Записки сельского вампира

Хата сельского старосты, сложенная из толстых сосновых бревен, крытая дранью, была большая, просторная, светлая и добротная — перешла ему от деда, а значит, была довольно старой. Но тепло держала хорошо — это ощущалось даже на чердаке. — Убей меня Ад, не пойму, что мы тут делаем! Стах сидел на корточках возле печной трубы. Ему было неуютно: к запахам дыма, мышей и старого дерева отчетливо примешивался несильный, но очень настойчивый дух чертополоха — не иначе, когда строили, подложили пару стеблей под самый первый венец. В траве, отгоняющей ночную нечисть, жители Нижних Петуховичей знали толк. Сам же Стах их и приучил. На свою голову. Не этих самых, конечно, а дальних их предков. Попасть на чердак оказалось не сложно — снаружи к хате оказалась приставлена лесенка, а войти, отодвинув щеколду, так и вообще не составило труда. Все-таки чердак никак нельзя назвать жилищем. — Вень, а Вень! — Тссс! — доктор обернулся, грозно хмуря белесые брови и приложив палец к губам. — Тихо! Потолок в хате был местами плох: доски от времени рассохлись, и сушеный мох, которым были проконопачены пазы, кое-где повыпадал, так что можно было не только услышать, что делается внизу, но даже и увидеть — было бы желание. У доктора оно было. Нимало не смущаясь, он сначала встал на колени, а потом и вовсе улегся на живот, припав глазом к одной из щелей. — Ага, — прошептал он. — Отлично! Стах, иди сюда. Погляди-ка. Стах ложиться не стал — просто глянул сквозь тень. — Ну, и что? — спросил, понизив голос. — Пряхи. Лен прядут. На то и супрядки. А ты чего ждал? — Ну да, — еле слышно ответил доктор. — Но я надеялся, что, может быть… Хозяев дома нет, видно, у родни ночуют. Ага! