Не расстраивайтесь, княжна

«Графиня Вера Дмитриевна Тоцкая, князь Оболенский Сергей Михайлович. Ресторан «Донон и татары». Июнь, 1913 г.» Фотографический портрет был несколько подслеповат, но Ольга сразу же узнала и сестру в темном платье, и старого друга семьи — Сергея Михайловича. Узнала и усмехнулась; как лениво он гонялся за ними по всему миру, то и дело поджидая то у отеля «Националь» в Париже, то в в каменном доме близко к Мадриду, а то и в Тифлисе, в горах — везде были его помощникик, его служащие, и все они только выжидали, когда этот бег по кругу всем надоест, и они вернутся домой. Ольга, впрочем, не сопротивлялась, она бы охотно вернулась в Петербург, в родной дом, в несколько сумрачную квартиру, всегда затененную зелеными бархатгными шторами. Она бы с радостью прошлась по Английской набередной, с тоненьким зонтом под рукуой — такие были только в Париже, а в Петербурге она первая бы стала гулять с подобным чудом, и все смотрели, смотрели за ней вслед и восторгались тем, какая красивая дочь у графа Тоцкого. Даже, пожалуй, красивее Лидии Дмитриевны, та все равно уже стала матерью и потеряла весь свой блеск, но Олю это только радовало, и пусть радость была эгоистичной, зато она была самой красивой в семье. Оставалась еще, конечно, Вера, но та своей красоты и вовсе не осознавала, смущалась ее, будто бы вся сжималась, а Ольге ли было не знать, что от этой гордости за саму себя, за свою новую шляпу, за шелковые туяли с латунными пуговицами, глаз было отвести невозможно. Лида тоже об этом знала, она же рассказала об этом ей, Ольге, а Ольга уж должна была передать это знание Вере. Однако она так не поступила. И нельзя сказать, что Ольга своих сестер не любила; нет, отчего же, любила, по-своему любила. Лидой она восхищалась, поначалу даже побаивалась — такой красивой она была еще с самого детства. Она помнила, как старшую сестру наряжали в красивое, длинное платье, расчесывали шелковистые локоны, сами завивавшиеся в колечки, и Лида всегда так мягко улыбалась ей, целовала; сестра ей казалась красивее всех, даже красивее мамы. Вера ей очень нравилась, когда была маленькой, напоминала кукол, которых у Ольги было десять штук, но вот так моргать и смотреть на нее куклы не умели, и к сестре Ольга привязалась скорее, чем к остальным своим игрушкам. Но потом Лиду отвезли в институт, все они долго плакали, не плакала только Вера, все смотрела из окна на длинную дорогу, а потом взяла и забилась в самый дальний угол дома и сидела там, пока ее не нашла мама. Оля сначала сильно скучала по Лиде, иногда даже начинала кукситься и хотела заплакать, но потом как-то все забывалось — их выводили на прогулку в нарядах старшей сестры, которые она подарила своим младшим, и Оля вышагивала с особенной грациозностью, стараясь не запачкаться — все прохожие останавливались рядом с бонной и восхищенно глядели на нее: ну точно будто живая кукла! Тогда-то ее и начала раздражать Вера. Она никогда смирно не вышагивала — или плелась сзади гувернантки, или бегала по дороге вдоль каналов так быстро, что шляпа у Оли сбивалась некрасивыми складками. Вера не знала хороших манер, не любила детских балов, а любила бегать с палками в поле в деревне, качаться на высоких качелях, играть взапуски с Львом и о чем-то беседовать с дедушкой. Строгий Михаил Андреевич со всеми внуками и внучками был одинаково строг и ласков, но Вера пользовалась отдельным его вниманием; родители говорили Оле, что это из-за редких приступов кашля у Веры, да и сам дедушка был очень милым с Оленькой, оставлял ей конфеты в карманах своего парадного фрака, но у той все-таки зародилось странное подозрение, будто с Верой любезны без причины, хоть того она и не заслуживала. Оля была самой любезной, самой опрятной, самой-самой из всех детей Тоцких, настоящая маленькая графиня, и только с ней нужно было быть обходительными, только ей