Стережеи. Тропами кривды и правды

      «Когда Сварог сковал мир, Род привёл на земли людей и не взял в толк, что дети его друг друга не понимают. И подарил им язык. Подарил и два слова — на устах и берестах. И заговорили люди во славу богов, и заскрипели перьями, посылая вести. Жили, любили, друг друга попусту не срамили.       А позже пришло два других языка, кои Род не порождал. Люди породили их сами. Языки Кривды и Правды.       До чего Кривда хороша и пригожа; ей охотно верят и не менее охотно несут по городам и весям. Она баюкает ложь в неокрепших умах и злых сердцах.       Правда — едка и колюча, разила пуще дюжин стрел. Не пришлась по сердцу людям. И отреклись они, позабыв, сколько добра давала Правда.       И очернила Кривда души человечьи, окропила землю кровью козней и войн. Братья за червонец продавали братьев, с разящими речами и мечами шли друг против друга. Не говорили боле люди во славу богов, не скрипели перья, посылая вести.       Прознал Род, чего учинили дети его, покачал головой и послал к народам богов Правды — Ерсея и Ерсею. И явились брат и сестра в обличье людей, и принесли Правды глас. Сразили пелену лжи, да прогнать на веки не смогли. И дали они слово: будут ныне от зари и до зари ходить в круг по сырой земле те, кому наказано Правду стеречь. Те, кого позже прозовут стережеями. Не скрыть от них слова лукавого и дум корыстных, не укрыть ложь в сердце.       И воспели дар богов, и восхваляли вновь Правду, обходя Кривду стороной. И только стережеям, проглотившим не один пуд лжи, ведомо, как полынна и медова Правда».

«Легенда о Стережеях. Народные сказания».

***

      — Далече тебе ехать, госпожа стережея? — холоп подвязывал дорожные сумы к коню, мельком поглядывая на девку.       Макушку и плечи ласково грело солнце — день в самом разгаре. Совсем позабыв о парне, она скучающе игралась с кончиком косы, прислонившись к плетёному забору. Тихо напевая песню, Вересея упрямо пыталась вспомнить, где и когда её слышала. Может, на дожинках или на базаре?       — Госпожа стережея?       Холоп привязал последний кузовок и боязливо, но с любопытством подкрался к стережее.       — М? — вырванная из мыслей Вересея мотнула косой и вытянула шею. — Чего тебе?       — Говорю, далече ли путь держишь?       — А тебе зачем? — голова склонилась набок, а на лице заиграла лукавая улыбка. — Со мной дорогу хочешь разделить? Или ещё чего?       — Что ты! Да-да как я могу!       Парень, что по голосу ещё совсем мальчишка, зарделся. Услышав это по смущению и испугу в словах, она беззвучно рассмеялась. Всю седмицу, проведённую на постоялом дворе, Вересея то и дело глумилась над ним, довольно слушая, как несчастный заикается и машет руками.       — И то верно, пеший конному не попутчик. Всё готово?       — Уж давно. Куда так торопишься?       — А по что время терять? — вертя головой и хмурясь, Вересея старалась прислушаться, а затем осторожно зашагала вперёд. — Дело сделано, пора и честь знать.       — Не боишься? — юноша поспешил к коню, готовясь помочь стережее поставить ногу в стремя. — Ведаешь же, что посадник…       — Чхать я на него хотела, — она спокойно прервала его, не желая слушать очередные опасения за её жизнь, и погладила вороного по упитанному крупу. — Говорить — не мешки ворочать. Наобещать всякого любой дурак может, да сделает не каждый. А я не могу ждать. Поля зовут.       Юноша шумно вздохнул, понимая, что её не переубедить, и замолк. Вересея лихо вскочила в седло, приосанилась, вновь привыкая сидеть верхом. Опашка, соскучившийся по долгим странствиям, резво мотнул головой и потоптался. И ей тоже не терпелось поскорей уехать, оставляя всё мирское за стенами города и бездумно пускаясь трусцой по пыльной дороге.       — Прощай, — легко и играючи бросила она, спешно ведя коня к воротам, чтоб юноша за ней не пошёл. — Не скучай только. И как девка в брод топиться не бросайся.       — Госпожа стережея, да как ты! Да разве я!..       