Записки сельского вампира

Староста со старостихою ночевали нынче у старшего сына — последнюю ночь, как надеялись. Старую хату, порушенную во время посиделок, поправили всем миром, можно и восвояси возвращаться. Старостиха как раз увязывала в одеяла подушки, а староста, ухватив топор, пошел поглядеть, не надо ли чего доделать, может, вчера не заметили. Так и шел себе Прокоп, помахивая топориком, недальней своей дорогой, как вдруг увидел бегущего хлопчика — вроде Янка, Василя сын да Явдохи внук. Да со всех ведь ног несется, хорошо, дорога за ночь подмерзла, бежать легко. «Случилось ли чего?» — подумал Прокоп, а хлопчик его увидел, руками замахал: — Дядька Прокоп! Дядька Прокоп! — Ты чего это? — крикнул староста. — Беда что ль какая? И оторопел, услышав в ответ: — Тефтонцы идут! Тефтонцы! *** — Ну, так, — Прокоп оглядел собравшийся вокруг него народ. — Все всё поняли? Так и поступим. Давайте, мужики, за дело. — Откудова они вообще взялись, тефтонцы эти? — спросил кто-то. — На нашу голову? — Неважно, откуда взялись, — ответил Прокоп. — Главное, чтобы откуда взялись, туда и убрались. И хватит болтать, они вот-вот тут будут. — Не, — крепкий высоченный парень, сын кузнеца, перебросил из одной руки в другую острые вилы. — Они за околицей остановились. Спешились и в кружок встали — должно, молятся. Батьке велели подковы проверить. А двое в обход деревни пошли, видать, погост ищут. — Ну, вот домолятся и заявятся, — сказали из толпы. — Прокоп, они к попу пойдут. Поп-то наш им что скажет? — Ничего не скажет. — Это почему? — Потому что сегодня четверг! — усмехнулся староста. — Расходимся! Вон, их уж видно! И правда — в дальнем конце длинной улицы села заполыхали яркие золотистые блики. Это шли тефтонцы, и солнце играло на их шлемах. Мужики переглянулись — и через мгновенье у хаты старосты стало пусто. Остался на улице только старый-престарый дед. Стоял себе у плетня, подпершись клюкой, и глядел из-под мохнатых бровей на подъезжающих неспешным шагом конных. Брат брандмейстер насупленно оглядывал село из-под съехавшей на самые брови каски. Село ему не нравилось. Слишком пусто на улице — совсем никого. Если бы не дым из печных труб, то и вовсе подумать можно — вымерло село. Но трубы дымили исправно. Да и собаки брехали как полагается, от хаты к хате, от тына к тыну. А то бы подумать — мертвое село. Или того хуже. Немертвое. Если принять на веру то, что наплела заказчица. И еще немножко добавить. Но до чего ж вздорная баба! Сказали ей — пришлем монахов. На неделе ждите. Нет, говорит, прямо сейчас надо! Даже после того, как гневом святого Тефтония ей приор пригрозил, не отступила. Срочно ей! Вынь да положь! И про какую-то кузину Ванду талдычит. С другой стороны — заплатила не торгуясь. Да не бумажными ассигнациями. Выложила по одной на стол десять золотых имперских российских монет старой чеканки — вот, этого хватит? У приора чуть тонзура не задымилась. Возьми, говорит, брат брандмейстер, лучших братьев, идите за этой благочестивой женщиной и сделайте для нее все возможное. И невозможное, если понадобится — особо важный заказ. Благочестивая женщина, однако, просила за ней не ходить и вообще в дом к ней не являться, чтобы, как она сказала, не внести раздор в благополучие семейства. Из чего брандмейстер сделал вывод, что супруг заказчицы о ее намерениях не осведомлен. Он подозревал также, что если бы супруг был осведомлен, то никакого заказа вовсе бы и не было. Заказ брандмейстеру тоже не нравился. И вообще, ему всё не нравилось — всё, что не связано с прямым назначением отряда пожарных монахов. Им лично созданного и взлелеянного — после того, как он по обету постриг принял (и понял, что в святой обители от скуки сдохнуть можно). И ведь какие монахи, молодец к молодцу, у каждого сажень в плечах, пусть не у каждого и косая. По шесту из молельни спускаются — только рясы дыбом, не монахи — соколы! Просто хватай и беги. Любой пожарный расчет такого монаха с руками оторвет. А чем приходится заниматься? Да чем приходится, тем и занимаются. Потому что пожары, хвала Исусу, не каждый день случаются. Хотя, подумать, иной раз лучше небольшой пожар, чем такое вот, господи прости, задание… Пусть даже империалами и оплаченное. Ну хоть не водяного в пруду ловить… Как в прошлый раз. Никого, вестимо, не поймали, только в тине все перемазались. Срамота… А с третьей стороны — задание как задание. Оплачено ведь. Всё лучше, чем в четырех стенах рясы просиживать да задницами скамейки в церкви полировать. Послушание, опять же. Ну, придется на кладбище покопаться, что ж… Вряд ли они там что-то найдут. Да и есть ли они вообще, вампиры эти?.. Скрипнула дверь ближайшей хаты, и на улицу выскочила девочка — крошечная, лет трех, не более, в коротких чесанках из светлой шерсти, в теплой расшитой безрукавке. Завидев незнакомцев в красивых медных касках, девочка остановилась и заулыбалась. Брат брандмейстер с шумом втянул воздух и осенил себя крестным знамением, а следом за ним — и все брандмейстеровы соколы: обе пухлые ручки ребенка, а еще и рот, и зубы, и подбородок были перемазаны чем-то густым, темно-красным, и это что-то