***
Девочка подумала, что было бы куда проще, если бы свет был заглушен. Если бы не было дурацких ритуальных фонарей, которые освещали каждый гребанный угол этого огромного безжизненного помещения. Пока ее босые ноги намокли в воде, которой был залит пол по щиколотку, а белая ткань платья потяжелело все из-за той же воды и теперь — то тянула вниз, то неприятно блямкалось о ноги, Кристина пыталась убедить себя в правильности составленного поступка. Ее сжирали противоречия. Если бы мама узнала, она бы не разрешила. Это явно не было тем, что она одобрила бы. Но ведь она сама отправила Кристину сюда, поэтому она бы разрешила. И тетя. Это была необходимость, потому она все выполнит. Ко всему прочему, она не могла упасть в грязь лицом перед этими девятью идиотами. Просто не имела права, не быть ей Кристиной Варанских! Она не позволила бы им, кучке ничтожеств, которые ничего из себя не представляют, так думать о ней. Вдох-выдох. Хлюпание пяток никак не удавалось заглушить с помощью посторонних звуков, ведь установилась неестественная гробовая тишина в подвальной зале, переходящей в пещеру, и доверху заполненной стоящими с фонарями ведьмами и служителями Культа у сводов и за ее спиной. Эти звуки не могли бы заглушить плеск воды, но стук собственного сердца — да. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Колотило непрерывно. Это было частью ритуала. Это проходили очень-очень многие, и началось это еще задолго до нее. Она должна сделать это, потому что это была честь. Это была честь, поэтому она должна сделать это, и она сделает. Должна. Снова рваный вздох. Бабушка что-то говорила над склонившейся к воде женщиной. Она была совершенно голой, но, удивительно, что теперь Кристине совершенно не было интересно посмотреть, что там под одеждой у взрослых, хотя какое-то время назад интересовалась, сетуя на то, что они не ходят в общественные бани. Сейчас она даже посмотреть в ее сторону боялась. И дело было далеко не в отсутствие одежды. Бабушка говорила и говорила, а люди у стен вдруг начали петь. Мелодичный перезвон, отскакивая от гладких стен, быстро распространился по всему залу, заедая где-то на подкорке. Кажется, Кристина тоже должна петь. Возможно, она даже и пела. Она не заметила, как бабушка ушла, а женщина сама протянула ей клинок, предварительно разбив им кристалл-Источник. Надо же, она даже не знала, что так можно. И вот эта вещь у нее в руке. Ее кристалл, светло-розовый, лежал в воде. Кристина не смотрела в его сторону. Вода хлюпала под ногами, отражая свет сотен фонарей. Она будто была в центре самой звезды, будто сама светилась. Или это свечение исходило от посиневшей от холода женщины? Она нашла глазами затылок. Нужно было вогнать внутрь, используя энергию, увеличив силу удара с помощью нее. В любом случае, Кристине пришлось зажмурить глаза от такого яркого света. Нестерпимо. Треск. Хруст. Противный мерзкий булькающий звук. Удар о поверхность. Когда она открыла глаза в другой раз, цвет сменился. Она растеряно уставилась на то единственное, что не было окрашено в красный. Свой кристалл, куда была заключена молчаливая Тень — он сменил цвет. Он стал темнее.***
Она не хотела здесь быть, но также не представляла, что могла бы быть где-нибудь в другом месте. Ей даже не пришлось мириться с отсутствием выбора, потому что это изначально было просто голым фактом, перед которым ее поставили еще ребенком. Это было честью. То, что именно ей позволили поучаствовать в этом — было четью. Никто не спрашивал у нее, хотела ли она, чтобы ей была оказана такая честь. Они принесли нож и положили ей под ноги. Девочка молча уставилась на предмет на полу и долго сверлила невидящим взглядом лезвие. Оно все еще было окровавлено. Они даже не вытерли его. «Почему кто-то мог подумать, что я захочу это?» Ей ответила Тень, которая в обычное время была сварлива и не разговорчива. «Не убивайся так, это должно было произойти с твоим участием, или без него. Просто так совпало, что ты была выбрана. Твоей вины нет» Она сказала ей, кажется, так. Кристина бессмысленно смотрела на нож, и ей даже не нужно было брать тот в руки, чтобы чувствовать мерзкое тепло на его рукояти и режущую липкую смерть на самом лезвии. Она была теплой и вязкой, как кровь, стекавшая из уродливой раны. У нее не получилось оставить аккуратную. До сих пор, она думала, что готова к этому. Что за целый месяц, в который она была предупреждена о назначенной дате, ее мозг привыкнет к этой мысли. Что