Рассмеявшись с новой силой, она уже не слушала, что там лепечет мальчишка, с лёгким сердцем и головой заворачивая на улочку.       Осень выдалась до того тёплой и жаркой, что на исходе грудня далеко не все оделись в овчинки и шубы. Вересея дурела от духоты и, вопреки всему, уходила спать в сени, а то и в баню, если ту не топили. А один раз даже унесла тюфяк к броду. Прохлада и свежесть длились недолго — пока не налетели мошкара и комары, а позже и вовсе накрыл дождь. Промокшая, искусанная от пяток до макушки и испачканная в грязи, она укладывала сырой тюфяк в сенях, злобно молясь, чтоб зима вышла трескучей, морозной, с вьюгами и метелями. Однако до зимы оставалась седмица, но не то что снегом, а даже инеем не пахло.       Приближающийся гул людских голосов на базаре стих, стоило стережее проехать мимо. Только клёкот куриц, шумные чихания вьючных лошадей и эхо чьей-то брани слышались с другой улицы. Вересея представляла, как с изумлением и страхом смотрел на неё во все глаза, шептался за спиной, украдкой оглядывался народ, толком не видавший стережею несколько лет, и гордо ухмылялась. Кому не понравится, когда тебя восхваляет и боится каждый встречный?       Звякающий за спиной мешок приятно оттягивал пояс. Накопленных денег с лихвой хватило бы до весны, может, даже получилось бы выкроить на новую сбрую для Опашки, но как только она привезёт их в Хран, то ей останутся жалкие гроши. Эх, если бы не поджимал срок…       Из кузовка веял запах ещё не остывшего хлеба и печеной свеклы, напоминая, как радушно и ласково заворачивала их в платок повариха, бережно укладывая в короб и шепча заговоры на лёгкую дорогу. Вересея не верила в ворожбу и присказки на счастье и удачу, но мешать не стала. Пусть на сердце будет спокойно, что отпустила стережею с миром.       Деревянный настил кончился, и копыта глухо ударили по земле. Галдёж и шум стих совсем, что означало лишь одно: впереди громоздятся ворота, а за ними — ни души. Только она, Опашка и дорога.       Замечтавшись, Вересея не услышала, как кто-то бросился перед конём.       — Стой! Госпожа стережея, стой!       Тонкий дрожащий голосок звенел чуть ли не под конём. Прежде, чем успев понять, стережея рванула поводья, едва не заставив Опашку встать на дыбы. Отскочив в сторону, конь протяжно заржал, лихо гарцуя на месте.       — Жить надоело? — голос прозвучал грозно и ядовито, словно чужой. Поглаживая остриженную гриву, Вересея судорожно успокаивала Опашку.       — Стережеюшка, жизнь не мила мне станет, коли не поможешь!       Стережея хмуро прислушивалась к воплям, пытаясь понять, кто осмелился выскочить перед всадником. Совсем юный голос, девке вряд ли и пятнадцать вёсен наберётся, так ещё и глупая, раз бросается под копыта. Всхлипы доносились от самой земли, похоже, кланялась на коленях. Невольно вырвался вздох.       — За спасибо работать не стану, — угрюмо и резко произнесла Вересея, надеясь, что девке нечем платить. Задерживаться в граде, где успела нажить врагов, всяко не хотелось.       — Что ты, госпожа стережея, я заплачу столько, сколько смогу!       Вересея вздохнула, в раздумьях стянув повязку с глаз. Солнце обожгло белые полосы шрамов на веках, точно огнём. Стиснув зубы, она прикрыла лицо ладонью, будто пыталась спрятаться не только от света, но и от из ниоткуда взявшейся девчонки. Знала, что чем реже приезжают стережеи в тот или иной город, тем больше там копится работы, но чтоб пять дней без продыху…       — Я уеду отсюда или нет? — тихо спросила она саму себя и обратилась к девочке. — Лошадь вести умеешь?       — Да куда мне лошадь? Я за ними только в конюшне чищу, сама ни разу в седле не сидела.       Тяжело спешившись, Вересея ударила каблуками по влажной земле. Взяв Опашку под уздцы, она на ощупь нашла руку девки. Нет, та не стояла на коленях, а просто была невообразимо низкой. Совсем крохотное и холодное запястье напоминало тонкий берёзовый прут.       — Веди, — велела Вересея, потянув Опашку за узду. — По пути расскажешь.

