других оставляли в городе. Спросить он почему-то не решался, но присматривался и прислушивался ко всем разговорам, касающимся детей. И однажды получил ответ, не задавая вопрос.