Не расстраивайтесь, княжна

— Вера, это же невозможно! Ты задохнешься в этих бумагах, разве нельзя хоть на чуть-чуть на улицу выйти? — Оставь ее, Анечка, главное, что ей самой нравится. — Димитрий, она же совсем белая! Какой забрали ее из института, такой папе и привезем! — Аня, угомонись, пожалуйста, она же все-таки у тебя занята. — Зина, ты не понимаешь! Подобные разговоры в доме Тоцких теперь повторялись гораздо чаще, а всему причиной было то, что Вера Дмитриевна снова решилась сесть за свои проекты, и уютный будуар теперь больше напоминал кабинет управляющего поместьем семьи, чем комнату юной барышни. Повсюду были бумаги, чертежи, сметы, и где-то посередине всего этого бедлама была Вера, в эти дни особенно угрюмая, взлохмаченная и серьезная. Причин такой перемене настроений не знал никто, однако родители, хоть и волновались, однако радовались, что на короткую смену приемов и балов пришло время труда и занятости. Светские приемы никогда Вере не нравились, и Тоцкие пребывали в спокойной уверенности, что участь Ольги обойдет Веру Дмитриевну стороной, и, стоило признать, некоторые выходы в свет их даже взволновали, особенно после того, как к ним в дом зачастили товарищи Льва по корпусу и все наперебой уверяли Дмитрия Алексеевича в своем счастье, которое обязана была составить именно Вера Дмитриевна. Сама Вера на это никак не отвечала, все цветы отдавала Лене или Лиде, или же ставила в комнаты Анны Михайловны, на рауты и приемы перестала выезжать, а с друзьями Льва и вовсе перестала общаться, если только их сталкивали лицом к лицу на редких прогулках в Летнем саду, где от света нельзя было убежать. Короткий миг светского дебюта застыл в жизни Веры, несколько фотографических карточек успело разлететься по некоторым журналам, даже сохранились в карманах особенно впечатлительных поэтов, однако после этого она как будто бы исчезла. Правда, от того стала еще большей загадкой для всего Петербурга, и все старательно пытались с ней познакомиться. Вера от всего этого не открещивалась, для нее этот мир просто-напросто перестал существовать, и о причинах она предпочитала не распространяться. Было ясно одно — произошло нечто странное, к тому же — личное, и Тоцкие старались лишний раз не спрашивать у дочери, что же такого успело произойти — понимали, что вряд ли она раскроет им свою тайну. — Ну-с, дорогая моя, — в комнаты вошла Зинаида Михайловн и энергично распахнула занавески — за окнами была белая ночь, и без часов невозможно было сказать, утро ли было или вечер. — Сегодня ты и вовсе решилась зарыться в бумаги, не так ли? — Добрый вечер, тетя, — отозвалась из угла комнаты Вера; платье на ней было вчерашнее, а прическа не так хорошо прибрана, однако такая племянница была роднее баронессе куда больше той незнакомки, что смотрела на всех холодно рядом с князем Оболенским со страниц «Нивы». — Я скоро выйду к ужину, простите, что заставляю ждать. — Ужин, — фыркнула тетушка и приземлилась в безопасное кресло — там бумаг не было. — Ты уже его пропустила, сама же сказала — тебя не ждать. — Да? — Вера посмотрела на тетушку из-под страниц, нахмуренно помотала головой и что-то пробормотала. — Да, я совсем забыла. Извините. — Ну дай посмотреть, — нетерпеливо выхватила из рук племянницы тетушка страницу и вытащила лорнет. — Счета или чертеж? — Счета. — И что же? — Не сходится. — Что не сходится? — Все не сходится, — послышался тяжелый вздох, и Вера с трудом вылезла из-за дивана. — Хватает на дом на Песках, но вот на пристрой уже нет. — А зачем тебе пристрой? — поинтересовалась баронесса, высматривая что-то в цифрах с неподдельным интересом. — Что у тебя там будет? — Баня. — просто ответила Вера; баронесса хмыкнула. — Девочкам же надо будет где-то мыться. — Да, определенно, ты — дитя своих родителей, — тихо рассмеялась Зинаида Михайловна и протерла лорнет подолом платья. — И сколько же тебе не хватает для полного счастья? — Много. Вот тут, — развернула Вера новый свиток. — Все подробно написано. На три пуда дров нужно будет еще триста рублей, потом еще обязательно нужно будет четыре пуда кирпича. — Не четыре, — перебила племянницу баронесса. — Четыре будет мало, все пять. — Вот, видите, а это еще четыреста, а то и шестьсот рублей. А у меня осталось всего семьсот. — Как семьсот? — когда тетя глядела на своих племянников через очки она начинала напоминать мудрого филина. — Дмитрий же дает за тебя шестьдесят тысяч, разве не так? — Вера кивнула. — Так возьми оттуда. — Нет, Лида сказала, что это лучше оставить про запас. — И не поспоришь, — снова фыркнула тетушка. — А десять тысяч после института, что тебе дали? — Они все тут, — ткнула пальцем в бумагу Вера, и Зинаида Михайловна недовольно заворчала. — Вера, это глупо. Это глупо — спускать все деньги в такое производство и спускать свое. Для таких целей водят знакомства с меценатами, с купцами, разве ты не знаешь? — Вера недовольно мотнула головой, но ничего не сказала. — Ну хорошо, осилишь ты эти траты, так ты думаешь, что они будут единственными? Ведь дровам свойственно кончаться, и кирпичу тоже, и снова придется искать денег на это, и это будут не десятки тысяч, а сотни, милая моя! И ведь твоя школа — не игрушка! Ты подумала, что девочки будут есть, из чего станут шить одежду? Кто будет всем этим управлять, ведь не ты же сама! — Сама. Вера начала тихо обижаться, и тетя понимала это. Она и сама прекрасно знала, что во многом ее идея была фантасмагоричной, но от этого меньше ее осуществить не хотелось. Вот был бы здесь Сергей Михайлович, вот он бы, конечно, ее понял. Но все это были пустые мечты, которые следовало