***

      — Ежели старая Солоху забьёт, то никому я не нужна буду, сживут меня со свету… А у меня никого нет, все с голоду две весны назад померли… — девка едва сдерживалась, чтоб не разрыдаться, стыдливо утирая нос рукавом.       Под конец, где она больше плакалась о своей нелёгкой доле, чем рассказывала, слушать становилось всё невыносимее, но Вересея деланно кивала каждый раз, когда ощущала на себе взгляд. Незачем обижать попусту.       Отпустив ладонь, она завела коня туда, куда звал девичий голосок. Ставни тихо скрипели, по двору носились и величаво гоготали гуси, вздымая крыльями грязь и солому, где-то вдалеке мычала корова, в высокой траве стрекотали кузнечики. Но эти звуки не перекрывали криков, стоящих в избе.       — Странно это всё, — голос хрипел после долгого молчания. — Что ж, поглядим, поглядим…       Девочка растерянно кивнула и вытянулась, услышав звон посуды в доме.       — Я пойду погляжу, что там, а опосля сразу за тобой…       — Нет, — Вересея положила руку на плечо, останавливая. — Веди меня в дом.       Мысли путались в голове, сбивая с толку. В девчонке не было лжи, она рассказывала горячо и искренне, да что-то не складывалось. И оттого тяготело в груди, предчувствуя горе, какое она сейчас раскроет.       Уже в сенях слова стали чётче и злее. Скрипучий старческий голос пестрил руганью, обливая помоями с ног до головы, а молодой — истошно выл. Звон посуды и удары плетью перебивали крики. Вересея открыла низкую дверь и, пригнувшись, вошла в избу. Вмиг всё стихло, и только разбитая крынка качалась на полу. Из-за спины выглянула девчонка, визгнувшая от увиденного внутри. В такие мгновения Вересея радовалась своей слепоте.       — Вот где ты, тварь безродная! — старуха подлетела прытко и ловко. Словно не заметив стережею, она протянула руку, пытаясь достать до холопки. — Иди сюда, сучья морда!       Вересея шагнула вперёд, показательно выставив ногу. Меч, дремлющий в ножнах, качнулся на бедре. Большуха попятилась, разглядев оружие, но тут же с гневом выплюнула:       — Убирайся!       — За дело уже уплачено, — Вересея напряглась, чувствуя под ногами неровный пол и страшась нападения. — Я не сдвинусь с места, пока не выполню работу.       Все замолкли. Вересея, что уже много лет не различала дня и ночи, ощущала клокочущую в избе темноту, липшую к рукам и ногам. И в глубине этой тьмы, провонявшей молоком, капустой и сырой одеждой, что-то зашевелилось, со всхлипами поднялось и забилось в дальний угол. Как же Солоху колотит свекровь, раз стоять на ногах уже не в силах?       Старуха причмокнула, пренебрежительно осматривая непрошеную гостью, и подошла поближе, заглядывая в лицо. Стережея не шелохнулась, едва стерпев затхлый старушечий смрад.       — Слыхала я о таких, — ядовито процедила большуха. — Слепые девы, да видят то, что от других сокрыто. Я встречала только глухих мужей, слышащих то, что простым не дано.       Она вернулась на скрипучую лавку и не без труда села, сжимая в руке розгу. Дыхание — тяжёлое, хриплое и прерывистое, будто ей на плечи разом легла тяжесть лет — слышалось громче воплей Солохи. Девочка вынырнула из-под руки стережеи и принялась хлопотать, убирая осколки с пола.       — Мой сын спутался с этой шалавой три весны назад, — старая не заставила себя долго ждать, заводя рассказ. — Без моего благословения женился и приволок в дом, называя женой. А сейчас она ребёнка понесла.       — А как иначе же, раз я его жена? — вмешалась Солоха.       Темнота колыхнулась.       