нужно было улыбаться, с ней же смеяться, восхищаться ей. А Верой восхищались не меньше. И маленький зверек постепенно вгрызался в сердце Оли все сильнее и сильнее, зверек звался то ли завистью, то ли как-то еще — Оле это было неинтересно и неважно. Важно было одно — Вера этих похвал не заслуживала. А потом появился Володя. Мальчик болезненный, хилый, тихий, он не привлекал внимания Ольги никогда, она его даже презирала с той жестокостью, на которую был способен только ребенок. Маленький Вольдемар был племянником особо важного князя, который вел знакомство с самим царем, а несмотря на свой юный возраст Оля питала особенный пиетет ко всем титулам, званиям и всегда жадно слушала разговоры отца и князя, ведь там всегда были такие интересные имена — Шереметьевы, Шуваловы, Белосельские-Белоозерские. С малого возраста Оля знала, что ее семья очень богата, богата так, что об этом было неприлично говорить в свете, но звания у ее отца никакого не было, а, значит, важности их деньги никакой не имели. Со странной холодностью, не свойственной детям ее возраста, Оля рассматривала украшения Анны Михайловны и думала — вот, если бы продать всю эту шкатулку, сколько бы тогда званий можно было купить? Ответа на этот вопрос ей никто не давал, и она с пренебрежением наблюдала за тем, как ее сестра то и дело дергала маленького графа за рукав курточки и понукала его бегать с ней. Володя был не таким уж и интересным, на взгляд Оли. Он мало чего умел, редко разговаривал, редко смеялся, правда, с Верой улыбался все больше и больше, и однажды, услышав разговор князя и отца, она вдруг вскинула голову и топнула ногой — как же это было нечестно! Князь благодарил папу за Веру, за то, что она смогла разговорить Вольдемара, за то, что внесла жизнь в этого мальчика с ужасно тяжелой судьбой. Князь говорил, что теперь его беспокойства о том, доживет ли его племянник хотя бы до десяти лет, были напрасны — все доктора говорили, что чудо свершилось, и меланхолия отступила, и все это было только благодаря Вере. Вера! Что она могла такого сделать, чтобы этот слабый мальчишка вдруг встал на ноги — побегала рядом с ним, повозила его солдатиков, почитала с ним книжку! Фи, да Оля и сама бы занялась этим больным графом, только вот много ли интереса было с ним возиться! Но Веру благодарили, ей радовались, и снова маленький зверек вгрызался сильнее и сильнее. Однажды Оля увидела, как Вера покраснела, когда Володя, по привычке расшаркавшись перед отъездом, вдруг робко привстал на носки своих бархатных ботиночек и поцеловал ее в щеку. Как же тогда хохотала Оля, аж до красных щек и больного живота, как ей было забавно смотреть на обиженное лицо этого мальчишки, как было весело наблюдать за тем, как Вера смотрела на нее долго-долго, смотрела, а потом взяла и убежала в комнаты. Оле тогда, правда, на чуть-чуть стало стыдно, ведь Верочка, кажется, сильно обиделась, но потом Оля вспомнила о манерах и решила, что ее сестра сама была виновата — она не должна была позволять себя целовать, ведь даже Лида об этом говорила! Володя тогда клялся Льву посадить ее, Олю, на самую высокую ветку яблони, клялся быть ее злейшим врагом, а Оля опять хохотала, пока старший брат хмуро глядел на нее. Тогда Лев, если она не ошибалась, рассказал обо всем родителям, они оставили ее без сладкого, а брат еще и пригрозил защипать ее до ужаса. Конечно, потом Оля извинилась, подластилась, и Верочка, улыбнувшись, обняла ее и сказала, что не сердится на нее. Этому Оля научилась с ранних лет — ее вспыльчивость, даже иногда злость, которую отец часто сравнивал со злостью сиамской кошки, быстро преображалась в мягкость, улыбку и извинения. И пусть последние далеко не всегда были искренними, но Оля с детских лет запомнила, что ее милая улыбка и ласка могли исправить все. Вера не так часто с кем-то ссорилась из домашних, но каждый раз обижалась и пряталась