оставить. Так Вера себе строго и приказала, пока прокладывала путь от кресла к столу — там были расчеты на ткань и еду. Она не видела, что Зинаида Михайловна улыбалась, но это было и к лучшему — улыбка могла смутить ее. — Вот, — протянула она другие бумаги, и баронесса аккуратно их взяла. — Тут расчеты на шерсть, хлопок и муслин, а тут — на муку, молоко и все остальное. — Очень хорошо. А зачем тебе в тратах коньяк? — в глазах тетушки прыгали смешливые огоньки, но Вера невозмутимо ответила: — Дедушка сказал, что он обязательно должен быть для тех, кому нездоровится. — Очень интересно. А с мамой ты разговаривала? — Да, она сказала, что сама займется этим вопросом. — С Лидой? — Зачем? — удивилась Вера. — Она не так этим увлечена, и ведь это мое дело. — Фредерик может помочь тебе, — растолковывала ей тетушка, как маленькому ребенку. — Ему бы это помогло, особенно сейчас, когда все так недоверяют Австрии. — Разве? — об этом Лида ей не говорила, однако иногда ходила взволнованной, а на все расспросы Веры ничего не отвечала, только целовала в лоб. — Все серьезно? — В политике всегда все серьезно, Вера, — без насмешки ответила Зинаида Михайловна. — А сейчас тем более. Так ты спрашивала Фредерика? — Вера помотала головой. — Спроси обязательно, он будет рад помочь. — Не хочется влезать в долги. — Ты и не влезешь, это называется «инвестиция», понимаешь? — баронесса отложила бумаги и пристально посмотрела на племянницу. — По лицу вижу, что не понимаешь. — Тетя, вы все время меня только оскорбляете. — Прости, душа моя, — потрепала ее по щеке баронесса и встала из кресла. — Ты сама знаешь мою резкость. Но с Фредериком поговори непременно. — Хорошо. — А Сергея Михайловича не спрашивала, — помолчав, заговорила тетушка. — С ним не беседовала? Он же хотел помочь, разве нет? Вера молчала, перекладывая бумаги, закрывая чернильницу, чтобы ничего не разлилось, и ничего не отвечала. Потом она сказала: — Нет. Тетя молчала, она ждала разъяснений, а Вера не знала, что ей следовало объяснять. С того злосчастного вечера прошло уже две недели, а князя как не было в доме Тоцких, так он и не появлялся. Сначала Вера и не хотела его видеть, ей было неприятно думать о том, чтобы видеть Сергея Михайлович а в тех комнатах, в которых они так часто разговаривали о школе, о книгах, о жизни; потом Вера поняла, как это было смешно в глазах всего общества и самого князя, наверное. «Без пяти минут барышня» — как говорил Лев, и она-то отчитывала Сергея Михайловича за его поведение, думая, что все эти экзальтированные беседы имели хоть какое-то значение для него; он был старше ее на двадцать лет, а она была… Нет, о себе лично она думала только как о взрослой личности с большими планами и неосуществимыми прожектами, а также очень умной и серьезной — нечего говорить, достойный собеседник. А на деле она была недавней «павлушкой», почему-то гораздо глупее, чем год назад. Когда Вера вдруг это поняла, оправдание для Сергея Михайловича была найдено, но видеть его все равно было неприятно, будто бы у нее отобрали на него какое-то определенное право, правда, чего у нее никогда и не было. Она почти что смирилась с тем, что теперь таковым будет обладать Лиза, она нашла какое-то идиотское объяснение этому, она даже вообразила себя удивительно благородным человеком, приносившим некоторую жертву — вот, до чего дошла ее временная глупость, — но осознание того, что женщина, нехорошая, не отягощенная честными мотивами, себе таких вопросов не задавала, и прав на Сергея Михайловича имела больше, чем сама Вера и даже бедная Лиза — вот это приводило Веру в непонятную ярость. И ведь эта оперная певица — не могло не пройти ни дня без того, чтобы Вера презрительно не усмехнулась на подобные слова, — наверняка и не стала бы отказываться от этих самых прав. Зачем? Ведь подобные размышления о нравственности и долге ее вообще нисколько не занимали. — Что между вами произошло, Вера? — Ровным счетом ничего, тетя. Веру даже не пугало то, что в пылу она сказала о своей любви к Сергею Михайловичу — это уже давно не было тайной ни для нее самой, да ни для кого в целом, она была уверена в том, что и князь отлично был об этом осведомлен, но потом, когда воспоминания стали похожими на длинные куски черной пленки, вставлявшейся в непонятный агрегат, Вера вдруг увидела, как сейчас, его странно поменявшееся лицо — там на минуту как будто бы возникла радость, ей непонятная, необъяснимая, правда, возникла на короткий миг, потом Вера наговорила очень неприятных слов, да еще и сравнила Сергея Михайловича с Владимиром. Чем было обосновано это сравнение, теперь она ответить на этот вопрос уже не смогла бы, однако очень хорошо помнила, как неясная боль так сильно ослепила ее, что желания подумать о своих словах не было. Одно она знала точно — Сергей Михайлович ни в чем виноват не был, ничего страшного и ужасного он не совершил, а так по отношению к ней самой и вовсе был безукоризнен. Теперь же его хорошее расположение было потеряно к ней навсегда, и это принять было больнее всего. — Вы посоветовали расстаться друзьями перед прощанием, — заговорила Вера — тетушка всегда ждала, когда ее племянница начнет говорить сама, никогда не подначивая. — Однако расстаемся мы врагами. Зинаида Михайловна выдохнула, кажется, и вытащила носовой платок. — Прошу тебя, Вера! Враги с князем? Это будет замечательной шуткой для всех. — Но это так, — развела руками Вера Дмитриевна и затолкала со всей силы карандаши в тубус. — Я сказала Сергею Михайловичу массу неприятного, такого, за что извиниться невозможно, а он, — тут пришлось замолчать, потому что