И весь мир прахом разлетится, если ты ответишь "нет"...

Обычно теплый, солнечный август, сегодня встретил нас плотными стальными облаками, что словно падали на плечи невидимым, неподъемным грузом и душили, не хуже удавки. Каменная стена, на которую я опиралась, царапала лопатки, но холодила, оставляя в сознании. Горький сигаретный дым был там же — обволакивал и не давал забыть. Сегодня ровно месяц. Месяц, как они разогнали прошлую акцию. Месяц, как они забрали ребят. Месяц, как лгут и изворачиваются, выдав, словно насмешку, лишь одну бумажку: «Лунков Константин Викторович, 23 года. Причина смерти: механическая асфиксия, самоубийство». Нам не выдали его вещей. Нам не вернули его записи, его мысли, его дневники, его стихи… все что получили мы с Бестужевым — выписку из морга и номер могилы. Нам не выдали тела, не дали его захоронить по-нормальному… даже в посмертии Костя не встретился со своими родителями… Я затянулась ещё раз, чувствуя, как почти докуренная сигарета обжигает пальцы, вспомнив дни кружка после гибели Лунина. Вокруг стояла тишина, такая, которую можно было резать Дамокловым мечом, что навис над нами всеми. Мишель стоял в центре, опирался побелевшими костяшками о стол, и я отстраненно заметила седину у его виска. На него причудливо падал свет из окна и все, о чем я могла думать, лишь о том, что в этой чертовой бумажке могло быть имя любого из нас. И не только нас — а и тех ребят, что были с нами относительно недавно. Они смотрели на Бестужева круглыми глазами, и в них было осознание, понимание. Мишель все говорил, говорил, говорил — тихо, неспешно, открыто и честно. Он не приукрашивал, не подслащивал пилюлю — он показывал шрамы на собственных руках, оставленные в застенках НКВД, рассказывал о слежке, о бессонных ночах и поджидающих воронках, о друзьях, исчезающих в ночи. После этой встречи комната осталась почти пуста. Осталась лишь наша «Полярная звезда» и несколько младшекурсников. За них всех говорил Муравьев — серьезно, словно действительно осознавая все (уже потом мы узнали, что его старший брат Матвей был обвинен в измене — ему повезло и расстрел заменили на заключение), и Мишель, прислушавшись, пожал ему руку, отдавая ключи от кабинета в университете. Наша «звезда» теперь собиралась на квартире у Мишеля, но о ней явно было известно властям, потому втягивать в это других мы не собирались — они должны гореть дальше, они должны светить и продолжать борьбу, даже когда мы сгорим. В тот день я вернулась домой и застала там Настю. Сестра, почти что переехавшая жить к Никите, что-то делала на кухне, поздоровавшись со мной в пол-оборота. Я ответила тихо и устало опустилась на стул, словно придавленная плитой. Я не могла сказать о Косте сразу — перед глазами стояли родители и точно такая же бумажка и номерок. Одна могила на двоих… на краю кладбища, под большим раскидистым дубом… — Ребят задержали, — кое как выдавила я тогда, впиваясь ногтями в ладонь. Настя на секунду перестала тереть железной щеткой кастрюльку и тяжело, резко выдохнула. — Всех. — Они знали, на что шли, — словно отрезала она, и кинула на меня острый взгляд, в котором было так много. С последнего задержания, она стала другой и я знала, как сильно допекла ее такая жизнь. Я знала, как она все еще общается с папой, подойдя к фотографии. Я знала, что наше окно затухает самым последним в общежитии, когда я не прихожу домой после учебы. Она редко когда звонила мне первой — и это был наш негласный уговор. Все, что угодно, лишь бы не дать им еще больше болевых точек. Но в этот раз… с Насти было довольно и мой голос треснул. — Они убили Костю. Сестра не сказала ничего. Она лишь прикрыла глаза и прикусила дрожащую губу. Щетка противно заскрипела по металлу. — Мне жаль, — тихо произнесла она и посмотрела на меня. Что-то, уже давно надломленное в ней, не дрогнуло. — Надеюсь, что ты не влезешь в… неприятности. — Неприятности…? — прошептала я, чувствуя недостаток воздуха. Комната сузилась и закружилась. — Не… они… сказали, что это самоубийство, но он… он никогда… как ты… они убили его, Настя! И все, что ты можешь сказать… Я сама не заметила, как вскочила с места и повысила голос. Сестра откинула щетку, да со звоном ударилась о раковину, и, взмахнув огненными волосами, обернулась ко мне, пылая яростью и