стекало тягучей каплей по тонкой детской шейке… — Хрыська, а ну, вернись! Следом за девочкой из хаты выбежала молодая красивая женщина. — Вернись, бедулька! Что ж ты будешь делать, опять бураком перемазалась! Что про тебя господа-то скажут? — женщина ухватила девочку в охапку и принялась отирать ей фартуком лицо. Вот ведь озорница! Бурак любит — сил нет, не углядишь за ней… Рубашку чистую вон запачкала! И как только до чугуна-то добралась? — и ушла обратно в хату с дочкой на руках. Брат брандмейстер выдохнул с облегчением. Померещилось. Да и подумать — какие вампиры светлым днем да под ярким солнцем? Однако ж поговорить с жителями необходимо. И прежде всего — с местным священником. А вот, кстати, и житель! Седой как лунь дедок, подпертый суковатой клюкой, стоял у плетня и рассматривал невиданных гостей. — Слава Исусу! — поприветствовал его брандмейстер. Дед не ответил. — А что, любезный, — брандмейстер подъехал ближе, — каково поживаете? Дед молчал, только еще больше насупил и без того мохнатые брови. Глухой, что ли? — Нет ли у вас на селе чего-нибудь… этакого? — не сдавался брандмейстер. Дед знай себе молчал. Так до вечера ничего и не добьешься! И брандмейстер рубанул с плеча: — Скажи-ка, селянин. А не водится ли у вас в округе упырей? Мохнатые брови приподнялись, и на брандмейстера в упор уставились не по-старчески яркие темные глаза. — Кому и комар упырь, — сказал дед сурово и умолк. А потом и вовсе повернулся к монахам спиной и убрел куда-то за хату, пристукивая клюкой по морозной земле. И сколько ни кричали ему вслед, не обернулся. Брандмейстер аж плюнул. Ну, ничего. Кто-нибудь да разговорится… Только что же так на селе пусто? Словно в ответ на его мысли заскрипел в отдалении колодезный ворот. Баба в засаленном кожушке набирала воду. С первого взгляда было видно: уж эта-то случая поговорить не упустит! — А что, селянка, — спросил важно брат брандмейстер после привычного приветствия — на которое баба в кожушке ответила, как и полагается «Во веки веков аминь!» и перекрестилась старательно чуть ли не десять раз, — каково поживаете? Заслышав вопрос, баба расцвела как маков цвет, заулыбалась, сложила на животе руки, явно готовясь к длительной и обстоятельной беседе. — А и поживаем, пане, ох и поживаем! Вы откуда сами-то будете? Уж больно вид у вас чудной, не в обиду будь сказано, ну чисто горшки на шестах, да еще блескучие, поди, всех ворон у нас поперепугали, да и ладно, что с них, с ворон, проку, только грай один да суматоха, и сколько же такие лоханки стоят, дорого, небось, да и зачем они вам? Ну да так, я чаю, в дождь хорошо, не замочит, да зато звонко, а вот зимой-то как? И уши озябнут, да и маковке знобко. Нет, родимые, шапка лучше, теплее шапка-то, тем более, подмораживает нынче, так ведь на то и зима! Пропадете вы в этаких горшках, а лучше моего мужика шапок вам тут никто не сошьет. Кому из готовых подберем, а с которого мерку сымем. Заячьи, теплые, а возьмем недорого, по полтине с носа, за дюжину, значит, выходит шесть рублей, завтра и готовы будут, вы с ночевой али как?.. Тарахтела баба без остановки, так что вставить слово брату брандмейстеру удалось не сразу. Но как только разговорчивая селянка слегка притормозила, чтобы набрать воздуху, он с ходу задал главный вопрос, оставив в стороне недомолвки и иносказания: — А скажи, селянка, кровососов у вас тут не водится? Баба аж просияла: — Да как же, братец, не водится! Да хоть моего мужика возьми! Уж сколько он кровушки из меня, ирод, высосал, иэх… Что ни сделай — все не так, все не угодишь! А у них все семья такая, а уж свекровь — как есть упыриха, что бы я ни делала — все было не так, все бухтела, все бухтела, и стряпня не та, и кудель не та, царствие ей, мироедке, небесное! А мужик мой, кровопивец сущий, но шапки шьет — заглядение! Еле отделались от нее! Да и не отделались бы, если бы не заорал кто-то: — Олёна! Чертова баба, квашня убегает! Куда ты провалилась? — Батюшки, — всплеснула руками Олёна, — заболталась я с вами. Свёкор кличет — тоже тот еще кровосос, господи прости… Надумаете шапки брать — вон наша хата, охлупень зелененьким выкрашен! — и убежала, подхватив на коромысло ведра. В голове у брата брандмейстера слегка звенело — против бабы каска не помогла. Дабы восстановить душевное равновесие, брандмейстер прикрыл глаза и прочел про себя «Qui habitat»: молитву об избавлении от всякой скверны, невольно добавив после «ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, и заразы, опустошающей в полдень» — «бабы, болтливой не по делу», чем, конечно, погрешил против чистоты канона, но зато высказался от чистого сердца. Братья безропотно ждали. А когда брандмейстер открыл глаза, один из монахов как раз воскликнул: — А вон и Пульхерий с Алоизием идут! Пульхерий с Алоизием никаких новостей не принесли — чему брат брандмейстер ничуть не был удивлен. Он вообще, будучи человеком сугубо практическим, больше доверял своим глазам и ушам. Глаза и уши говорили, что, пожалуй, напрасно приехали они в эти Петуховичи… Но дело есть дело. Пора было поговорить с местным священником. Уж он-то должен знать, что в его приходе делается?