Вересея увидела слабый отблеск в вечном сумраке, что тут же быстро угас. Розга завертелась змеёй в поднятой старушечьей руке, и Солоха тут же прикусила язык.       — Он уже полгода как на торги уехал. Стоило ему за порог, как, вон, обрюхатилась.       Вересея молча слушала, подперев плечом косяк, и не понимала, к чему клонит большуха.       А она клонила. Ходила вокруг да около, надеялась, что стережея поймёт. Вересея едва скрывала своё недоумение, но старуха словно почуяла и продолжила:       — Дитя в утробе не от моего сына. Завтра я поведу её на народный суд.       Солоха встрепенулась, вскочив с лавки, запуталась в ворохе подола и завалилась обратно, шипя от боли.       — Дура старая, хоть понимаешь, что творишь? Не стыдно будет людям в глаза смотреть? — едкая ухмылка дрогнула на лице Солохи. Старуха промолчала. — Стережеюшка, лжёт она! Помоги мне, прошу, скажи ей!       Все трое уставились на стережею, находясь в полной тишине. От запаха и духоты мутило, ей хотелось со всех ног ринуться прочь. Уверенность старухи сбивала с толку, как и то, что не было в её словах лжи. Да и Солоха успела мелькнуть перед глазами. Большуха знала наверняка, что ребёнок не от сына, но откуда? Если только…       — Прости, Солоха, я не в силах тебе помочь, — голова тяжелела, опускаясь вниз. — Она говорит правду.       Девчонка от испуга выронила собранные осколки, что со звоном посыпались на скоблёный пол. Нервный смешок вырвался из груди Солохи. Оглаживая живот, она опиралась на стену, приближаясь к стережее.       — А ты точно ложь видишь? — с укором плюнула она. — Может, ты и не стережея вовсе?       — Я вижу ложь так же, как и ты видишь небо и землю, — ответила Вересея, сбросив с плеч выпавшие из косы пряди. Белым узором шрама на шее красовался знак Правды. — А этого ты у проходимцев не увидишь. Свой знак дарует только Ерсея.       Солоха теряла терпение, задыхаясь от злости.       — Откуда тогда ей знать, чьего ребёнка я ношу под сердцем?       Она одёргивала себя от желания схватить стережею под локоть и выставить вон из дома. Вересея терпеливо стояла напротив, затаив отвращение.       — Твоя свекровь знает больше, чем говорит, — стережея шагнула в сторону и заговорила намеренно громче. — Ведь точно знать, что ребёнок не от твоего сына можно, если детей у него в помине быть не может. Так?       Солоха вмиг оглянулась на свекровь. Та горько улыбнулась и мелко закивала, соглашаясь со словами. Догадалась стережея, поняла.       — Сыночку не было и пяти, когда он и отец свинкой захворали. Не могла я больше детей понести и знала, что у сына их не будет.       Солоха застыла посреди избы, обманутая и обманувшая. Обманула мужа, обманула холопку, но не осилила старую каргу, что сама обвела всех вокруг пальца. Вересея боялась представить, что происходило в её голове, какие мысли наводнили разум. Она не разделяла её боли, измена — сестра лжи, но каждое разоблачение давалось, как лопнувший в груди нарыв.       Девочка, всё это время молча наводившая порядок, вдруг встала. Тонкие плечи заострились и задрожали, лицо вытянулось, а в глазах блеснули слёзы.       — Ты меня предала. Обманула. Я всем-всем рассказала, что ты от мужа понесла, а ты… водила меня за нос, знала, что я тебе всем сердцем верю… Я ведь, — она не сдержала всхлипа и запищала тоненьким голоском. — Я ведь теперь изгоем буду за то, что лгала…       С губ девочки сорвался такой протяжный, мучительный стон, что у Вересеи зашлось сердце. Духота, вонь, слёзы и вой заставили помчаться прочь. Выскочив стрелой, она сама не заметила, как слетела вниз по кривым ступенькам сеней, прошла по поросшей травой тропе и уткнулась носом в бок Опашки. В доме вновь поднялись крики и перепалки, но слов было не разобрать. Оно и к лучшему. Какое ей дело до чужой беды? Она — стережея, посланница богов, не касаются её мирские печали.       