за портьерами или в самом дальнем чулане, и отыскивали ее только вместе с горничнами, которые знали, где была их барышня; Вера с трудом признавала свои ошибки, с трудом переносила несправедливость, и ее извинения, как и примирения, были непростыми Оля же могла удариться в слезы из-за любой мелочи, могла голосить, потому что ее любимую куклу никак не хотели покупать, но как только она видела, что родительское сердце вот-вот должно было дрогнуть, из маленькой фурии она превращалась в ласкового ангела, отказать которому было невозможно. Когда Веру уложили в постель, Оля всему этому не верила, она думала, что все это выдуманная хитрость, только чтобы еще сильнее привязать к себе родителей, а потому и злилась на сестру — в те дни внимание было только к ней. Правда, в один из дней она здорово испугалась, когда Вера все кашляла и кашляла, никак не могла остановиться; тогда Оля поняла, что с Верочкой что-то не так, однако и те чувства сестринской любви исчезли, когда строгая тетушка Зинаида Михайловна выбрала из всех сестер Веру и увезла ее с собой в Крым, а Оля так хотела поехать туда сама! Ведь тетушка была настоящей баронессой, ее мужем был английский лорд, несметно богатый, живший в красивом замке так далеко, что Оля с трудом себе представляла, как туда можно добраться. Но взяли Веру, а Олю оставили в Петербурге. И поначалу ей даже нравилось — тоска по сестре как-то быстро притупилась, хотя ей и не хватало тихого присутствия младшей, ее шороха платья, ее вопросов про все на свете, но потом снова появился этот хилый мальчишка, и Оля рассердилась не на шутку. Он не желал с ней дружить, он не желал с ней играть! Он заявил, что будет дружить только с Верочкой и станет ждать ее возвращения столько, сколько ему будет нужно. И тогда сердце Оли обожгла недетская обида — ее предпочли другой. И, главное, кому — сестре, чьего присутствия никто и никогда не замечал, и это было особенно обидно. Оля всяески старалась повлиять на верного рыцаря, даже предложила ему проехать вместе с ней на прогулку с бонной — все было нипочем, Владимир Аллекссевич стоически отказывался и качал головой — ему нужна была Вера и больше никто. Потом Оля уехала в институт. Пребывание там она помнила очень смутно; помнила девочек, всегда бегавших за ней и льнущих к ней, помнила, как ей это надоедало, раздражало, помнила, как все классные дамы наперебой твердили, что теперь она должна быть преемником Лидочки, а Лида, теперь особенно неузнаваемая в белом переднике и высокой прическе, была такой раздражающей с ее вечными нотациями и уговорами, что надо делать, а что не надо. Да и кому нужен был этот шифр, все равно ведь Лиду ждало блестящее будущее — к тому времени Дмитрию Алексеевичу дали графский титул, и Лида не могла уже скрыть, какое будущее ждало Ольгу — выезды, пикники, опера, обеды, новые туалеты вместо казенного платья, что уже так набило оскомину! Всего этого следовало дождаться, а не все ли равно, как коротать время в темнице. А потом приехала Вера. И приехал Володя. Ольга увидела его первый раз, когда выбежала в приемный зал, дуиая, что приехали родители — в парадной форме он не был похож на того унылого рыцаря, что сидел на подоконнике и ждал, когда же приедет Вера; нет, он был красив, по-настоящему красив, и Ольга вдруг захотела, чтобы эта красота принадлежала ей одной. Владимир не сразу узнал ее, приглядываясь, в его глазах она с томной победой признала восхищение, и с какой-то мстительной радостью заметила, как он замешкался, после того, как она спросила его — что же он тут делает? Он, кажется, ответил, что ждет кого-то из Тоцких, но вот на вопрос, кого же именно, остался безмолвным. Потом выбежала Вера, и восхищение пропало — в его глазах была только одна бездонная любовь; старый зверек проснулся снова. Нет, конечно же, она не просто так завела с ним знакомство, она любила его, кажется. Во