болью. — И я не хочу, чтобы они убили и тебя! — закричала она в ответ, скинув маску холодности, которой одаривала последнее время. — Как они сделали это с родителями! Тебе мало?! Я устала от того, что они постоянно вламываются в наш дом! Я устала вздрагивать от вида черной машины и стука в дверь! Я устала бояться телефонных звонков и людей в форме! Я устала бояться за тебя! Я устала от вашей чертовой, мифической свободы! Они победили! Ее больше нет, очнись! И их тоже больше нет! Тот день все еще вертелся у меня в голове — сейчас он был мутным, поддернутый неприятной дымкой. Даже теперь я не могу вспомнить, что именно ответила сестре, но точно помню, как схватила сумку и хлопнула дверью. Было больно. В большинстве своем за правду — а еще за то, что сестра, как бы не старалась, но не могла понять меня. А еще за собственный эгоизм, что звучал в голове постулатами, произнесенными отцовским голосом — «Свобода стоит всего — отчаяния твоего, стоит твоих разлук, адской боли и мук, воя, ночей без сна, милосердия и безумств. Стоит жизни твоей, не говоря даже про смерть». С того самого дня я жила у Бестужева, проверяя сестру лишь в соц.сетях и общаясь с Никитой — в онлайне и вживую. Он лишь хмурился и неодобрительно поджимал губы на сигаретный дым, но даже не старался вразумить — за это я его и уважала. Он пообещал следить за Настей и просто попросил быть осторожной. И вот сейчас, когда улицы были перекрыты в честь акции какого-то местного чиновника на главной площади, забитые людьми, туристами, СМИ и людьми в форме. Я поправила рубаху и расстегнула верхние пуговицы — дышать стало тяжело… Идея нашей акции была проста и безумна. Мы хотетели успеть рассказать и показать о беспределе до тех пор, пока нас не задержат. Дерзко, отчаянно, стирая в кровь кулаки. За Лунина и тех, чьи голоса отзвенели. Мишель стоял на другой конце улицы, а я была недалеко от сцены — пока он привлекал внимание на себя, мне нужно было добраться до камер. Все просто и настолько нагло, насколько вообще возможно в наших реалиях. Сигарета закончилась и наконец-то обожгла пальцы. Я сжала мобильник в кармане и сверилась со временем на наручных часах — речь продолжалась уже около двадцати минут. Пора. Я аккуратно двинулась с места, прижимая к себе фотографию Кости. Ту самую, что нам получилось забрать из морга (молодой юноша, с очень взрослым и уставшим взглядом, запустил нас и не промолвил ни слова. Я никогда не видела его до этого, но в нем тоже чувствовалась потеря кого-то важного) — по которой было понятно, что это далеко… далеко не самоубийство. Даже самому слепому. Откуда-то послышался шум, и люди начали толкаться. Я услышала голос Миши, а после и Огарева. — Давай, — тихий голос Тиши прозвучал совсем близко и он подтолкнул меня между лопаток, и закричал что-то по поводу милицейского произвола. Прошмыгнув мимо толпы, я выскочила на сцену, прямиком под камеры телевизионщиков. Учуявшие картинку, операторы тут же обратили внимание на меня. Я что-то говорила, отвлекаемая женщиной-ведущей, а местная охрана хватала меня за руки, но я крепко держала фотографии Кости и говорила-говорила-говорила, вглядываясь в лица присутствующих. Кто-то был в шоке, а кто-то лишь закатывал глаза, словно устав от зрелища. В какой-то момент крепкие руки схватили меня и почти волоком потащили со сцены, вырвав из рук фотографии. Я могла лишь смотреть на то, как они падают на землю и исчезают под подошвами чьих-то ботинок. Руки, схваченные железной хваткой, не болели — болело лишь сердце. За Костю, за родителей, за всех тех, кто не вернулся, за всех, кто был так же подавлен этой жестокой репрессивной машиной… чьи голоса были заглушены, как и сотни, тысячи, до них… — И на обломках самовластья… — закричала я, дернувшись из хватки. Я видела черную машину, что уже ждала меня и рванула вперед, въехав с локтя служащему. Судя по шипению попала я куда-то в лицо. Пускай подавится. — Напишут наши имена! — отозвался, как и всегда, Мишель. Я обернулась и увидела то, как его так же тащат в машину. У него была разбита губа, но он поймал мой взгляд и шально улыбнулся. Так солнечно, так свободно, как и всегда… — С-с-сука! — яростно зашипели сбоку и, последнее, что я почувствовала, была крепкая мужская хватка за волосы. А после крепкий удар и темнота.