Но одной помочь всё же хотелось. Девочка не виновата в том, что наивна и глупа по своим годкам. Да и можно ли винить её за веру единственному близкому человеку? Только никому до этого не будет дела на народном суде. Нарекут лгуньей, и в лучшем случае её заберёт в ученицы местная ведьма или травник, если такие водятся. А о худшем и думать страшно.       Вересея легко провела пальцами по коробам и мешкам, достала тугой берестяной свёрток. Сзади раздались шаги и уже знакомые вопли. Девочка, шипя от боли и поглаживая не то руку, не то бок, опустилась на колени и поклонилась, что-то приговаривая себе под нос. Вересея нетерпеливо сунула ей свёрток и отвернулась, не желая даже думать о том, что девочка кланяется. Она ничего не сделала, чтобы ей в ноги челом били.       — Это — стережейская грамота. Ежели такую от стережея получишь, то с себя все обвинения во лжи снять можешь. Храни до конца жизни и не теряй, лучше спрячь под половицей, но сначала завтра на суде покажи.       Девчонка замерла, разглядывая бересту, и даже плакать перестала. Боязливо забрав грамоту, она привычно утёрла нос рукавом и помогла вывести Опашку со двора. Вересея на прощанье узнала, в какой стороне выезд на столбовую дорогу, дёрнула поводья и уже не услышала, как девчонка запоздало побежала следом, тряся сжатыми монетами в кулаке.

***

      Солнце уже склонялось к лесу, облизывая багряным языком верхушки деревьев. Воздух шелестел прохладой, и Вересея блаженно подставила щёки ветру. Он приносил ей колкий морозный холод и пел о грядущей зиме. И так сладка была его песня, что в голове прояснялось, а на душе легчало. Хорошо.       Обменявшись прощаниями с караульными и получив благословение на лёгкий путь, Вересея проехала ворота. Никаких дел и дум, никакой мольбы и слёз. Только простилающаяся впереди пустая дорога.       Днём она немало поплутала в попытке выехать на главную улицу, так ещё и оказалось, что из города ведут две столбовых дороги. Пока Вересея добиралась до северного выезда, ругая себя за безотказность, успела подкрасться ночь, сгущая небо над городом. Она бы повременила с отъездом, дождавшись хотя бы утра, но уже нельзя. Хран призвал вернуться, а его воля для стережеи всё равно, что воля князя для народа.       Сильнее запахнув шубку, она пустила Опашку трусцой, надеясь по утру наткнуться на весь и перевести дух. Ветер, сплетаясь с лесом и топями, продолжал петь и ластиться котом о щёки, играть с волосами и мехом на воротнике. В одиноком пути была лишь одна беда — скоро находила тоска. Не с кем разделить еду и ночлег, да даже перекинуться парой слов. Потому она прибивалась к обозам и хоть ехала поодаль, но сидела у костра со всеми, слушая сказания купцов, балагуров и дружины. Они рассказывали о Яроморье, о великих походах и воинах, о светлоглазых лермянках и чернобровых кравенках.       Час сменялся часом, малость похолодало. Лес подкрался к краям дороги, навис над головой и затих, прекратив сыпать ветками и шуршать сухостоем. Ветер пронёсся вихрем и помчался дальше, словно ему надоело играться с путницей.       В гулкой ночной тишине послышался топот копыт. Вересея повернула голову, прислушиваясь, не чудится ли.       — Вересея! — позвал мужской голос.       