Записки сельского вампира

Утро в Старых Мышах началось рано и внезапно: на кухне что-то упало. Пан Амброзий пробудился. Спал он плохо — все мерещилась какая-то дичь; стоило ему задремать, как лезет из чернильницы кто-то маленький, черненький, и улыбается во весь рот, а рот растягивается, растягивается, а оттуда — язык, длинный, тонкий… Неприятный сон! Несколько раз просыпался пан Амброзий и лишь под утро уснул крепко, без сновидений. И вот на тебе! Разбудили. Но виду он не подал — лежал с закрытыми глазами, надеясь, что, может быть, все это само собой затихнет. Затихло, но уже через минуту загрохотало, задребезжало, зазвенело, а потом еще и заорало — громко и по-французски. — Матерь божья, — простонала пани Хонората, — Кастусь, он опять… — Да слышу, — пробурчал пан Амброзий и открыл глаза — мусье Жакоб, треклятый повар, сам собой никогда не затихал. — Чтоб ему… Я его прибью когда-нибудь, честное слово… Не с первого раза попав в рукава шлафрока, он затянул потуже пояс. — Только я тебя прошу, Кастусь, держи себя в руках! — напутствовала мужа в спину пани Хонората. — Он мне пока нужен. Прибьешь его после Рождества! — Vous êtes tous des encules! Tous! Manque de cul! Fais chiere! * — вопил мусье Жакоб, потрясая руками над головой в мелких папильотках (наусники он тоже еще не снял). Слуги, некоторые даже толком и одеться не успевшие, кучкой толпились у дверей, но в кухню заходить не спешили. Завидев пана Амброзия, мусье на мгновение приумолк, но тут же заладил снова, правда, на тон ниже и, видимо, из уважения к хозяину дома, перейдя на польский — ну, или то, что он таковым почитал: — Pain Ambroise**, то есть кошмар, то есть катастроф! Служить дома семь лет — и что получать? Один мигрень и оскорблень, я есть довольно! — подумал немного и добавил, почти уже совсем спокойно: — То есть натюрель курррва-мат! — Ого! — удивился пан Амброзий. — Так-таки и курва? Потому что при всей своей скандальности мусье Жакоб никогда границ приличий не переходил и всегда соблюдал известный политес, то есть если и матерился, то исключительно на родном овернском наречии, которое и французы-то не все толком понимают. В общем, оказалось, что мусье поутру пришел на кухню, чтобы, как обычно, под первую чашку кофе обдумать заказанное хозяйкой меню. И что он обнаружил? — Что? — пан Амброзий огляделся по сторонам. — Все в порядке же? — Mon couteau! *** — возгласил мусье Жакоб. — Мой нож! Ушель! Пропаль! Ис-па-риль! — трагически запрокинув голову, он вцепился руками в волосы, наткнулся на папильотки и начал сдергивать их безжалостно и швырять на пол. — Кто я есть без мой нож? Pain Ambroise, вы есть благородни дворянин, вы понимать! Нож pour moi, c'est comme un blason pour un noble! *** Подскочила Франя, присела, принялась собирать рваные папильотки с пола в передник, приговаривая: — Да полно вам, мусье, найдется ваш ножик — кому он нужен-то? Вы б не дергали волосья, а то так и облысеть недолго… За печку небось завалился, а нет — новый справим вам, не хуже прежнего, вот велит пан Амброзий кузнецу, тот и сделает, было бы об чем убиваться. Правда ведь, пане? Пан Амброзий кивнул согласно: — Разумеется, кузнец у нас отличный. Сделает и нож. И два ножа, сделает — если замолчите. Весь дом на ноги подняли! Ладно меня, а вот коли вы кузину разбудили, берегитесь — хозяйка вам этого не простит! — Доброе утро, кузен, — раздалось от двери. — Что здесь происходит? — Mon couteau! — возопил затихший было мусье Жакоб. — Он нашелся! Mademoiselle Khrjas! Еlle a trouvé mon couteau! **** Кузина Ванда стояла среди расступившихся