как говорить о падших женщинах Вера толком и не знала. — Он провинился только тем, что оказался не таким, каким я его себе представила. — Вот как? — подалась вперед тетушка; казалось, что тема разговора была ей интересна. — И что такого ужасного ты смогла узнать о нашем Монте-Кристо? — Вы все смеетесь надо мной, Зинаида Михайловна, но я не обижаюсь. Я понимаю, как нелепо это выглядит со стороны. — Мой друг, — ободряюще похлопала ее по плечу баронесса, — Я вовсе не насмехаюсь над тобой, не думай так. Просто я знаю все секреты бедного князя, и, поверь мне, даже самая страшная его тайна — сама безобидность по сравнению с тем, что скрывают все остальные. Ну же, облегчи душу, расскажи, что случилось. Вера колебалась. В последние дни воображение часто подсовывало ей портрет Сергея Михайловича, так же часто, как раньше это было с Володей. В этих портретах князь всегда выходил прежним — смеющимся, иногда серьезным, но непременно добрым, с тем теплом в глазах, которое в свете ценилось так сильно и добиться которого было на деле, как оказалось, не так легко. Для Веры оно было припасено всегда по определению, потому что она была его другом, но понять она смогла это тогда, когда то было уже потеряно. Неприятно? Ужасно. А еще ужаснее было представлять то, что это тепло могло быть обращено к кому-то еще — не к Лизе, теперь прежняя ревность казалась Вере еще глупее — кто мог в здравом уме подумать о том, что с этой малознакомой девушкой князь был бы так же любезен, как с ней, с Верой? Нет, конечно, в галантности и уважении ему нельзя было отказать, и все были уверены, что и новая его избранница будет пользоваться этим безгранично, но вот тепло доставалось только по исключительному выбору. К тому же Лизу князь не любил, как сам он и сказал. А эта женщина… Как он тогда говорил — гораздо больше, чем просто слух?.. Вера не так хорошо было осведомлена о мире полусвета, однако могла представить, какие отношения могли там возникнуть. Коротко вздохнув, она резко села на диван рядом с тетей. — У Сергея Михайловича, — и тут же поправила себя. — У князя есть женщина, — пришлось сделать усилие, чтобы не покраснеть. — И это не Лиза. На удивление Веры Зинаида Михайловна не выказала никакого изумления, а сидела и ждала продолжения, будто того, что Вера сказала, было недостаточно. А что добавить к этому, Вера не знала. Когда, наконец, молчать тетушке надоело, она нетерпеливо замотала головой. — И что же дальше? — А этого вам недостаточно? — Если ты про мадам де Конте, то это история стара, как мир и безобидна, как новорожденное дитя, — отмахнулась нетерпеливо Зинаида Михайловна и принялась поправлять оборку на платье. Вере оставалось молчать, правда, теперь уже от пугающего осознания, что привычка к адюльтеру так вошла во все семьи. — Ну не молчи так, пожалуйста, — зафырчала баронесса. — Если я говорю тебе, что это безобидно, то это действительно так. Мадам де Конте — его друг. — Я представляю, как дружат в этих кругах. — Значит, представляешь неверно, — отрезала тетушка. — С Женевьевой они знакомы с двадцати лет самого князя, — но тетушка не договорила — Вера вспылила. — Да как же с его двадцати, если она сама меня старше только на десять лет! — Это все мастерство грима и хорошего освещения, — безапелляционно сказала Зинаида Михайловна. — Она всегда занимает один стол, ровно так, чтобы свет падал как-то на ее подбородок или как-то еще, — пожала плечами баронесса и махнула рукой в воздухе, разгоняя пыль. — И если ты не будешь меня перебивать, я продолжу. — Вера недовольно засопела, но возражать не стала. — Так вот, и с того времени их связывала нежная дружба, а теперь уж исключительно отношения делового порядка, не более. — Со стороны так не казалось, — угрюмо отозвалась Вера. — Улыбался он ей очень тепло и радушно. — А ты все успела заметить, Вера, не так ли? — Я переживаю за Лизу. — Ну еще бы! — И она никогда не была, — Вера снова запнулась; это слово она никак не могла применить к князю. — Прошу тебя, — сердито перебила ее Зинаида Михайловна. — Это слово, а не заклинание, и произносить ты его можешь спокойно. Пора оставить это ханжество. — Вот и не оставлю. — угрюмо отозвалась Вера. — Любовница, — нетерпеливо встала с места баронесса и подошла к зеркалу. — Ты это имела в виду? — ее племянница кивнула. — Любовницей князя она если и была, то так давно, что никто об этом не помнит. Кроме князя, разумеется, — будто желая подлить масла в огонь, повернулась к ней Зинаида Михайловна и хитро посмотрела на нее. — И самой мадам де Конте. — Тетя, это несерьезно, — Вера на эти уловки поддаваться не собиралась. — Чего вы от меня хотите добиться, я и так знаю. Желаете, чтобы я сказала, будто я ревную — так это не так, не совсем так, в том смысле, в каком принято об этом говорить. Я действительно расстраиваюсь, когда думаю, что на Сергея Михайловича будет иметь кто-то такое же право, как и его жена, что кто-то будет мучить его, будет не понимать, а его не понимать — такого светлого — просто преступление. Да, из-за этого я и расстраиваюсь. — Ну что же, — рассудительно проговорила Зинаида Михайловна. — Это очень мило с твоей стороны — так заботиться о нем. — Конечно, — продолжала Вера, но с меньшей уверенностью. — Меня расстраивает и то, что… — тут она замолчала. — Что же? — Не знаю, как вам сказать, — замешкалась Вела Дмитриевна, но баронесса только недовольно крякнула; Вера продолжила. — Что он оказался не таким, каким я его себе представляла. — О, вот как, и каким же оказался бедный князь? Вера подумала и, засунув еще добрую порцию бумаг в тубус, решительно заявила: — Обычным. — Вот