Не чудится. Остановив Опашку, она замотала косой, думая, что приключилось на этот раз. Кто-то из караула в последний миг вспомнил, что хотел помощи стережеи? Так глупо гнаться, она не развернётся, сколько ей не заплати.       Гул разрастался, становился гуще и сбивчивей. Всадник был не один.       Кто-то стремительно приближался, оставляя других позади. Он должен был увидеть Вересею, но отчего-то молчал. Поравнявшись на мгновенье, всадник хлопнул по пояснице, чем-то задел стремя и умчался вдаль. А рокот сзади нарастал. Тот, что поскакал вперёд, пошёл на разворот и встал перед Опашкой. Сзади всё стихло, но Вересея остро ощущала, что всадников не меньше трёх. Они молча спешивались и, судя по шелесту одежды и обрывистому звону кольчуги, давали друг другу знаки. Приосанившись и застыв, стережея нервно вслушивалась в тишину.       Ладонь легла на бедро в поисках рукояти, и Вересея сдавила рождающийся в груди крик, цепенея от ужаса. Никто её не хлопал по спине и не задевал стремя. На полном скаку всадник срезал с пояса меч.       Не сразу получилось прийти в себя и осознать, что это — западня. Её окружают, как дикого зверя, загнанного в угол. Сердце стучало в ушах, мешая прислушиваться, тихие и путаные шаги сбивали с толку, слышались разом повсюду, только с третьего раза удалось посчитать. Пятеро.       — Слезай, стережеюшка, коли жизнь дорога.       Плечи предательски дёрнулись, в руках заскрипели поводья. Если слезет — живой не уйдёт. Если слезет — погибнет. Если слезет…       — Не заставляй стаскивать силой.       Нельзя медлить. Нельзя раздумывать. Нельзя терять времени.       Она махом спрыгнула с Опашки и схватилась за ногу, сгорбившись и заскулив от боли. Кто-то мигом шагнул вперёд, но тут же остановился, замешкавшись. Не подходят? Боятся безоружной девки?       Встав на ноги, она спустила рукав, пока отряхивала шубу, прокрутила в ладони рукоять ножа, вытянутого из сапога. Треска пламенника не слышно, а значит вряд ли разглядели. Хоть где-то улыбнулась удача.       Круг стал сужаться, один подошёл ближе и дохнул в лицо, продолжая молча разглядывать Вересею. Мерзко несло по́том и вяленой рыбой.       — И кто за мою голову денег не жалеет? — съязвить вышло дурно, было больше похоже на мольбу.       Мужчина почесал бороду, размышляя, достойна ли она перед смертью узнать имя своего палача.       — Митрола. Не знаю, чем его обидела, но заплатил щедро. На две жизни хватит.       Понурив голову, она натужно вспоминала кого-нибудь с этим именем. В Соломне пришлось немало повозиться и с дворянами, и с боярами, и с мастеровыми. У кого столько денег, чтоб разбойник покусился на богослужительницу?       Мысли оборвались, когда жёсткие, мозолистые пальцы подняли голову за подбородок. Мужик, поворачивая лицо то налево, то направо, будто выбирая корову на базаре, пожирал цепким взглядом. Захотелось вырваться, откусить пальцы и выплюнуть их прямо в лицо. Но, сжав кулаки, она лишь скрипнула зубами, готовясь к удару.       — Пригожая… Жалко такую зазря губить, — мужик облизнулся и склонился над ухом. — Коли брыкаться не будешь, так и быть, убьём быстро, даже визгнуть не успеешь.       Вересея судорожно отшатнулась, наотмашь полоснув ножом. Мужик попятился, закрываясь руками и мыча. Нож оказался короче, и вряд ли удалось глубоко задеть, но щёку резанула точно. В неожиданной суете разбойники встрепенулись. Не теряя времени, Вересея прошмыгнула между рослыми мужиками и, не имея другого выбора, бросилась наутёк.       