всяком случае, была увлечена и не на шутку. Ольга тогда уже выпустилась из пансиона и обнаружила, что та жизнь, которой жила Лида, была очень скучна; ее стали занимать поэтические кружки, литературные вечера, и внезапно для себя она обнаружила, что оковы воспитания были не так тяжелы, как на первый взгляд. Что было плохого в том, чтобы позволить себя поцеловать, ведь это привязывало воздыхателей гораздо вернее, чем долгих вздохов и следованию правильным манерам? Так она и продолжала — говорила родителям и Лиде, что уезжает в Собрание или к подругам, а потом надевала маску и становилась таинственной незнакомкой. Тогда-то в один из вечеров она и встретила Владимира; был поэтический бал, она читала несуразность, которую сочинил для нее очередной Петр Александрович — она так называла всех своих поклонников, — а Владимир — его она заприметила сразу, — смотрел на нее весь вечер. Тогда он поцеловал ее, прежде чем сорвать маску, когда же тайна открылась, вдруг опешил, убежал, но на следующий день прислал корзину цветов. Так начались их встречи. Владимир ненавидел ее, себя, говорил, как низко и подло поступает, но убежать от нее уже не смел, что могла Вера против нее со своими детскими мечтами и наивной верой. Вера верила в сказки — это был банальный каламбур, и Оле даже в глубине души было иногда совестно за то, как она поступает со своей сестрой, но ничего поделать она не могла, Владимир должен был стать ее, в конце концов, он ей даже нравился. — Ну-ка, просыпайся, лоботряс, посмотри, какая занимательная фотокарточка! — Оля, оставь, я спать хочу. Тайна их вскрылась достаточно просто — их обоих выследили. Выследил Фредерик, который слишком сильно переживал за счастье своей названной сестры — с Верой их отношения были до умиления замечательными, они играли в шашки, в нарды, она учила его русской грамматике, а он — немецкому языку, — и Лида, явившаяся на один из таких вечеров и разогнав всю поэтическую братию, была вне себя. Ольга давно такой ее не видела, она смотрела на нее почти что с ненавистью, но что еще неприятнее — с отвращением. На Владимира она даже не взглянула, только передернула плечами и приказала Ольге живо одеваться. Родителям было рассказано только то, что она была обнаружена в ужасной компании, от других новостей Лида решила их поберечь. — А ну вставай! — бесцеремонно растолкала своего мужа! — Ольга так и не привыкла к мысле, что она замужняя дама. — И посмтри на эту прелесть! — Что там такого прелестного ты смогла увидеть? — сонно пробормотал Владимир и перевернулся на другой бок. — Разве это стоит хорошего сна? — Твой дядюшка, — пропела Ольга; Владимир только фыркнул. — И пусть его, не хочу его видеть. — И Вера. Владимир замер. Ольга не строила иллюзий на этот счет, она знала, что телом Владимир принадлежал ей всецело, однако вот до души она добиралась с трудом — там, в ее глубине Владимир все еще хранил эту глупую привязанность к своей Верочке и никак не мог с ней расстаться. Нельзя сказать, что Ольгу это раздражало, она знала, что вскоре падет и последняя армия, и ее муж станет принадлежать ей всецело, но все равно надоедливая мысль о том, что Вера была бестелесно, но и тут, никак не могла оставить ее в покое. Она толкнула Владимира, и он резко сел в кровати. Красивый, пронеслось в голове у Ольги, очень красивый; она было наклонилась к нему, чтобы поцеловать, но он увернулся и выхватил газету. — Где? — Протрите ваши глаза и увидите, Ваше Сиятельство! — Ах, вот она. Вера здесь была хороша, нужно было это заметить и признать. Она немного поменялась с того момента, как они расстались, что-то изменилось в ее лице, она как будто бы похорошела от всех этих страданий, а в глазах появилось нечто странное и старое, однако и это ее красило. Прическу она теперь носила новую, и та тоже ей шла, это тоже следовало признать, хотя как она до нее додумалась, Ольга