уж действительно грех! — рассмеялась баронесса и потрепала племянницу по щеке — иногда Вера приводила ее в умиление своей наивностью. — Быть обычным! За что же ты так его, Верочка? — Я вас понимаю, — серьезно продолжала Вера. — я и сама представляю, какой глупостью кажутся мои слова со стороны. За годы в институте понапридумывала себе прекрасных рыцарей и принцев, вот и не терпелось мне нацепить эти доспехи на кого-то, кто попался бы мне под руку. Но сами понимаете — в институте круг общения не так уж и велик, вот я и надела эти доспехи на Владимира и на Сергея Михайловича. — Ты влюблена в него, мой друг? От прямого вопроса Зинаиды Михайловны Вера не покраснела и не побледнела; она была даже рада его некоторой резкости — сама бы она спросить себя о подобном не смогла бы, теперь же деваться от ответа было некуда. Она задумалась. Нет, в сущности, нет, она не была влюблена в него, хотя, стоило признать, была уже готова к этому. Возможно, потому, что сердце ее все так же было разбито она не могла допустить полной страсти, однако отрицать симпатию также было глупо. Временами Вера ловила себя на некрасивых мечтах, как Сергей Михайлович расторгает помолвку и становится свободным от Лизы и всей четы Ладомирских, и между ними снова воцаряется то понимание, которое всегда располагало Веру к нему, но она каждый раз обрубала эти мечты, потому что это было некрасиво. Вера взглянула на Зинаиду Михайловну — та все так же ждала ее ответа; с тетушкой Вера была всегда предельно откровенна. — Нет, но я хотела бы этого, — так же прямо ответила Вера. — Сергей Михайлович мне очень нравится, но я полагаю, вы и сами это знаете. — Я догадывалась, — кивнула баронесса. — Но в случае с тобой ни в чем нельзя быть уверенной, — Вера не понимая взглянула на нее, и Зинаида Михайловна улыбнулась. — Твоя душа всегда была для меня потемки. — Странно. — Что странно? — Мне всегда казалось, что вы меня понимаете лучше всех. — Я чувствую тебя, мой друг, — похлопала ее по плечу тетушка. — Чувствую. А это совсем другое. Но, впрочем, о нас мы еще успеем поговорить, теперь тебе нужно ответить на вопрос: желаешь ли ты расторжения этой помолвки? Вера подскочила, как ужаленная: быть такой же, как ее сестра — нет, ни за что на свете. Даже люби она Сергея Михайловича больше всех на свете, воспылай она к нему сейчас такими чувствами, что даже Володя показался бы ей несчастной серой тенью, она все равно бы на такое не пошла. И пусть Оля бы заливалась смехом и называла ее великой мученицей, вопросы чести и долга стояли перед Верой впереди всякой любви и всего остального, так ее воспитали, так она сама решила жить. Все равно быть счастливой, зная, что разрушила чью-то жизнь, она не могла. Зинаида Михайловна поняла все без слов. — Что ж, я тебя поняла. Тогда, — она быстро поднялась с дивана и поцеловала племянницу в щеку. — в таком случае я сама тебе помогу со школой, как сама понимаешь, Сергею Михайловичу будет сейчас не до этого. Все же что-то опять кольнуло Веру глубоко внутри, когда она подумала, что вот так, легко и без должного боя, она отдает, в сущности, самого близкого ей человека; отдает той, которая все равно не сможет оценить его по достоинству, а ведь она, Вера, даже если не сразу, но полюбить его по-настоящему, влюбиться смогла бы; смогла бы она и заполнить ту пустоту, что была в князе после смерти Дарьи Андреевны. Но чему быть, того не миновать; против своей Вера пойти не могла, какой бы глупой она не казалась другим. — Вы считаете это позерством, глупой рисовкой? — задавать такие вопросы баронессе было рискованно — она могла ответить и прямо. Но Зинаида Михайловна усмехнулась и повернулась к Вере. — Думаете, я поступаю неверно? — Думаю, что ты слишком плохо о себе думаешь. Твоя сестра не обременяла себя подобными вопросами, — баронесса не закончила. — И счастлива. — Это ненадолго, поверь мне, — отмахнулась Зинаида Михайловна. — Владимиру очень скоро надоедят все эти турне, к тому же их медовый месяц, сдается мне, скоро должен будет превратиться в суровую жизнь иллюстрации семейного раздела «Нивы». Помнишь все эти пошлые карикатуры? Вера ничего не понимала — не в привычке Зинаиды Михайловны было говорить загадками, и Вере очень нравилась ее манера все вещи говорить прямо и в глаза, теперь же она ни слова не могла понять из пространного монолога тетушки и хлопала глазами, как весенняя сорока. Разумеется, она знала, что рано или поздно ее сестру и бывшего жениха поймают, более того, она даже старалась представить их жизнь здесь, в Петербурге, и каждый раз она говорила себе, что ей следовало бы усмирить свою силу воли и не убегать позорно в Кострому или Нижний Новгород, и все-таки каждый раз она содрогалась при мысли, что будет видеть Ольгу и Владимира, разъезжавших по улицам, смеющихся, а она будет одна, и никто ей на помощь не придет. Но все это были только глупости, напоминала себе Вера и заставляла думать о другом — теперь уехать она не могла; она собиралась взять на себя такую ответственность, которую сбросить с себя потом не получилось бы; да Вера этого и не хотела. — Я опять сбита с толку. Ничего не понимаю. — Ну что же тут непонятного, — нетерпеливо воскликнула Зинаида Михайловна и повернула племянницу к себе. — Их нашли, нашли в Тифлисе, они прятались там, изобажая из себя наверняка Демона и Тамару, хотя тут еще стоит спросить, кто был Демоном, — баронесса не закончила, потому как Вера самым неприличным образом хрюкнула от смеха. — Да, вот, посмейся, посмейся; так, значит, стало быть, они уже совсем скоро будут здесь. — И как же их представят? — А это уже забота твоих