Осень была не только тёплой, но и дождливой. Влажная листва скользила под ногами, разъезжалась, не пуская вглубь леса. Вересея падала, ползла по вязкой грязи, поднималась, врезалась в деревья и снова падала. Ветки хлестали по щекам, высекая жгучие слёзы, высокая трава цеплялась за подол. Она с трудом держала ухо востро, слушая, как погоня дышит в спину мертвенно ледяным дыханием, идёт по пятам, не отставая ни на шаг.       Бежать, не оборачиваясь, не останавливаясь. Падать и вставать, вставать и бежать. Не даться живой, не в эту ночь, не в этот раз.       Корни словно вырастали прямо перед ней, запутывали ноги и валили наземь, кусты шиповника ревниво впивались в лицо и руки. Лес не пускал её, водил кругами и вот-вот собирался столкнуть лицом к лицу с преследователями.       — Ерсея… — прошептала она пересохшими губами, привалившись спиной к дереву. Колени дрожали, а клеймо на шее горело как никогда прежде. — Ерсея, спаси…       Вдруг кипятком окатило озарение. Не ту она просит о помощи, не у той молит защиты. В лесу нет правды и лжи, и нет здесь власти её богини.       Только один может её спасти.       Лезвие поцеловало ладонь, прорезая крупные капли крови.       — Леший, помоги! — Вересея резко провела рукой по дереву, раздирая рану об кору.       Позади захрустели ветки, и заржали кони. Без раздумий Вересея ринулась дальше, приговаривая слова, какие слышала от девок, что ходили по грибы и ягоды, задабривали хозяина леса. Сбивчивое дыхание царапало глотку, слова неразборчивым хрипом вырывались из груди.       Врезавшись в тонкое деревце, она обогнула его и снова ударилась плечом. Вытянув одеревеневшие руки, она зашагала вперёд и поняла, что попала не то в березняк, не то в осинник. Лошади не пройдут здесь. Если охотники сойдут с лошадей, то не поймают, не догонят. Скрываясь в молодом бурьяне, она прорывалась через поваленные ветви и вьюнок.       Сбросив на ходу шубу, а вслед за ним душегрею и зипун, она осталась в паре рубах. Став ловчее и изворотливее, Вересея со звериной лёгкостью огибала деревья, дивясь самой себе, вслушиваясь в нарастающий гул и шелест листьев с разных сторон. Окружают.       Скоро деревья становились реже и совсем сошли на нет. Неужели вышла в поле? Если поле, то неподалёку может оказаться весь. Ей помогут, не дадут в обиду посланницу Правды. Она спаслась, спаслась!       Под ногами гулко зачавкало.       Разочарование вырвалось отчаянным стоном, заставив согнуться от клокочущего ужаса. Впереди не поле и даже не пролесок. Она угодила в топи.       С новой силой рокотали шаги и шелест. Нагонят, если будет стоять, поймают, если не побежит дальше. Ощерившись от злобы, Вересея отчаянно ринулась вдаль. Туда, где гибли люди, увязая в грязи и захлёбываясь затхлой водой, туда, где слепой девке не место. В топкие хляби.       Скользя по сырой осоке, проваливаясь по колени в воду, она падала, разбивая ладони и локти и промокая до самых плеч. Острые гнилые пни копьями впивались в бока и грудь, рвали одежду, кочки и бугры подворачивали ноги, вода и грязь тянули одежду вниз.       А погоня рычала в спину, скрежетала, глумясь над предсмертными муками жертвы. Она слышала дыхание наёмников, звон мечей, хлюпанье тяжёлых шагов.       Сапог запнулся мыском, и Вересея плашмя рухнула в высокую влажную траву. Не успеет, не успеет встать. Схватят, поймают, убьют.       Зарыдав утробным рычанием от бессилия и отчаяния, она загребла руками, пытаясь уползти, но было поздно. Её схватили за косу и поволокли назад. Впиваясь пальцами в корни, она вырывала траву, отбрасывала и снова хваталась, только-только заметив, что в руке не было ножа. Потеряла.