Карты проклятой колоды

… А он всё молчал, не перебивая и, кажется, не дыша. Смотрел сквозь судью, оглашавшего приговор, и скалился мыслям, роящимся в безумной голове. И не было в толпе горожан ни единого человека, что выступил против казни, ровно также как и не было в мыслях Императора ни единого проблеска совести. Ему плевать на стадо, что, сменив пастуха, решило будто обрело свободу. Происходило уже такое в истории Земли. Будут все равны... но кто-то — взгляд расширенных зрачков скользнул в сторону закованных в броню Созерцателей — равнее. Жалость к монстру отсутствовала у обывателей, и лишь юная Державина, не смотря на всю причинённую боль, всё ещё не могла выдавить из себя радость от расправы над биологическим отцом. Нахмуренные брови, поджатые губы, явное неудовольствие в тёмных глазах и закрытая поза. Сейчас Катерина как никогда похожа на Марго. Никто этой схожести не видит. Жители столицы вообще, говоря откровенно, ничего кроме долгожданной «справедливости» сейчас не видели. Ещё бы хоть кто-то из них понимал о чём говорил её упоминая... Все смотрели на эшафот злорадствуя над беспомощностью убийцы. Он же уставился прямо на Сестру Тьмы, неосознанно ища поддержку в знакомых чертах. Александр медленно, но неотвратимо возвращался назад. Тот миг, когда горячие капли покрывали руки, ярко констрастируя своим цветом с кожей; когда Маргарита пала на ледяной пол, подобно сломанной кукле, так и не сумев дойти до зеркала; когда он, как зачарованый, убирал пряди длинных чёрных волос с уже неживого лица, будучи не в состоянии оторваться... У него не было кошмаров. Потому что тиран не спал. С того самого момента, как Созерцатели поймали его, и чёрные стены камеры сомкнулись вокруг графа, отделяя его от света. В том подвале не было даже окна, лишь чахлый факел ограждал пленника от всепоглащающей тьмы, ютящейся на пороге и с нетерпением ожидающей возможности поскорее ощутить вкус жалких остатков адекватности новой жертвы. Видение недавнего прошлого не приходило, нарушая покой своей неожиданностью, нет... Оно было рядом всегда, на постоянной основе заслоняя взор убийцы сценой смерти жены, вынуждая бледного, за пару дней будто постаревшего на десятки лет мужчину с видом жуткой задумчивости всматриваться в красные цвета и выпадать из реальности при упоминание имени Марго. Он не жалел об убийстве. Он жалел о том, что так легко отпустил, что пал на серый камень от удара Дмитрия, и в молчание смотрел на Грановского, не смея пошевелиться, медленно сгорая в безразличие к окружающиму миру и начинающей закипать внутри жуткой злобе... Он ревновал. Всегда ревновал, считая, что те кто согласились быть с ним не имеют права на общение с кем-либо ещё. Тогда ревность снова забурлила, чёрным гноем выплёскиваясь из нутра, даже сильнее чем бывало раньше. После того удара прямо в сердце Марго была так прекрасна в своей молчаливой бедности с этими мутными голубыми глазами... Она как ангел, что пал на землю, явив себя не достойным её смертным. За ней можно лишь наблюдать, любоваться красотой, что кажется даже расцвела после смерти, вспыхнув будто вышедший из пепла феникс... А этот смеет не просто прикасаться — обнимать, баюкать сестру как нечто баснословно дорогое в миг сломанное одним неосторожным движением; осторожно, будто касаясь тончайщего хрусталя, вести дрожащей рукой по шее в отчаянных попытках нащупать если не пульс, то хоть какое-то тепло, что покажет стремительно сходящему с ума Созерцателю — она ещё здесь... монстр не успел... её можно вернуть... всё можно исправить... Ничего. Никогда. Нельзя. Исправить. Разбитой вазы не склеить — на оригинал точно похоже не будет, былые отношения не вернуть — прошлые ошибки не забываются, мёртвого не поднять — это будет уже не он... Дмитрий в отчаяние переходит все границы, старательно возведённые за какие-то пару часов воспалённым разумом графа. Императора буквально трясёт от наблюдения за происходящим «святотатством», подобно религиозному фанатику, узревшему другую вариацию собственной веры. Созерцатель смеет говорить, обращаясь к той, что уже не услышит, едва сдерживая рыдания; смеет, впав в стадию отрицания, разговаривать с пустой, но прекрасной оболочкой; разрушать хриплым надрывным голосом тишину, что подчёркивала своей мертвенностью её святыню... Видение растворяется тёмной дымкой, уходя за пределы зрения и открывая вид на происходящее в настоящее время. Император смотрит в лицо Красного Джокера и как в живую видит её. Он сам не понимает этого, но улыбается. Безумно, широко и до одурения искренне. Так как обычно делал в далёком прошлом, живя на Земле. Марго пришла увидеть его конец. Пришла под другим именем и другой личностью. Она одна не желает ему смерти, даже зная об истинной натуре... Александру нет дела до дочери, в коей он видит лишь оружие, но даже он проникся. Не симпатией к родной крови, а чем-то вроде понимания — всё могло быть по другому. Вновь ставший видимым зерцекликон блеснул ослепительно ярко в последний миг своего очередного хозяина, а голова покатилась вниз по доскам деревянного помоста, оставляя за собой кровавый след — точно такой же как и весь путь всех Державиных. Казнь... Варварски и так похоже на прежние методы Властелинов. Жестоко и эффектно. Правительство сменилось, но воспитанные целым веком аморальные ценности остались на месте. Проклятый медальон, до этого считавшийся утерянным ещё в Пантеоне, в тот день, едва появившись, пропал без следа. Наученные горьким опытом Созерцатели искали долго. Очень. Не нашли. Катя нашла. Спустя четыре года. На столе в родном особняке. Он просто валялся среди беспорядочно разбросанных тетрадей с конспектами, светясь тускло-красным. А рядом лежали две карты: Пиковый Туз со старинными золочёными узорами на «рубашке», тусклый весь, где-то даже порванный, и Туз Треф, совсем новый, будто только что купленный в ближайшем ларьке, на вид простой и дешёвый, вместо глаз же красовалась дыры. Зерцекликон Державина снова вернулся к хозяину. И плевать, что это давно не он — кровь-то одна. Катерина бы даже улыбнулась этой преданности тёмного артефакта. Не привидься ей рядом с тузами насквозь пропитанный уже буреющей жидкостью Джокер с дырой вместо сердца...