бедных родителей, Верочка, и, должна сказать, мне искренне жаль и Аню, и Дмитрия Алексеевича, — нахмурилась баронесса, и прежде чем Вера спросила: «А меня разве вам не жаль?», тетушка спохватилась. — Про тебя я и слова не говорю, ты этих отвратительных сцен не застанешь. — Вот как? — Именно так. — И где же я буду? Постепенно Вера замечала за собой, что чувства к Владимиру притуплялись, она уже теперь не вздрагивала, когда слышала его имя, не лила слез, стоило обнаружить засушенный цветок в книге — жалкое напоминание о некогда роскошных букетах, которые он имел привычку ей преподносить, не бледнела, находя обрывок старого письма; нет, теперь у Веры все еще болела гордость, которую ее сестра и Владимир Алексеевич задели, однако Вера все равно боялась их приезда; боялась, потому что знала — на короткий миг в ней все может вспыхнуть с новой силой, стоит ей увидеть знакомую фигуру. Поэтому она и радовалась, что баронесса увозила ее с собой; куда — это не имела для нее никакого значения. — В Крыму, — тетушка засобиралась; небрежно накинула на плечи старинные кружева, и Вера против воли засмотрелась на нее — никто, кроме Зинаиды Михайловны, не умел так носить мантильи. — Побудешь там с месяц, мне все равно не нравится твой кашель. — Это от нервов. — Только не говори об этом дедушке, он терпеть не может эту отговорку. Вера кивнула и вдруг встала с места. — А кто их нашел в Тифлисе? Или они сами домой засобирались? — Ну Ольга-то твоя, я уверена, уже давно домой хотела, — зло сверкнула глазами тетушка; теперь в нелюбви к своей племяннице сомневаться не приходилось. — Но к этому решению следовало их подтолкнуть. Обнаружил их Лев. Вера вскочила, как ошпаренная кошка: — Лев?! Да он убьет их скорее, чем привезет сюда! — Сядь и не кричи так, — осадила племянницу баронесса. — Для того с ним был послан Сергей Михайлович, чтобы Лев глупостей не натворил. — И это князь их нашел? — осела на диван Вера. — Почему он об этом ничего не сказал мне? — Вот ведь торопыга! Никаких объяснений не слушает! — Вера не обижалась на это ворчание тети, а продолжала терпеливо слушать. — Нет, нашел не князь, нашел его дальний родственник, то ли двоюродный брат, то ли троюродный, никто не помнит. Зовут его Львовым Николаем Платоновичем. Вера пыталась вспомнить — не слышала ли она этого имени раньше, но ничего не приходило на ум. Нет, она совершенно точно ничего не знала об этом человеке. А ведь он, этот незнакомец, знал как раз все об их позоре, и этому человеку, даже не удосужившись представить его ей, Сергей Михайлович поручил такое непростое и крайне деликатное дело. Что, если станет посмешищем для всех, ведь кто мог поручиться за репутацию этого человека? — Но это безрассудно. — отрезала Вера. Зинаида Михайловна непонимающе посмотрела на нее. — О чем ты? — Мы ничего о нем не знаем, а Сергей Михайлович рассказывает о нашем позоре этому человеку, почти что первому встречному. — Вера, Вера, — пыталась увещевать ее баронесса, но попытки были напрасными. — Что «Вера»? Это не так по-вашему? За столько лет я ни разу не слышала об этом человеке ни слова, он ни разу не показывался у нас дома, даже Владимир о нем не говорил, кто его знает? — Я, — оборвала ее несколько резко Зинаида Михайловна. — Угомонись, пожалуйста, я его знаю. И пусть знакомство у нас с ним не такое уж и крепкое, но ничего плохого я про него сказать не могу. Николай Платонович не человек света, он живет далеко от Петербурга, даже в Москве редко показывается. Человек он замкнутый, но честный и добрый, а слышать ты про него, Вера, не могла, потому что в свете он почти не показывается. — Вот как? Почему? Тоже трагическая личность? — мрачно бросила Вера. — Вот уж не знала, что ты можешь быть такой злюкой, дорогая моя, — покачала головой баронесса. — Что-то с Ольгой нас же должно роднить. Зинаида Михайловна усмехнулась. — Ты начинаешь острить, это хорошо. А Владимир про него ничего не рассказывал по одной причине — он его терпеть не может. Николай Платонович хотел давно его в Самару отправить, считал, что мальчика надо делом занять, хотел даже в контору его устроить, так мальчик закатил такую истерику, мол, его хотят уморить, что Николай ужасно рассердился, и больше они с ним, кажется, и не общались. Теперь Вера начинала что-то припоминать; было об этом в одном из писем Владимира еще давно, года два тому назад. Вера еще тогда удивилась, какими сбивчивыми и крикливыми его слова показались тогда ей. Он писал действительно о том, что его хотя отправить в ссылку «подальше от нее», что в семье его больше не любят, и что этот страшный человек теперь возьмет над ним верх, и все в подобном духе. Тогда Веру это письмо больше удивило, чем разочаровало, но тогда она еще была уверена в непогрешимости Владимира. — И как же этот человек смог их разыскать? — Он как-то связан с железными дорогами, — пожала плечами Зинаида Михайловна. — Вот и может дознаться того, что обычные князья не могут. Правда, в свете его за это не любят. — За эти связи? — Нет, — покачала головой баронесса. — Он же тоже княжеского рода, правда, другой ветви, но все же, а занимается делами, которыми человек его положения заниматься не имеет права по общему мнению. Большее, на что он мог рассчитывать — место в Собрании, а он же захотел изучать торговое дело, работать… — Одним словом, стал знаться с купцами и сам чуть им не стал, — закончила за нее Вера. — Почему «чуть не стал»? Год назад рассматривался его вопрос о вступлении в Первую гильдию, но что-то там застопорилось, так он очень волновался, очень. — Значит, купцов он не сторонится? — Нет. — Приятно слышать. — Что же, пора мне и к сестре, — подошла к двери Зинаида Михайловна и, тронув Веру за подбородок, клюнула племянницу в щеку. — А ты, будь так добра, поднимись в кабинет к отцу и попрощайся по-доброму с Сергеем Михайловичем, он-то этого заслужил. Вера кивнула, поцеловала тетю в ответ, и вместе они вышли из комнаты. В Петербурге все еще не смеркалось, хотя было уже больше восьми часов. Летнее солнце лилось мягко по стенам и по вышитым коврам, и Вера с привычным чувством восторга смотрела в окна на длинные желтые улицы, на деревья, еще тугие, не успевшие обветшать, и вдыхала запах, свойственный только этой квартире — табака, бензина и соленого ветра. Начинали петь стрижи, когда она добралась до кабинета Дмитрия Алексеевича; она быстро потянула дверь на себя и сразу воскликнула: «Сергей Михайлович!», и оторопела, когда увидела, что фигурой, обернувшейся на ее голос, был вовсе не князь. Как-то Вера сразу подумала, что этот человек и есть Николай Платонович. Позже она сама не могла этого объяснить и всегда пожимала плечами в ответ на все вопросы — подсказало ей нутро и все тут, но тогда, еще не уверенная в своем знании, она называла его обычным незнакомцем. Он, вероятно, не был моложе своего родственника, однако ненамного, и его телосложение было отличным от всей семьи Оболенских — он был немного полноват, но так, что это, скорее, его красило и отличало от всех остальных, излишняя худоба ему бы не шла. Немного неуклюж и действительно замкнут, в сущности, ничего заметного в его облике не было, только вот глаза… Да, пожалуй, они единственные были заметны; взгляд этого человека был пронзительным, смотрящим прямо в душу, но и смеяться этот взгляд, пожалуй, тоже мог. Оба они молчали, Веру сковала та же болезненная молчаливость, которая у нее всегда была еще с института в присутствии других людей, а гость же, видимо, и правда сам был не очень разговорчив. Вера, как говорил отец, «набычилась» и посуровела еще сильнее, а неудавшийся собеседник только угрюмо глядел в окно. Через минуту она наконец вспомнила, что была в кабинете своего отца и имела полное право и сесть за стол, и открыть ящики — ей позволялось распоряжаться хозяйством, и, подождав еще с минуту, она резко отодвинула кресло и села за стол. Гость удивленно взглянул на нее. Послышались шаги Дмитрия Алексеевича, и лицо графа показалось в дверях. — Николаша, как хорошо, что ты здесь! Верочка, будь так добра, передай Николаю пакет во втором ящике. И снова исчез. «Николаша». Вера еще раз взглянула на этого человека, но в его лице ничего не поменялось; странно было называть этого человека «Николашей», так это имя ему не шло совсем. Однако делать было нечего, пакет следовало отдать. Вера ожидала, что посетитель что-то скажет, но тот молчал; значит, надо будет ей первой заговаривать с ним. Ключи, всегда заедавшие в замке, на этот раз открыли все быстро и без колебаний; весь ящик был заполнен пакетами, гость же вовсе не торопился говорить, какой пакет был его. — Каков ваш? — откашлялась Вера, и голос ее звучал, как карканье вороны. — Тот, что в коричневой бумаге. Голос создавал странный контраст со всем обликом гостя — Вера ожидала услышать громогласную Иерихонскую трубу, но гость говорил негромко, так, будто он выпил ледяной воды. — Все пакеты в коричневой бумаге, — недовольно сказала Вера, но, к счастью, вовремя увидела подписанный его фамилией. — Этот, вероятно, ваш. — Да, благодарю вас. Далее разговора не последовало. Вера достала отцовские счеты и принялась заново перепроверять — все ли сходилось в ее расчетах. Несколько ошибок сразу нашлось — вечная торопливость всюду находила Веру; она нахмурилась и заново стала все переписывать с одной бумаги на другую — теперь институтские замашки следовало оставить в прошлом, это в задаче по арифметике она могла перепутать десять с девятью, и ей позволили бы исправить промашку, тут же разговор шел о человеческих жизнях, как бы в ее голове это высокопарно не звучало. Вера видела краем глаза, как посетитель странно косился на нее, будто бы недоумевая, что барышня смогла забыть в мужском кресле, и как же она это принялась за перо с чернилами без рукавов, однако гость ничего не говорил, а только молчал, а расчеты были такими важными, что Вера и думать забыла и про незнакомца, и про свое странное положение. Писать, правда, пришлось недолго; дверь снова распахнулась, и на пороге появился Сергей Михайлович. По привычке Вера радостно улыбнулась ему, но с облегчением заметила, что в сердце у нее не нашлось ничего, что было готово проснуться несколько недель назад. Она понимала сейчас уже — многое было надумано, многое она сама себе нафантазировала, потому что уж очень хотелось заново в глубине души снова полюбить, а князь очень подходил на эту роль. Сейчас Вера не чувствовала ничего, как только прошлого расположения, что всегда было с ней и радовалась, что снова может прямо глядеть ему в глаза и крепко пожимать руку. — Здравствуйте, Сергей Михайлович, — она первая встала из-за стола и быстро подошла к нему; князь чуть опешил, но, вот, уже улыбался ей в ответ и крепко пожимал руку. — Давно я хотела у вас попросить прощения, но все никак не могла вас увидеть. Теперь вы уезжаете, и не хотелось бы расставаться врагами. — Что вы, Вера Дмитриевна, — улыбка у Сергея Михайловича теперь всегда была грустная, от этого Вере было очень неприятно, будто она была этому виной. — Какие же из нас с вами враги? Да и Катенька мне этого простить не смогла бы. — Я очень виновата перед вами за все слова, которые успела наговорить, так вот, — Вера коротко вздохнула и быстро выпрямилась. — Это