не знала, наверняка кто-то подсказал, сама Верочка до такого бы не дошла. И князь был красивым, отстраненно подумала Ольга. Занятно, что засняли их вдвоем, и лица их были не светскими, словно их отвлекли от важного разговора. Вера и Сергей Михайлович были близки не сразу, их знакомство завязалось в последние три года, однако такого внимания как к Вере, Оле добиться не удалось, для нее князь остался непробиваемым. Ольга видела, как бегали глаза Владимира по странице, как он лихорадочно строил свои теории — а почему же они вместе, и злая улыбка появилась на ее красивом лице — надо же, все еще переживает, а может и любит? — Хорошо они получились, скажи, Володя, — снова пропела Оля; Владимир сжал газету в руках. — Очень мило. — Интересно, почему их сняли вдвоем? — Почему же нет? — Мне кажется, это неприлично, могут пойти разговоры. — О приличиях решил заговорить? Какой же ты интересный, Володя. — Ты права, — он горько усмехнулся. — И я еще смею судить ее. — О, да, конечно. Она — праведница, а мы ужасные грешники. — А разве не так? — Так ты вернись к ней, мой дорогой, — насмешливо прощебетала Оля. — Брось меня здесь, не бойся, одна я справлюсь, брось все, вернись к ней, припади к ее ногам, а Верочка тебя простит, она всегда нас прощала, она же такая добрая! — Оля! — Что «Оля»? Ты думаешь, что я счастлива быть в такой глуши, без паркета, без общества, скрываться, будто мы преступники! Одно меня примиряет с этим — ты любишь меня! А если же это не так, то уходи! — Я люблю тебя, Оля, Оленька!.. — Мне не нужна любовь из жалости, Вольдемар, живем мы на смерть и любим так же, а если ты не можешь, — она не договорила; как и раньше Володя кинулся к ней с поцелуями, жарко говоря: — Люблю, люблю со всей страстностью, люблю тебя одну. И снова легкая буря улеглась, и снова маленькая хищница улыбалась, понимая силу своего обаяния и своей любви. Разве могла Вера дать хоть сколько-то такой силы, такой бури, разве было бы Володе интересно с ней? Нет, конечно, но глупая, бедная Верочка не понимала этого, просто даже не хотела думать об этом, все будущее рисовалось ей таким милым, красочным, а ведь Володя бы заскучал, непременно заскучал бы в этом браке, и тогда обязательно бы упорхнул из семейного гнезда. Как бы расстраивалась тогда ее бедная Верочка, а у Оли сердце было бы не на месте, случись такое. Так что, всем стоило еще поблагодарить ее, Олю, за то, что она оказала подобную услугу. Но, разумеется, о таком никто и не помышлял, все поносили ее и Володю на чем только свет стоял, а на публике все равно же должны были скрывать и делать вид, будто о помолвке все давным давно было известно; как же это все было забавно! — А все же интересно, — пробормотал Володя, поправляя перед зеркалом галстук. — Как они вместе оказались… — А что же тут такого? — промурчала Оля, потягиваясь на кровати; эта гостиница в Тифлисе была очень нехороша, но другого двум беглецам предложить ничего не могли. — Разве они не были друзьями? Вспомни, как хорошо они раньше общались. Что, — поддела она его. — Уже и вспомнить не выходит? — Нет, почему, я прекрасно помню, — галстук в руках Володи путался, пальцы его дрожали; так случалось с ним всегда в минуты сильного волнения. — Прекрасно помню. Дядя всегда говорил, что лучше Веры никого в свете не сыскать… — И ты с ним соглашался? — Конечно, — последовал незамедлительный ответ; Оленька рассмеялась, но Володя только нахмурился. А вот это было уже настораживающе — видно, старая любовь все еще давала о себе знать. — Оля, — вдруг серьезно посмотрел он на нее. — Ты вед и сама знаешь, что мы с ней ужасно поступили. — Конечно, — в тон ему ответила Оля. — Конечно, Володя, просто ужасно. Но что поделать? Любовь нам диктует правила, а не свет. Милый мой, — видя, как он колеблется, она подалась к нему и нежно обняла. Когда ей это было нужно, она могла быть самой Мягкостью в