Верните мой 2007-ой

      Первые две пары сегодня были практические — рисунок — в холодной подвальной аудитории, где всегда пахло ацетоном и растворителем из-за плохой вентиляции. Рисунок вёл Валентин Евгеньевич Райкин — шестидесятилетний член-корреспондент РАХ, также возглавляющий мастерскую станковой живописи.       Райкин носил только костюмы тройки, пиджаки которых ему были немного велики. Из-за них, своего высокого роста и худощавого телосложения он казался несуразным. В целом, Райкин вполне выглядел на свой возраст, но только его каштановые волосы выбивались из общей картины. Их совсем не тронула седина, а годы нервной работы не разбавили густоту его шевелюры. Многие считали, что он попросту подкрашивал волосы. Может и так. Разные слухи ходили про него в институте. Кто-то говорил, что он гей, находились те, кто опровергал это, говоря, что тот женат на декане факультета архитектуры — довольно статной женщине лет на десять младше него. Поговаривали и о том, что некоторых студенток он приглашал сдавать экзамены к себе на дачу. За полтора года обучения у него (Ира знала его ещё с подготовительных), она не заметила ничего странного. Никакого интереса к студенткам он не проявлял. На дачу не приглашал, по крайней мере никого из её группы, на глубокие декольте не заглядывался. Зато он был строг и требователен, как и все преподаватели его лет, работавшие ещё со времён СССР.       Сойдя с лестницы, Ира свернула за угол в длинный коридор, где увидела только конец цепочки студентов, которые исчезли в дверях аудитории. Ей предстояло войти последней, а значит проскочить незамеченной и спрятаться за мольбертом не получится. В аудитории Ира заметила, что Валентин Евгеньевич стоит у своего стола, опустив глаза на ежедневник в руках. Она выдохнула и, сбросив верхнюю одежду с сумкой у своего мольберта, двинулась дальше к стеллажам, на которых стояли холсты на подрамниках с незаконченными работами студентов. Найдя свой этюд, Ира поспешила обратно, но, развернувшись, она обнаружила на себе напряжённый взгляд Райкина.       Он стоял, скрестив руки и отложив свой ежедневник, и словно ждал, когда Ира соизволит обратить на него своё внимание, но она лишь молча прошагала к своему месту.       — На чём вы остановились? — спросил Райкин, и Ира поняла, что он имел в виду этюд.       — Натюрморт из двух предметов, — ответила она, закрепляя подрамник на мольберте.       — Цилиндрической формы или гранёной?       — Гранёной, — Ира говорила, не поднимая глаз, ей было неловко за свои прогулы.       — Батюшки, — воскликнул мужчина, засмеявшись. — Мы с товарищами перешли от форм к холодным цветам.       — Я успею всех догнать.       — И как же вы собираетесь успеть написать четыре этюда за неделю? Вы многостаночница?       По аудитории пронёсся смех. Студенты за мольбертами начали перешёптываться, повторяя слова преподавателя.       — Не поняла? — резко произнесла Ира, теперь не пряча взгляда от преподавателя.       — Многостаночницами в советском союзе называли ударниц труда, — объяснил Валентин Евгеньевич, а затем, повернувшись к остальным студентам, почти прокричал: — и я имел в виду это, а не то, над чем смеётесь вы! Толковый словарь Ожегова имеется в вузовской библиотеке. Всем пошлякам рекомендую ознакомиться после занятий.       — А толковый словарь Совдепии в библиотеке есть? — неожиданный вопрос тихони Лёши заставил всех повернуться в его сторону.       Лёша был одиночкой, редко с кем говорил, но, из-за схожести с Димой Биланом, нравился многим девушкам в институте. Когда на него устремились все глаза в аудитории, включая преподавателя, он смутился, но, поправив свои длинные прядки на затылке, сказал:       — Просто Мокиенко даёт другое толкование слову «многостаночница». И он по значению ближе к советской эпохе, исходя из названия.       — Исходя из названия, молодой человек, — говорил Райкин с очевидной неприязнью в голосе, — это и есть пошлятина, только иная её форма. Это то же самое, как Россию называть «Раша» или «Рашка».       — А что в этом такого? Это просто транскрипция с английского.       — Это не просто транскрипция, это унизительный англицизм и пошлость. Как «Совдепия» или «Совок» — пошлость и вульгарщина.       Раскрасневшись, Лёша не стал дальше спорить и скрылся обратно за мольберт. Было видно, что у него есть ещё немало аргументов в свою защиту, но ругаться с преподавателем на такую щекотливую тему не стал бы никто в здравом уме. Лёша был умным парнем, поэтому и замолчал вовремя.       Валентин Евгеньевич, всё же взяв себе эту выходку «на карандаш», снова повернулся к Ире.       — Пойдемте со мной.       «И кто меня просил приходить именно сегодня?» — подумала Ира, жалея о своём решении.       Проследовав за преподавателем в кладовую-кабинет, что располагался прямо за аудиторией, Ира завела руки за спину, дабы Валентин Евгеньевич не заметил, как она выкручивала пальцы — ещё одна пагубная привычка от нервов. Помещение было и так тесным, а с грудами книг, коробками с камнями и минералами, полками с глиняными моделями и сломанными подрамниками казалось ещё теснее. У стены, в самом эпицентре хлама, стоял небольшой стол, заваленный мелочью, которую сложно было перечислить. Эту комнату трудно было назвать кабинетом, но работать здесь было ещё труднее.       — Ирина, я ведь вас помню ещё с подготовительных занятий, — начал Валентин Евгеньевич, закрыв дверь. — Вы даже ездили прошлым августом вожатой в наш художественный лагерь. В вас было столько рвения, а сейчас? Что я вижу? Хотя, — усмехнулся он, — что это я говорю? Как раз сейчас я вас вообще не вижу. В чём дело?       — Я работаю, — тихо ответила Ира, чувствуя себя максимально некомфортно.       Она стояла в потёртых берцах и дырявом свитере «Boys» — обязательный атрибут на практические по рисунку, ибо его не жалко было испачкать — в то время как перед ней стоял разодетый преподаватель в идеально выглаженном костюме.       — Но можно же это делать не в ущерб учёбе?       — Можно. Я буду чаще посещать занятия.       — Я это уже слышал в январе. Сейчас март. За три месяца я видел вас на своих занятиях всего два раза. Это как, по-вашему, частое посещение?       — Нет.       — До конца первого курса осталось всего ничего. Но для кого-то он закончится только до сентября, а для вас может закончится навсегда. Ни ответа, ни привета. Восстановиться не выйдет. Только заново поступать. Тратить время, силы и деньги. Не поймите меня превратно, я, напротив, хочу помочь. Потому что я, — Райкин сделал акцент на «я», — на вашей стороне. В вас есть потенциал, немного упорства и — бум! — через десять лет вы почётный выпускник нашего института.       Ира усмехнулась. Её забавлял энтузиазм в голосе Райкина.       — Не смейтесь, я серьёзно. Я здесь уже тридцать шесть лет преподаю, и кто только не прошёл через мои руки. Поверьте, вот там, за дверью, — Валентин Евгеньевич понизил голос до шёпота, — немало посредственных студентов. Им не грозит успех в профессии, они смогут преподавать после вуза, но не более того. А вот у вас экстраординарный талант.       Ира слабо верила в это, к себе она была строга.       — Можно вопрос?       — Разумеется.       — Вы это специально говорите, чтобы я перестала прогуливать?       — Я вам так скажу: лично мне нет никакого дела до ваших прогулов. У меня, помимо вас, ещё сотня студентов. Разница принципиальная только в том, какие это студенты — вроде вас, или вроде того Базарова с козлиной бородкой. Вот до этого мне есть дело.       Ира сдержала смешок, поняв, что под «Базаровым с козлиной бородкой» Райкин имел в виду Лёшу. Ей, безусловно, было приятно слышать все эти слова про её экстраординарный талант и почётных выпускников, пусть даже она продолжала считать, что всё это отборная лапша, которую Райкин вешал на уши каждому второму студенту. В чём-то, всё же, он был прав. Ира могла подстраивать свои смены под учёбу, а не наоборот.       — Я даю вам время до конца месяца на этюды. И последний шанс. Ещё один прогул без уважительной причины, и я сам лично поставлю вопрос на комиссии о вашем отчислении.