все моя глупость и наивность, от которых бы мне надо было уже давно избавиться. Простите меня, пожалуйста. Гость откашлялся, но Вера не покраснела и не побледнела. Она ни на мгновение не забывала о присутствии постороннего человека, но своих слов не стыдилась — в них не было ничего, что предназначалось бы только для одних ушей. Вот тот разговор в саду ресторана, вот его слышать не следовало бы никому, но и его Вера тоже не смущалась — все, что она говорила, было от сердца, а за недостойности она и просила прощения. — Вы ни в чем не виноваты передо мной, Вера Дмитриевна, — мягко повторил князь и повернулся к посетителю. — Ни в чем. А вот я, пожалуй, еще как. — Я вас не понимаю. Мелькнула мысль, что скандал в их семье все же стал достоянием общества, но Вера ее отогнала — такого князь никогда бы не допустил, а привычка корить себя за самые мелкие проступки была у него всегда. — Боюсь, я не смогу заниматься вашей школой, Вера Дмитриевна, так, как должен был. Видите ли, некоторые обстоятельства, — Сергей Михайлович замялся; на лице же гостя первый раз показалась смутная улыбка. — Они не позволят мне. Вера прекрасно была осведомлена, что это были за обстоятельства: Лиза бы с ума сошла, но не впустила бы Сергея МИхайловича после свадьбы в дом Тоцких. И нельзя было сказать, что на ее месте Вера поступила бы точно так же, но, стоило признаться честно, будь Вера женой Сергея Михайловича, она бы тоже не радовалась подобному общению, скажем, с Лизой. — Не беспокойтесь, Зинаида Михайловна обещала мне помочь, — мотнула головой Вера. — Да, впрочем, уже помогает. Вот, — она потрясла своими свитками. — сколько ошибок уже успела найти. — Я понимаю, помощь баронессы бесценна, но я уже обещал вам найти того человека, на которого вы сможете положиться, не так ли? — Насколько я помню — да. — В таком случае позвольте вам представить Львова Николая Платоновича, моего сородича, ответственнейшего человека, одним словом, того, кто вам так нужен. Даже я так в делах не разбираюсь, как Николя. Большего радушия, чем прежде Николай Платонович не выразил, а в этот раз только легко и удивительно подвижно поклонился и сухо что-то сказал на французском. Вера чуть подслеповато прищурилась, глядя на него; значит, вот кому она была обязана возвращению Ольги и Владимира домой и кто бы стал помогать вести ей дела. Она и так знала, как бы насмешливо мог смотреть на нее этот человек, стоило бы ей заговорить о керосине, мыле и пудах муки — для него все это была только глупость восторженной девушки. Но, с другой стороны, стал бы Сергей Михайлович рекомендовать ей подобного? Но стоило начать с другого. — И когда же мы можем ожидать возвращения моей сестры в город, Николай Платонович, — заложив руки за спину, Вера чуть сгорбилась — от этой привычки ее не смогла отучить даже мадам Наке. — Когда нам ее ждать? Гость и Сергей Михайлович переглянулись, у обоих на лице мелькнуло удивление, вопрос поставил их в тупик. Вероятно, они ожидали услышать истерику, увидеть метания из угла в угол, заламывание рук — одним словом, все в духе синематографа и Веры Холодной, но Вера спокойно стояла в углу и ждала ответа; все слезы были уже выплаканы, теперь ей просто-напросто не хотелось видеть сестру. Вера приготовилась увидеть замешательство на лице Николая Платоновича, а тот быстро оправился, и снова его взгляд был почти равнодушным. — Полагаю, в самом начале июля, — произнес Николай Платонович; в голосе не было слышно даже издевки, к которой Вера приготовилась. — Зинаида Михайловна, однако, сказала, что не желала бы вашей встречи. — Полагаю, вы и так все знаете? — Знаю, — чем больше горбилась Вера, тем прямее становился Николай Платонович. — Но вас не должно это беспокоить: я не сплетник и болтун. К тому же от своего племянника я подобного ожидал, а научить его уму-разуму мне всегда хотелось. В какой-то мере я должен вас даже благодарить, — прежняя улыбка на мгновение вернулась на его лицо. — за такой случай. — Странная причина для благодарности. — буркнула Вера. — Я понимаю, что для вас это ужасная ситуация, — спокойно ответил гость и мельком взглянул на Сергея Михайловича. — Моей семьи тоже однажды коснулось подобное, — Сергей Михайлович отчего-то резко встал из кресел и подошел к камину. — и поверьте, я никогда бы не подставил так вас или кого-то другого. Позволите взглянуть на ваши расчеты? — быстро он поменял тему, но Вера не оторопела и так же быстро подала ему бумаги. — Пожалуйста. — Благодарю. Вера ожидала, что ей рассмеются в лицо, но Николай Платонович и правда взял в руки счета, потом откуда-то у него в руках появились очки, и он принялся за внимательное чтение. Когда он чему-то тихо рассмеялся, Вера вспыхнула и отвернулась к окну. — Посмотри, Сережа. — позвал он князя; в обращении к своему родственнику в голосе гостя сквозило искреннее тепло. — Если бы все наши артельщики так хорошо счета составляли, может быть, и не было бы такой путаницы. — Вера покосилась в их сторону, но не повернулась, принявшись устраивать на столе отца порядок. — Кто вас так учил сводить цифры? — обратился к ней Николай Платонович. — Мама. Это была правда. Еще с детства Вера наблюдала за тем, как Анна Михайловна аккуратно расчерчивала большие листы серой бумаги, и они быстро-быстро заполнялись столбцами цифр. Как бы Дмитрий Алексеевич не старался каждый раз отвлечь жену от этого занятия, считая, что оно при их достатке для Анны Михайловны могло быть унизительным, но мама была непреклонно — учет должен был быть везде, а в больших состояниях так тем более. — Хорошо все записано, — гость сложил в аккуратную