слуг, и в правой руке у нее действительно блестел длинный поварской нож. А в левой она держала почему-то кусок деревянной плахи, широкий и толстый, в которой уже почти совершенно счастливый мусье Жакоб узнал с удивлением свою самую большую разделочную доску. — Вот, — сказала барышня Хрясь, протягивая повару его имущество, — примите. И поскорее, пожалуйста. Я немного не рассчитала. — Что — не рассчитала? — спросил пан Амброзий. — Кузина, за каким лядом?.. — Доска слишком тяжелая, — как ни в чем не бывало ответила невозможная кузина. — Нужно было взять что-то поменьше. Но это, впрочем, уже неважно. — Почему? — спросил пан Амброзий, по-прежнему ничего не понимая. — Вы что, собирались стряпать? — Потому что, увы, летучая мышь куда-то делась, — невозмутимо сказала барышня. — И это очень обидно. Франя ойкнула, и остальная дворня зашушукалась, и только мусье Жакоб, надежно защищенный языковым барьером, оставался относительно спокоен — он осматривал со всех сторон свой драгоценный нож, проверяя, видимо, насколько серьезный ущерб нанесли ему невежественные дамские руки. — То есть, — не поверил пан Амброзий своим ушам, — вы собирались стряпать… летучую мышь? Кузина посмотрела на него в упор — как на полного дурака. И глаза ее при этом не косили совершенно: — Не говорите глупостей, кузен. Я собиралась ее препарировать, а потом попытаться сделать чучело. Такой чудесный экземпляр! — Что? — переспросил пан Амброзий — ей-богу, лучше бы она сказала, что хотела сварить из мыши бульон. — Чучело, — внятно и медленно повторила кузина. — В Лондоне я прошла практический курс таксидермии и сейчас… — Хотела бы попрактиковаться, — договорил пан Амброзий с кузиной хором. — Да, — подтвердила кузина. — Крайне интересно было бы рассмотреть их щечные зубы, ну и, разумеется, клыки. Но увы! Мышь пропала из амбара — наверное, утащили собаки. И тут пан Амброзий понял — всё. Довольно. И пусть его проклянет тетка Еуфрозина из Слупска, да и вся остальная женина родня — с его хватит. — Вот что, кузина, — заговорил он, изо всех сил стараясь не сорваться на крик — чтобы не уподобиться мусье Жакобу. — У меня дети. У меня два мальчика и две девочки. И я не позволю… Договорить он не успел — распахнулась дверь на улицу, и ввалился дворовый, тот самый парень, что возил вчера кузину Ванду гулять по болотам: — Беда! Пане, беда! Куры… Все, подчистую… В курятник пан Амброзий все же сразу не побежал. Сначала оделся. Не хватало еще в ночном колпаке по сугробам прыгать — тем более, что курам, судя по всему, было уже не помочь. Так оно и оказалось. Ни одной живой курицы там не было. Мертвой, впрочем, тоже — были одни только перья, кости и помет. — Курва, — не сдержался пан Амброзий, отмахиваясь от лезущего в нос пуха. — Mais oui! — поддержал его мусье Жакоб — он топтался рядом, крепко сжимая в руке свой нож. — C’est une натюрель курррва-мат! ***** Все, как я говориль! Mon Dieu, из чего же мне теперь делать безе?.. ___________________ * Vous êtes tous des encules! Tous! Manque de cul! Fais chiere! — мусье Жакоб ругается как сапожник («Вы все засранцы! Все! Безжопые! К черту все это!»). "Безжопые" означает - трУсы. ** Pain Ambroise — искаженное «пан Амбруаз»; мусье Жакоб произносит слово «пан» (pan) как французское pain, т.е. «хлеб» ***Mon couteau… pour moi, c'est comme un blason pour un noble! — Мой нож… для меня он как герб для дворянина! **** Mademoiselle Khrjas! Еlle a trouvé mon couteau! — Мадемуазель Хрясь! Она нашла мой нож! *****Mais oui! C’est une натюрель курррва-мат! — Ну да! Это натуральная… (курва мать)!