Карты проклятой колоды

… А я верю в то, что так лучше. До самого последнего момента верю, не в силах поступить иначе. Мой свет, моя жизнь... Ты неторопливо обращаешься во тьму и погибель, дробя это жуткое в своей мрачной красоте мгновение, обращая его в бесконечность, низводя всё в ничто, разрушая до атомов и дома, и трассу, и мою душу, а я теперь могу только смотреть, не веря в эту силу и не чувствуя жара от подступающего огня, застыв, кажется, навечно. Мой мир разрушен, он оплавился в пламени твоих глаз, растёкся кровавыми слезами, скользящими по серым щекам в ничто, и я рад этому. Твой свет больше никого не спасает, теперь он обжигающ, смертелен, жесток, но для меня он даже прекраснее, желаннее, лучше, и я продолжаю смотреть, и я продолжаю восхищаться тобой, почти ничего не видя, ведь огонь твой отныне ослепляет, плавя зрачки, что текут по лицу. Ты ангел. Ангел чьи белые, чистые крылья более ни чисты, ни белы, а покрыты копотью, прожженны человеческой ненавистью, ободраны жестокостью мира, обагрены чужой кровью, ведь собственной у тебя ныне нет. Ты прекрасное падшее божество, преданное всеми, чьи волосы цвета шоколада выгорели, почернели, а глаза ещё ярче сияют, но не янтарём на свету, не загадочной карей глубиной во мраке, а красным, цветом хаоса, цветом твоего рода, цветом моей страсти и моего же конца. И воздух накаляется, и я на коленях. Не пред Красным Джокером, а перед прекрасным хаосом, неотразимым демоном, великим божеством. Я на коленях пред графиней Екатериной Александровной Державиной, которая больше не сочувствует, не плачет, не слаба и не зависима, а от того ещё более притягательна. Я уже давно не обращал внимания на твои изменения. Я принимал тебя любой... какой угодно! С радостью перемалывая чужое счастье, заполняя собой без остатка и не оставляя места ни другим ни тебе же самой. Не хочу жаловаться, не хочу роптать на судьбу ведь и сам виновен даже больше остальных, но теперь я точно навсегда останусь с тобой. И стеклянные частицы сыпятся, а я вдыхаю, втирая в кожу драгоценный порошок. Стану вечным соратником, займу любое место, что предложишь, лишь молю: останься, полыхай пожирающими мир алыми молниями подле меня, взрывая навечно тёмные улицы отблесками, проходящего сквозь моё тело света. Помню, тогда я ушёл, с омерзением сплюнув на серый асфальт, бросив дрожащую, разбитую. Решил, что так надо. Что прав в нежелание иметь дело с испорченной. Отвернулся от хрустальных слёз, что смешавшись с текущей тушью, оставляли на щеках чёрные следы. Бросил, где нашёл, избитую, грязную, посмевшую стать не только моей, пусть и не по своей воли. Ушёл, спасаясь от своего бесчувствия, от страха, от совести... Ты холодна, ты не простишь, но я понял, в чём ошибся, я понял как мне это исправить. Останусь... Навеки останусь... — Глупец. А пламя так и пылает, так и пылает! В этих глазах, прекрасных, жестоких, других... А я снова люблю! Я снова люблю лишь за это!.. За силу, за опасность, за боль и величие... И я улыбаюсь, стекло на щеках ощущая, — как непривычно! — и я смеюсь, и я рад, что беспомощность так изменилась, и пускай впредь не вижу, навеки оставшись безглазым, я чувствую магию, чему уже рад. А осколки взметываются в высь всё быстрее. И кирпич, и бетон, и железо: всё разлетается в стороны, а люди кричат, а люди бегут и на камеру то что видят, снимают. А я всё смотрю неотрывно, не видя, но чувствуя, став кем-то больше нежели просто человеком. Знаешь, ты тоже виновна. Терпела, имея возможность ответить. Терпела, покрывая синяки слоем тоналки. Терпела, молча утыкаясь в подушку, чтобы Саша — ты назвала нашего сына Александром, подумать только! — продолжал мирно спать в своей комнате, даже не подозревая о происходящим за стенкой. Ты была не Катей Державиной — безбашенной девчонкой с рапирой, не Сестрой Тьмы — невольной колдуньей из пророчества, а Катериной Назаровой — примерной женой и матерью, терпеливо сносящей все трудности, самой худшей версией себя. И их ты тоже спровоцировала. Я уверен, к нормальной девушке с подобными намерениями никто бы не подошёл! Но ты ненормальна, и знаешь, мне наконец начинает это нравиться. — Теперь я навсегда с тобой... — голос дрожит. Я уже не приказываю, слышишь, я просто констатирую факт. — Я нужен тебе. Столько сделал, но всё равно нужен. Иначе бы уже давно ушла... — Был нужен. — Лицо неизменно. Будто нет у тебя чувств, будто нет ничего больше, помимо красного. — Но не теперь. Отвратительно громко воют сирены, подъезжающих машин Департамента. Люди выскакивают из них, наставляют оружие, смотрят, пытаясь понять можно ли вообще убить это. Обрушение целого квартала не могло остаться незамеченным... — Мне жаль... Мне правда жаль дорогая, но меня то ты не убьёшь. Не станешь расстраивать нашего сына. — А мне нет. Стекло со звоном осыпалось на землю, а Катерина, ещё даже не почувствовав на шее тяжесть зерцекликона, что плевав на все пентаграммы телепортировался и прямо к ней, исчезла без следа в яркой алой вспышке. Взломавшие квартиру четы Назаровых полицейские нашли в абсолютно пустом, будто нежилом помещении лишь одну вещь, в последствие послужившую первой и почти самой важной зацепкой в деле «Красного Джокера». Бумажная карта Шестёрки Треф, неровно залитая стеклом и местами сильно потрескавшаяся, заняла своё почётное место в прозрачном пакете.