стопку все бумаги. — понятно, и все расчеты верны. Только вот сведения ваши устарели. Вера повернулась к нему: — Я все вычитывала из нашей бибилиотеки и из журналов за каждый год. Николай Платонович только как-то устало вздохнул и одним движением сорвал очки. — Да, а в журналах и в книгах любят так приукрасить, что диву даешься. Вера не хотела выглядеть перед ним и Сергеем Михайловичем глупой барышней, но еще Михаил Андреевич учил ее, что незнание было обычно: человек не мог знать всего, а вот нежелание получить это знание, тем более, когда такое было возможно, вот это уже порицалось. — И что же, как быть? — Самому нужно ездить по всем местам, на баржи ходить, — растолковывал своим немного севшим голосом Львов. — в амбары, на базары. Но вам там, конечно же, не место. — подвел черту он, когда увидел, как замахал рукой Сергей Михайлович. Князь, разумеется, знал обо всех поездках Веры во все бараки и понимал, что ее положение не остановит. Но Веру останавливало осознание того, что ей и правда там было не место; люди там обитали купеческие, но не такие, как отец — более прямые, даже грубоватые, такие с ней и разговаривать не стали бы; вот еще, с барышней дела обсуждать. — И что мне делать? — Для того Сергей меня к вам и приставил, верно? — Вы и правда собираетесь мне в этом помогать? — Для чего еще мне нужны ваши рукописи? Теперь взгляд несколько изменился — в серых глазах, а, может быть, и не серых, а свет так падал, читалось что-то саркастическое. Да, Николай Платонович был родственником Сергея Михайловича, был его же возраста, даже, возможно, такого же благородства, но вот той мягкости, даже романтичности, он был лишен. Человек этот был явно другого склада, ближе к отцовскому, ему были не так знакомы, не так нужны высокие материи — это было видно с первого взгляда, и все же он брался за ее дело, насквозь пропитанное наивной восторженностью. — Зачем вам это нужно? — прямо спросила она. Николая Платоновича вопрос если и удивил, то вида он не подал. Он с прошлым равнодушием сложил очки, посмотрел на Сергея Михайловича и заговорил прежним тоном: — Видите ли, я собираюсь в ближайшие сроки переезжать в Петербург, должность вынуждает, а для обретения определенной славы в определенных кругах лучше средства, чем благотворительность, не найдешь. — Коля! — возмущенно воскликнул Сергей Михайлович. — Что такое, Сережа? — Ну что за разговоры, — недовольно говорил князь. — Зачем ты создаешь о себе подобное мнение, когда я знаю тебя с другой, совсем с другой стороны! — Это очень мило с твоей стороны так хорошо думать обо мне. — Вера Дмитриевна, — горячо обратился к ней Сергей Михайлович, — не слушайте эти его слова всерьез, он только и ждет момента, чтобы встать в позу! — О, как, — в улыбке к Оболенскому у Николая Платоновича была такая теплота, которую Вера встречала крайне редко и только у отца, когда он улыбался своим друзьям. И всегда было неприятно наблюдать за подобной откровенностью у чужих людей, сразу становилось неуютно, будто бы Веру выбрасывало за круг этой дружелюбности и открытости. — Вот оно что. — только и сказала Вера. Во всяком случае это была правда, к тому же она сама знала, как смешно и глупо выглядела ее затея со стороны. Теперь пришло другое время, теперь все занимались литературными салонами, снятием скрепов и прочей безнравственностью, как говорил дедушка, и ее порывы в благотворительность смотрелись крайне литературно даже для общества, в котором обитала Лида. Правда, она шептала ей на ухо, что сама вдовствующая императрица очень благосклонно относилась к ее идее. Если бы еще вместе с благосклонностью кто-то дал бы ей средств; но это уже были наверняка мысли, неподобающие ей и ее положению. — Понимаю, — кивнул Николай Платонович. — звучит очень неприглядно, цинично, и даже Сережа, — он махнул рукой в сторону Сергея Михайловича; тот все еще негодовал. — моих слов не одобряет, однако это лучше, чем если бы я вам наврал. Вы, я так полагаю, человек трезвого рассудка, что нечасто встретишь, а потому я с вами достаточно откровенен. — Благодарю и за это. Сергей Михайлович собирался что-то сказать, но дверь скрипнула, и на пороге показалась Маша. Горничная было метнулась к ней, но потом увидела посетителей, и в руках у нее что-то мелькнуло белое и тонкое. — Барышня… Прошу прощения. — Что такое, Маша? Горничная робко осмотрелась и как можно тише сказала Вере: — Письмо вам прислали. — Кто? Повисла тишина; Маша все озиралась, и Вера начала догадываться, кто был тайным отправителем. В конце концов, это было пошло — быть женатым на одной сестре и посылать страстные уверения в любви другой. Хотя для Владимира это наверняка не было в новинку, даже удобно — не приходилось отвыкать от привычки. Наконец Маша набралась смелости и прошептала Вере на ухо: — Владимир Алексеевич. Шепот, однако, был слишком громким для тихого кабинета, и все отчетливо услышали имя молодого графа. Вера увидела, как недовольно нахмурился Сергей Михайлович и принялся ходить по комнате, а вот Николай Платонович, напротив, казалось, очень внимательно смотрел за ней. Вере это не понравилось; будто она была каким-то диковинным зверем, от которого ждали невообразимых трюков. Она повертела в руках послание Владимира Алексеевича и удовлетворенно крякнула — ее предположения подтвердились. Потом чихнула, потому что от письма невыносимо несло почему-то женскими духами, и почему-то с непонятным чувством, напоминавшим больше отвращение, чем прежнюю любовь, она протянула письмо Маше. — Сожги его, Маша. А хотя лучше всего отнеси-ка ты его, пожалуйста, отцу. Пусть вместе с тетей почитают.