возможность отнять чью-то жизнь — это дар. Но он обернулся для нее персональным проклятием. Кажется, она не была по-настоящему сильна для этого. Она толком не плакала. Всхлипы и рев, которые так и норовили захватить ее грудь. Кристина немедленно заменила их на что-то более резкое и порывистое, отдававшее рваным хрипом, подавив таким образом утробные рыдания. Чувство загнанности в угол, вторившее ей все это время, сейчас сменилось на убеждение, что, если ее поймают за слезами — все станет еще хуже. Она боялась этого простого «хуже». Она сидела в своей темной каморке, которая не воспринималась теперь как уютная совершенно, не потрудившись включить свет, и все также бессознательно дрожа, будто это произошло лишь пару минут назад, хотя прошла, кажется, почти вечность, когда услышала тихий стук. Затем дверь приоткрылась, являя ее взору не старую стройную женщину, чья кожа и одежды пропускали через себя свет. — Я войду? Илиара-Мойре была старшей ученицей самой Альтруиды, а значит была силой, с которой приходилось считаться. Кристина не могла ей запретить, исходя из положения той в свите Альтруиды. Конечно, она могла бы воспользоваться собственным статусом внучки, но не хотела сильно распалять женщину, потому что не пустить такую персону в комнату значило бы только раззадорить ее, и женщина все равно бы вошла, так что девочка лишь неопределенно хмыкнула, что, однако, больше походило на сдавленный всхлип. Женщина рассудила это как приглашение и вошла, притворив за собой дверь. Свет погас. Хотя Кристина и не видела ее, но знала наверняка, что она была здесь. Ее рука мягко легла на плечо, и девочка подарила желание скинуть ее. — Ты печалишься о том, что у тебя вышло, или что получилось не так идеально? Кристина не могла дать ответ, который женщина ждала от нее. Она сама не сильно понимала, что именно с ней происходит. Почему-то от этого осознания ее еще больше кинуло в неконтролируемую дрожь, потому она крепче сжала коленки, в безуспешной попытке скрыть сей постыдный факт, а дыхание перехватило. Вся грудная клетка была зажата собственным дыханием (а, вернее, его полным отсутствием). Она зарылась носом в коленки и непроизвольно начала издавать звуки, которые обычно можно услышать от умирающих птиц. Да. Ею она и была. Жалкой птичкой с обломанными крылышками, как та, в которую однажды угодило заклинание Эвы. Она долго расстраивалась из-за этого. Кристина теперь — тот самый черный лебедь, поцелованный злым роком. Так, кажется, говорили у Варанских в этих глупых Фамильных свитках. — Ну, что ты раскисла? Тшш, — она приложила свою ледяную ладонь к плечу девочки, обжигая напряженную кожу своим внезапным вторжением. — Нет. Со мной, — она снова хрипела и даже свистела через каждое слово, — …все нормально. Я… — Дыши, Кристина. Ты придаешь слишком большое значение угасанию физического тела и собственному участию в этом, — она поглаживала пальцами ее плечо, а дыхание, с каждым плавным движением, все выровнялось. Прямо сейчас она явно использовала энергию, чтобы восстановить его. — Ты была лишь проводником, понимаешь? Если душа не пройдет ритуал и угаснет — это вина только души. Не твоя. Это вызвало в ней злость, что, вероятно, нашло отражение во взгляде, который она, не сдержавшись, пустила в женщину. Ну и, возможно, она носком отпихнула в противоположный конец комнаты треклятый нож. А, возможно, и нет. — Или дело не только в этом? — Илиара-Мойре выглядела обезоруживающе.. заинтересованной. Кристине не нравилась такая непоследовательность собственных реакций, но она бесстыже валила все на колдовство женщины рядом. Только сейчас она заметила, что та тоже сидела прямо на холодном и наверняка не таком чистом, как в ее собственных покоях — полу каморки. Края одеяний женщины испачкались в грязи с ножа. Она опустилась прямо к Кристине и спрашивала у нее, в чем дело. Такая важная и значимая здесь. И девочка была уверена, что это было никак не связано с ее родством с Альтруидой: ну куда такой, как она становиться еще ближе к бабушке? Взяв молчаливую паузу на раздумья, девочка, тем не менее, ответила ей. — Нет, не только, — голос еще был сиплым. Дело было и правда не только в вине. Так много всего ее заботило, что было сложно (читай: невозможно) собрать все в кучу и понять, что конкретно заставило ее снова расплакаться. Она только обиженно долбанула кулаками по полу. Почему с ней носятся как с маленькой? Ей почти шесть, сколько можно? Она принимает эту дурацкую ношу, эту идиотскую ответственность, просто ей нужно время, чтобы просто, ну.. Ей нужно время! — Тебе трудно соответствовать своему имени? Я понимаю, ты боишься подвести Госпожу, но ты должна быть больше уверена в себе. Хочешь поделюсь секретом? Сквозь заплывший в пелене слез взор, Кристина не видела ее лица, но была уверена, что та прямо сейчас разглядывает ее противное сопливое слюнявое лицо. Но, к сожалению, прекратить этот поток неконтролируемых рыданий, было чем-то невыполнимым для нее в этот момент. — На эту роль не выбирают просто потому, что ты чей-то родственник. Кристине было совершенно наплевать. Это не то, что она хотела бы (или, забегая вперед, нуждалась) услышать. Какая ко всем ветрам разница по какому принципу ее выбрали? Она облажалась, она убила человека, на ее руках кровь, она находится здесь в безоговорочном одиночестве, и теперь все скажут ей, какая она бесполезная, жалкая слюнтяйка. — Тебе следовало бы успокоиться, потому что только что я похвалила тебя, — она улыбалась? — Что с того? — промямлила девочка, потеряв к женщине благоговейный трепет. Она не сказала ей, что Кристина облажалась, потому что не считает ее кем-то достойным. Кем-то умным для того, чтобы понять такую простую истину. Она бесила ее. — Следи за выражениями! Ты все еще не имеешь никаких возможностей разговаривать со мной подобным образом. — Потому что вы не понимаете! — неожиданно даже для себя вскрикнула девочка. — Чего? — Они! Все теперь будут болтать. Я навсегда стану местным посмешищем! Все входят в историю великими, а я войду великим шутом! И я… Я не понимаю, что правильно! Я убила ее, как вы не понимаете? Я убила ее — напрасно. Горечь сожаления затопила ее душу, вытеснив все прочие эмоции. — В таком случае, послушай. Ты не должна беспокоиться о том, что скажут о тебе другие. Путь ведьмы — только ее путь, вне зависимости от того, что скрывается за поворотом или стоит прямо посередине дороги. А уж тем более, тебя не должны задевать комментарии тех, кто стоит на обочине и прожигает жизнь. — Нет! Я вовсе не… — внезапно она поняла, что не хотела бы, чтобы такая женщина думала, будто Кристина Варанских беспокоилась о том, что там о ней думает кучка отбросов. Она попыталась предпринять еще одну попытку оправдаться, но так, чтобы это выглядело не так жалко, иначе то, чему она уже стала свидетелем похоронит ее имя в стенах этого Замка. Конечно, она не думала, что женщина будет болтать или что-то подобное, но.. перестраховаться стоило. — Меня не интересует их мнение! — Да? По моему, я только что слышала нечто противоположное. — Ослышались. — И все же, тебе стоит меньше думать о других, и следить за своим языком, когда обращаешься к сильным, — ее тон хоть и был стальным, но каким-то удивительным образом сочился теплотой к ней. Поэтому, когда женщина в следующее мгновение поднялась на ноги и уже около двери оставила: «И, да. Теперь этот клинок твой. Почисть его и смотри как следует.» — Кристина хмыкнула в ответ, но мысленно все же пообещала исполнить все наказы этой женщины. Ее собственный наставник, которую приставили (точнее, она сама преставилась, если так можно выразиться в подобном случае) сразу после ритуала, была к ней менее благодушна. — Тащись сюда, маленькая задница! Если ты думала увильнуть от работы — то провалилась даже в этом! Ее заставили помогать с уборкой (слава-всем-ветрам-что-не-внизу) в зале для орудий, когда она, спустя очередную истерику и короткого сна прямо на том же полу, пришла, чтобы почистить и заточить свой новый нож, от которого ее точно не тошнило, и который она все еще не могла спокойно держать в руке. К ее удивлению, Анжелика-Отайри, не такая именитая ведьма, как например, Илиара-Мойре, однако, все же одна из свиты госпожи Альтруиды, провозгласила себя ее наставником в тот же день и помогла даже с этим. Кристина испытывала относительно этого слишком бурную гамму эмоций. Уже двое «сильных» — как говорили здесь, обратили на нее свое внимание. Она была настолько ужасна, что сами верхние ведьмы пришли к ней и стали поучать, потому что таким слабачкам и хлюпикам, как она — в Замке места нет. Все ее первое официальное задание от Анжелики-Отайри она не испытывала ничего, кроме страха, из-за чего по-настоящему сосредоточиться на простейшем деле было практически нереальной задачей. Она каждую секунду ожидала, что ведьма накинется на нее, станет ругать и отчитывать, что она так никчемна, но Кристина и сама знала! Хуже всего было то, что ей приходилось сдерживаться, чтобы не упасть замертво (она чувствовала, что точно была близка к этому), когда та давала какие-то комментарии относительно качества ее работы. — Ну давай, попробуй пройтись этой тряпкой еще менее тщательно, нам ведь уже все равно, правда? Она стояла над ней все то время, пока девочка стирала с полок пыль, протирала каждый клинок (которых оказалось не так много, как она ожидала их будет), пока, в итоге не дошла до того самого. Она трясущимися руками утопила его в ведре воды и пережила очередной спазм, пронзивший грудь. Подавила всхлип, когда Анжелика-Отайри дала ей другую тряпку и заставила сначала смыть всю насохшую кровь, а затем после того, как Тину вырвало в то же ведро, терпеливо принесла ей новое (причитая и ругая свет, раздраженно упомянув о чем-то вроде принуждения? или вроде, что кто-то теперь ей должен..) и дала щетку с железными щетинками. Она теперь со стыдом вспоминала, как задиристо хвасталась тем, что начала обращаться с оружием первая среди всех других детей, которые формально числились с ней в одной группе и готовились стать служителями культа. Как она важничала перед ними, когда ей доверили три металлических шарика для тренировки, когда все остальные учились маневрировать в воздухе перед собой одним единственным. Как же это было глупо. Глупо и не важно. Когда она вошла в столовую следующим утром, у нее сразу же перехватило дыхание. Она ничем себя не выдала, но ее сердце бешено стучалось, будто собиралось пробить изнутри грудную клетку и броситься в пропасть, о которой однажды сказала ей мама. За ней следили. Девочка была уверена в этом. У нее было стойкое ощущение, не обязательно подкрепленное слуховыми доказательствами, что о ней сейчас все шептались. Особенно, когда ее вызвали на ужин, традиционно случившийся после того, как ночь полностью захватывала эту часть мира, а звезды изрешетили небосвод. Но, вопреки ожиданиям, Кристина не поймала ни одного взгляда на себе. Может, потому что не смотрела ни на кого — только себе под ноги, найдя в неведении — сладостное спасение. Она слышала звон вилок, стук чарок, и подумала, что ей стало легче. Когда все остальные вели себя так, как будто это было обычным делом, (или, по крайней мере, она убедила себя в этом) ей тоже было легче притворяться, что и правда все было нормально. Часть её была благодарна за это, в то время как другая часть хотела, чтобы весь мир был так же потрясен, как и она. Она хотела обвинений, но точно знала, что их не последует. А еще она знала, что сегодня убила человека. Но от нее ускользало главное, в чем и видел культ ценность данного мероприятия. Она помогла душе освободиться по ее же желанию. Это было обоснованно, но все же почему-то больше не имело такого уж значения. Имело нечто иное, совсем неожиданное. Нож, которым она проткнула ее плоть — принадлежал этой женщине. Старый, на рукояти была царапина, а ткань была истерзана временем. Но она не выбросила его, оставила себе и не расставалась, хотя и никогда не применяла больше. Она не вступала в рукопашные схватки — больше не могла двигаться в ближнем бою, оттягивала этот момент, а когда была возможность — сдавалась тут же. Она порезала ее сердце и горло, а затем тело погрузила в воду, сама испачкавшись в крови. Она по-настоящему начала изучать как метать ножи именно после этого момента, потому что знала, что больше не сможет воткнуть в кого-то нож, прислонив свою ладонь к телу ближе, чем на метр. Сделать это без участия своего тела напрямую кажется ей более легкой задачей. На удачу, Анжелика-Отайри — тире ее новая наставница, умела делать все, чему могла бы научиться Кристина. И она действительно стала. С каждым днём девочке казалось, что она все больше становится отрезанной от всего…этого. Ей стоило больших усилий выходить на трапезы со всеми, участвовать в глупый ритуалах, посещать общие для всех мероприятия. Самым жутким было то, что все ждали, когда ее Тень воспрянет и станет Духом. Тень женщины, которой Кристина лишила жизни. И Кристина ждала. Она ненавидела передвигаться по Замку в одиночку, ожидая, что призрак вот-вот выплывет откуда-то из-за поворота и вгрызется ей в глотку. Это место словно пыталось отомстить ей. Место, где раньше она находилась хотя бы с относительным удовольствием, стало для нее тюрьмой, где каждый уголок, каждый камешек и каждая лужа пытались добиться ее кончины. И отношение людей к ней как будто тоже переменилось. Или, по крайней мере, она была в этом убеждена. Завистливые и восхищенные взгляды детей сменились на равнодушные и даже пренебрежительные. Ей так казалось. В действительности же она скорее путала это со страхом. Они действительно не были пока готовы к такому. Впрочем, как, наверное, и она. Ей нужен был кто-то, кому она рассказала бы все-все, что думала об этом. Но Илиара-Мойре больше не разговаривала с ней. Ни она, и никто другой из ведьм. Ее проблема и вовсе не была ни для кого проблемой. Об этом не говорили, не было ни единого варианта, при котором она могла бы поделиться этим с кем-нибудь. По-хорошему, она и не хотела здесь ни с кем говорить об этом, и не стала бы, но ей нужно было выговориться в любом случае. Ей нужен был человек. Она знала, что госпожа Альтруида отпустит ее домой после этого. — В том доме все еще обитает оттенок? — Да, госпожа, — хоть девочка и удивилась, почему женщина стала интересоваться котами в их доме, но не стала подавать виду. — Этот жирный котяра, как его там? — Уголек, Госпожа. — Точно, — она издала какой-то непонятный гаркающий звук и смерила ее долгим взглядом, — Там появились еще оттенки? — Да. Еще есть Тайна и Ряска. Но Ряска — совсем котенок. Женщина медленно-медленно кивнула и зажевала иссохшие губы. Когда хотела, она принимала вид совсем немощной старухи, а когда это ей было неудобно — становилась вполне себе боевой единицей (по многочисленным заверениям буквально всех в Замке). Кристина так и не смогла понять смысл этих манипуляций с внешним видом, но, предполагала, что госпожа Альтруида делала это потому, что могла. — Я дам тебе целый месяц свободных дней. Можешь вернуться туда, можешь остаться здесь — твой выбор я не ограничиваю. Но учти, если ты решишь вернуться туда, то я дам тебе задание. Я напишу письмо с подробными инструкциями, и ты передашь его своей матери, пусть она проконтролирует то, как ты исполняешь мой наказ. — Я поняла. — Не перебивай. Ты будешь использовать оттенки как средства для своей тренировки. Твое задание будет простое — тебе нужно будет спрятаться от них. Они могут пользоваться всем, чем угодно, главная задача — найти тебя. Нашли — ты проиграла. Но запомни, за тобой остается право убежать и спрятаться снова до того, как к тебе прикоснуться. За ними я оставляю право выбора дополнительного наказания для тебя, помимо того, что укажу я. Кристина побледнела. Это было невозможно. Прятаться от оттенка в его собственном доме — просто нереально. — Да не бойся ты так. Ты просто будешь бегать, и все. Возможно, чуть дольше и труднее, чем когда-либо, но ты растешь — поэтому требования к тебе растут пропорционально. — Будет ли ограничение по времени, за которое я должна спрятаться и оставаться незамеченной? — Нет, я не буду это указывать. Но тем и интереснее выходит задание, да? Кристина не шевелилась. Она рассматривала свои сцепление пальцы и мечтала наконец просто попасть домой, от кого бы ей не пришлось прятаться или куда бы не пришлось бежать. Хоть Тайна и не очень любила Кристину за ее излишнюю любвеобильность в детстве, но Уголек — почтенный жирный кот — относится ко всем детям с равной долей пренебрежения и даже подобия заботы в каких-то моментах, поэтому она не думала, что это станет такой уж проблемой. Ряска — игривый котенок, который просто нуждался во внимании, поэтому девочка надеялась подкупить игрой ее или хотя бы задобрить какой-нибудь бумажной птичкой. На самом деле это оказалось совсем не так. Она начинала на рассвете, до того, как просыпались остальные. По дому подобно теням перемещались только слуги, но котам не требовалось их участие, ровно, как и не требовалось ничье другое. В первые дни это было даже забавно, но впоследствии все скатилось в череду однотипных и трудных тренировочных дней. Чаще всего ее находил Уголь. Ему хватало всего двух минут, чтобы услышать ее в этом огромном замке, и еще минуты, чтобы настигнуть, неприятно ударив своей когтистой лапой по затылку, щеке или прямо в лоб. Но чаще он предпочитал другой вариант. Кот был терпелив и расчетлив, из-за чего совсем не гнушался устраивать игры с наказаниями и даже погоней, загоняя Кристину в подвалы и намеренно петляя за ней там. Чаще всего, она выходила на пробежку в ближайший лес уже грязная, потная и провонявшая сыростью катакомб. Ее подошвы пачкали полы, из-за чего девочка боялась получить нагоняй от тети или матери, но женщины будто игнорировали ее присутствие, что давило едва ли не меньше, чем все замыслы бабки или отстраненность от братьев и сестры, которых она видела теперь столь редко. В первые дни Кристина сама тщательно стирала свою сырую и местами порванную одежду, аккуратно развешивала рубашки в комнате, лишь бы не быть замеченной в таком состоянии кем-то из семьи. Ей не хотелось ударить в грязь лицом перед своей сестрой, и не хотелось, чтобы братья, или, не приведи Небеса, тетка и мать видели ее в таком неопрятном и даже откровенно мерзком виде. Поэтому она в тайне по ночам, из-за опасения быть застигнутой врасплох за этим неподобающим госпоже занятием, стирала свои тренировочные вещи, пренебрегая сном, и ежедневно после каждой утренней тренировки мыла голову, вплетая в свои косички все больше лент, чтобы они как можно больше закрывали волосы. Ею руководила мысль о том, что, если бы она сама заметила Эву в таком неприглядном состоянии, то обязательно бы мучила ее постоянными издевками и напоминаниями об увиденном, поэтому Кристина остерегалась от сестры того же. Правда, от братьев она не ожидала подобного, но все равно переживала из-за того, какое мнение они могли бы о ней сложить, в особенности в сравнении с идеальным образом другой сестры. Поэтому она каждый раз доводила себя до состояния, близкого к тому, к которому трудно придраться с эстетической точки зрения, и только потом покидала свои покои. Но больше ее беспокоило быть замеченной за стиркой. Примерно в середине своего срока пребывания дома девочке надоело горбатиться над тазиком, который она стащила с кухни, (да, к тому же, качество промывки вещей все еще оставляло желать лучшего), потому она избрала другую тактику: как только Кристина убеждалась в том, что наступало время идти спать, она тайком прокрадывалась в прачечную и подкладывала свою одежду под низ всей остальной, находящейся там. На следующий день ее поймала женщина — служанка с кривым, по мнению Кристины, именем — Фаци, которую она раньше не видела. Она не была ей известна, и Фаци уж точно не знала Кристину. Этот факт и толкнул Кристину довериться женщине, заключив с ней небольшое соглашение о том, что та будет в строжайшем секрете стирать одежду Кристины, а она будет также тайно ее ей приносить. Девочка рассудила это как выгодную сделку. Но проблемой оставался этот мерзкий котяра, о коварстве которого она до этих пор имела другие представления. Чаще всего после того, как Кристина возвращалась после пробежки, содрав в очередной раз щеки, хлеставшими ее ветками — потому что бежать нужно было без использования чар и даже не по тропинке — а напролом, ориентируясь в первые дни на карту, а затем по памяти, Уголь устраивал свои подковерные игры. В качестве наказаний он частенько рассыпал на полу мешки с зерном, или прочую мелочь, заставляя ее перебрать его и очищать от попавших внутрь соринок. Или, что было более унизительно, прятал дохлую мышь, заставляя Кристину чуть ли не на коленях ползать по дому, ища ее. Просил намывать ему лапы или чесать его жирное пузо, отчего хотелось просто взять его за хвост и с разбегу выкинуть в окно, отправив в полет вслед за всеми мышам, которых она уже успела повыбрасывать. Но больше всего ее злили его комментарии, относительно того, как плохо она справлялась с поставленными задачами. Она не знала, что раздражало больше: тот факт, что она получает критику, или что получает ее от кота. Но он точно ее бесил. Особенно, когда советовал проворнее уклоняться от веток, чтобы они не царапались. Также он не отказывал себе в удовольствии комментировать ее внешний вид, говоря, что ее секущиеся концы связаны с отсутствием сбалансированного питания и здорового сна. Когда он порекомендовал ей заваривать настойки, по своему собственному рецепту для приема должного количества питательных элементов и витаминов — девочка подумала о том, чтобы придушить его. Остальные коты принимали меньшее участие в процессе ее тренировок. Они делали ни больше, ни меньше, чем просто искали ее, часто просто следуя за Угольком. Тайна, от которой Кристина больше всего ожидала подставы, проявляла меньше всего интереса к экзекуциям. Если Ряска иногда находила Кристину, ослушиваясь своего безоговорочного толстого лидера (при этом иногда, за что Кристина была безмерно ей благодарна, спуская все на самотек, и даже не пытаясь коснуться ее или как-то задеть), то Тайна без минимальной доли заинтересованности просто ходила за ним по пятам, ни разу не проявив инициативу. Просто делала, как было приказано — и все. Кристина чувствовала себя изолированной от остальных детей, и это ощущение росло только больше и больше с каждым днём. Злорадствующий кот под боком не был тем, что успокаивало ее. Но он хотя бы отвлекал от ножа, который висел у нее на бедре, закрепленный жестким и давящим кожаным ремнем. До сих пор, ей не казалось, что это будет трудным, но теперь, когда вокруг были только коты, дохлые мыши, иногда вонючие и ни один день как сдохшие крысы, битые тарелки да переставленные на полках книги, которые нужно было расставить в правильном порядке, в ее голове зрела мысль о том, что вся эти затея и была связана только с желанием Альтруиды наконец полностью отделить ее от остальных — и это и было самым главным ее наказанием. Она вставала еще до того, как проснуться все остальные, бегала в одиночку, сопровождаемая Тайной только до калитки, и встречаемая тоже только ею. Завтракала, давившись этой удачной кашей, которую она должна была есть, тоже одна после того, как поедят все остальные. Иногда Кристина воспринимала это за дар, потому что не нужно было стараться выглядеть лучше, потому что Эванэс была далека от столовой, но чаще ей все же не хватало этого. Затем к ней приходил учитель, направленный также по распоряжению Альтруиды, и она отрабатывала концентрацию, творя какие-то замысловатые чары, которые, она не была уверена, что пригодятся когда-нибудь. И только вечером до и после ужина она могла провести время с кем-то из братьев или сестры, но те часто были заняты заданиями, которые получали от своих наставников, так что ей не оставалось ничего делать, как просто сидеть с ними в библиотеке, читая или конспектируя что-то на манер остальных, перебрасываясь с ними парой слов. Но это, тем не менее, было ценное время. Больше всего ей уделял внимания Драгомир. Мальчик следил за ней, внимательно наблюдая за тем, как она минутами пялилась на свой нож, который сжимала в ладошках. Драгомир каждую свою и ее свободную секунду был рядом, но и проклятая красноватая вода тоже. Она замечала ее во всем: в чашке с отваром, который им давали до завтрака, в бочке, на которую попросила заменить бассейн, где она мылась по вечерам, в луже, образовавшейся после очередного некогда напоминавшего ей родные земли дождя, и даже в глазах старшего брата. Драгомир даже спросил ее один раз, что случилось у бабки, что она так скверно выглядит, но при всех остальных Кристине не хотелось с ним откровенничать. Но, наверное, больше всего ей было неприятно из-за того, как повела себя мама. Она не ждала от матери открытых проявлений любви. Ей было достаточно тех кратких объятий, который она подарила ей в первый вечер прибытий Кристины домой. Но она ждала… даже сама Кристина не знала, чего точно ждала. Просто мать должна была почувствовать, что что-то произошло, что-то не так. Чего-то невозможного она хотела от своей матери. Но она заинтересовалась взвинченным состоянием дочери только после того, как Тайна пожаловалась ей за ужином на то, что крики девочки по ночам мешают ей спать. Девочка злобно глянула на кошку, мечтая прибить ее тарелкой из-под супа, но на смену злости пришло смущение. Пристыженная Кристина не смела поднять на мать (или кого-либо из семьи) глаза, боясь встретиться с осуждением, поэтому просто царапала ложкой дно той же тарелкой, которая чуть не стала в ее руках холодным оружием. Никто не проронил ни слова, и Кристина меланхолично понадеялась на то, что все просто спустили комментарий кошки и списали крики девочки на шалости. Ей не хотелось бы в добавок ко всему стать объектом насмешек. Ей также не хотелось проиграть Эванэс, уступив ей в чем бы то ни было, поэтому перспектива быть разоблаченной в ночных кошмарах, которые имели на ее сон чересчур сильное влияние — ее совсем не радовала. Поэтому Кристина предпочла пропустить мимо ушей упрек Тайны, и сделать вид, будто ничего и не произошло, отыскав свое занятие в доведении тарелки до опустошенности, найдя процесс вычерпывая остатки супа кончиком ложки очень увлекательным. Вечером, когда штаны и рубашка были плотно упакованы в непроницаемый картон и полностью подготовлены к транспортировке для встречи с Фаци, Кристина застала маму в дверях. Она зашла, как и всегда, совершенно неслышно — как раз то, к чему стремилась сама Кристина, и прикрыла за собой дверь, тем не менее не став нарушить личных границ дочери и не пройдя внутрь, ожидая приглашения. — Мама? — девочка удивленно спрятала сверток за спину. — Я войду? Последовал кивок. — Как ты? — Все хорошо, спасибо, что вы интересуетесь. — Тайна сказала, что ты кричишь по ночам. Тебе снятся кошмары? — голос мамы звучал обеспокоенно, но Кристина была слишком сосредоточена на том, чтобы не разреветься прямо здесь, чтобы должным образом оценить ее участие. — Все в порядке, мама. Вам не о чем беспокоиться, я вас не потревожу. — О, лучик, — Лидия сделала порывистый шаг к ней, одним махом преодолев расстояние между ней и дочерью, и заключила ту в объятия, намного крепче предыдущих. И Кристина не выдержала. Она не издала ни звука, но по ее щекам ручейками текли слезы, которые ей было не в силах удержать. Руки Лидии были такими сухими, но до невозможного теплыми. Они плотным кольцом сомкнулись на ее спине, и в первый раз за долгое время Кристина почувствовала себя хоть немного защищенной. — Мама, я убила человека, — сиплым хрипом пролепетала девочка, прильнув душой и телом к родному человеку. Щеку уже стыдливо жгло от слез, но она ничего не могла с ними поделать. Если эти слова и оказали на маму какое-то воздействие, то виду она не подала, все еще прижимая к себе трясущееся тельце. — Вот этим ножом, — Кристина отлипла от нее, указывая на раскаленное железо, жалящее ее сквозь ткань рубашки. Лидия ничего не сказала, лишь мельком коснувшись клинка взглядом. Кристина все смотрела на нее, ждала чего-то, когда ей окончательно стало невыносимо стыдно за то, что позволила себе разрыдаться при матери. Она потянулась к лицу, намереваясь стереть с него отпечаток так и не начавшейся истерики, но ее руку вдруг перехватила удивительно стальная хватка женщины. Кристина словно со стороны наблюдала за тем, как мама опустилась перед ней на колени и широким рукавом своего роскошного шелкового платья она нежными и едва уловимыми действиями сама коснулась сначала одной ее щеки, а затем и второй, стирая с них слезы. — Ты не виновата, — только и сказала она, осматривая царапины на лице дочери, — Я распоряжусь, и тебе принесут мазь, чтобы обработать это. Она поднялась на ноги, а затем ее тон изменился. Он стал более ожесточенным, по сравнению с тем, как она обращалась к Кристине. — Не очень хорошо подслушивать, Драгомир. Особенно, когда ты должен спать. Кристина замерла, тяжело дыша, и комната на пару секунд погрузилась в выжидающую тишину, пока мальчик не открыл двери и полностью показываясь им на глаза. Девочка ожидала, что он начнет оправдываться, но его взгляд выглядел слишком обвиняющим для человека, которого только что поймали за шпионажем. — О чем вы говорите? — он посмотрел на Кристину, и она поняла, что, наверное, этого и боялась больше всего. Лидия молчала, давая понять, что не собиралась отвечать на вопрос племянника, но и не говорила молчать Кристине, поэтому она рассудила, что мать просто позволила ей самой выпутываться. И, хотя Кристина не думала всерьез, что Драгомир тут же побежит и разболтает остальным, что видел заплаканную сестру, девочка на всякий случай снова протерла лицо рукавом рубашки. — Ну? Что случилось? Почему ты, — он не нашел слов, чтобы описать «какая», поэтому просто с нажимом сказал, — такая? — Я, — Кристина не ожидала, что заставить ее голос перестать дрожать окажется такой непосильной задачей, а потому неосознанно взглянула на мать, поймав ее внимательный взгляд. В следующую секунду она удалилась, прокомментировав свой выбор тем, что собиралась дать распоряжения по поводу мази. Так как она могла бы спокойно сделать это прямо в комнате, они оба поняли, что этот вечер Лидия разрешает провести вместе. Поэтому Драгомир, едва она скрылась за дверью, тут же оказался рядом и требовательно ткнул ее куда-то в район ключицы. — Что случилось? — Я все-таки сделала это, Драг, — тихо пробормотала девочка, вдруг полностью растерявшись, — Я убила. Он провел с ней ночь, и до целого утра они проговорили. Девочка рассказала все, старалась не упускать ни единой детали. Наконец она нашла человека, который слушал ее, и, удивительно и действительно приятно для нее — это оказался Драгомир. — Илиара-Мойре сама подошла ко мне, представь? — ближе к концу она осталась совершенно высученной, будто бегала не утром, а целый день и вечер. — Мойре, как рыба — мойра, — мальчик ободряюще улыбнулся ей. — Это была не рыба, — важно, припечатывая каждое слово, проговорила девочка. Той ночью он ночевал с ней, и Кристине впервые за многие дни удалось спать все время до утра, ни разу не проснувшись, и их маленькое уединение не потревожила больше ни одна кошка или любая другая живая душа.