обличии человека. — Мне и самой ужасно совестно, что все так вышло, но ведь, — она не успела договорить; Володя вздохнул и откинулся на спинку кресла, упав в ее руки. Волосы у него всегда были мягкими-мягкими, и Оля часто любила зарываться в них руками. А что же делала Верочка? Наверняка только подавала ему руку и краснела от неожиданного поцелуя. Святая невинность. — Ты ни в чем не виновата, Оля, — проговорил он. — Ни в чем. Во всем виноват я, — за трагичным вздохом последовал еще один, и Оля скорчила гримасу — временами Володя бывал слишком пафосен. — Я должен был сказать Вере, что больше не люблю, — на этом слове он как будто бы споткнулся и тихо кашлянул. — Не люблю ее, а полюбил тебя. Но не сказал, не сказал. Вырвавшись из объятий, он быстро заходил по комнате, закрутил в руках портсигар — подарок князя. Потом резко закурил и смял воротник рубашки — теперь ту разгладить было невозможно. Оля слышала о частых приступах меланхолии в семье Оболенских, от этого ушел отец Владимира, но как с ней справляться она не знала. Иногда что-то в нем появлялось такое, что было скрыто от Оли легкой вуалью, но вуалью такой крепкой, что разорвать ее было невозможно. Она многое могла разглядеть за ней, но многое и оставалось за дымкой, и тогда ревность начинала душить ее сильнее — Вера, может, и любила его по-детски, но понимала его по-взрослому. Страсть многое могла разрешить, но когда смутными утрами Володя лежал около нее, Оли, странно притихший, похожий на старинного монстра, ей казалось, что она совсем не знает этого незнакомца и никогда не узнает. Вера, да, она могла, могла и усмирить, и успокоить, а Оля — нет. Какая-то часть души всегда была закрыта у него от нее на ключ. Володя стоял около окна, смотря на туманное солнце; в городе уже становилось жарко, в горах же все еще было прохладно, и новоиспеченные молодоженв предпочитали оставаться тут — в небольшой гостинице, где было тихо и спокойно, а, самое главное, все осведомители князя Оболенского не могли их узнать — за достойную плату юркому метрдотелю их постоянно не узнавали в списках отдыхавших и не понимали, про какую чету говорили. Владимир мог быть невлюбленным в Веру, но не любить он ее не мог — сказывалось вся та же старая привязанность, к которой прикепала душа так же, как к разношенным домашним туфлям — что же тут было хорошего? Ведь жить надо было остро, ярко, чтобы все вокруг вздымалось синим огнем и горело, горело! И Володе нравилась такая жизнь, а иначе Оля смогла бы это почувствовать, уловила самые первые сомнения, но и тогда нашла бы способ, как их пресечь. Однако она не рассчитывала на чувство вины и на то, что Вера расцветет после выпуска. Все предпосылки к этому были начисто обрублены — Оля постепенно отучала сестру от дамских туалетов, намешливо говорила, как мило она будет смотреться барышней, хохотала и заявляла, что она очень хороша в буклях, и Вера хмурилась, носила что-то серое и странное и зачесывала волосы гладко-гладко. Теперь же выяснилось, что против наследственности Лиды встать поперек было невозможно, и Вера действительно взяла все хорошее от старшей сестры, и даже черное платье с зализанными волосами не могло испортить ее. Это удручало. — Забавно, — хмыкнул Володя, дымя во всю; он все еще смотрел на фотографию. — Представь себе, Оленька, если по приезде мы будем называть Веру «ma tante». — А что же, — протянула Оля и с аппетитом зевнула. — Так может быть, если мир сойдет с ума. Правда, мне придется дать себе по губам, чтобы не рассмеяться! — А ты смейся, — с неожиданным остервенением топнул ногой Володя и внезапно обнял ее. — Смейся, Олечка, сколько хочешь, потому как это и правда смешно — мой престарелый дядюшка и Вера! — Regardez ce garçon en colère! («Посмотрите, какой злой мальчишка!») — легко ударила его по щеке Оля и тут же поцеловала. — Но не волнуйся, мой друг, твой дядюшка если и женится, то не на Вере. — А на ком же? — На Лизе Ладомирской. — Как? На этой ужасной девчонке? Владимир все тянул удивленную ноту, даже выражение насмешки проступило на его лице, но Оля все равно слышала облегчение. В какой-то мере она понимала его — ей тоже с трудом приходилось прощаться со своими поклонниками, пусть даже и бывшими; осознание, что ее вещью будет обладать кто-то еще, приводило Оленьку в бешенство. — Не смей так говорить о моей подруге, — она небольно ткнула его в плечо и рывком поднялась с кровати — был уже полдень, стоило привести себя в надлежащий вид. — Она очень милая. — Подруге? — в комичном ужасе застыл Володя; Оля рассмеялась. — Как ты смеешь, несчастная, дружить с той, которую так не любит твоя сестра?! Но ведь, правда, Оленька, — он присел рядом с ней и полодил голову ей на плечо; ей нравилось, когда он так делал. — Лиза, конечно, хорошенькая, но ведь характер у нее ужасный. — Лично мне она никаких гадостей не делала, а что они там с Верой не поделили, так это меня не касается. — Моего дядюшку, полагаю, не поделили. Фыркнули они оба, в унисон. И Оля счастливо вздохнула — редкими были эти минуты, когда все было по ней, когда ничего не хотелось разорвать, никого не хотелось покусать, а всего лишь надо быоо просто добиться своего! Страдания Веры, разумеется, занимали ее, однако бедняжка и сама была виновата — нужно было много замечать и предупреждать; хотя, стоило признать, из окон института трудно было что заметить. Но ведь она, Оля, подавала ей такой замечательный пример, удовлетворенно кивнула она, затаптывая последние ростки совести, и, в сущности, оказала ей очень большую услугу — так все осталось в семье, а куда неприятнее было бы делить Вололю с какой-то незнакомой дамой, а ведь Вера даже сможет видяться. да, все было именно так, и пусть сейчас ее услугу не оценят, но в будущем Вера будет ей очень благодарна. — Тебе ведь хорошо со мной, Володя? — повернулась Оля к нему, заранее зная ответ. Володя по-прежнему был с ней и не с ней в одно время, но на вопрос улыбнулся и страстно поцеловал. — Мне никогда не было так хорошо, мой ангел. Никогда. Улыбка очень красила Олю, а подобная той, что была сейчас на ее лице особенно. По лицу мужа — как странно звучало это слово! — по его потемневшим глазам она все знала и без слов, и приятное томление загорелось в ней, когда вдруг в дверь постучали. Оба вздрогнули, но уже не отбежали по старой привычке, как это случалось раньше — теперь визитов нежданных гостей не боялись. — Открой, Володя, — неохотно отодвинула она его от себя. — Наверняка завтрак принесли. С военной грацией Владимр спешился и слегка развязной походкой — этому тоже научила его Оля, — подошел к двери. Сначала им показалось, что там никого не было, но когда в комнату из темноты вошел человек — Оля крикнула от ужаса. Это был не завтрак, это был Лев Дмитриевич собственной персоной. И если бы рядом с ним не стоял Сергей Михайлович, он бы задушил их на месте — Оля хорошо видела это по его лицу. — Довольно, — Сергей Михайлович предупредил движение Владимира и отвернулся от нее. — Набегались, хватит. У вас четверть часа, мы ждем вас внизу. И не вздумай бежать, — суровая складка легла между его бровями, когда он взглянул на племянника. — Если не хочешь, чтобы тебя со стыдом брали свои же товарищи. — Оденься, — сквозь зубы отрезал Лев и бросил ей коричневый сверток даже не церемонясь. — Видеть тебя не хочу! А с тобой, — Лев запнулся и с неподдельной ненавистью посмотрел на Владимира. — Я бы и вовсе тебя с радостью убил, да вот только Вера очень молила о твоей жизни. Вера? Молила о жизни даже после такого? Оленька обязательно бы подумала об этом, но не сейчас. Даже это событие не смогло ее расстроить, на нее спустилось привычное равнодушие, и она только пожала плечами, смотря на посмурневшего Володю — значит, их путешествие подошло к концу.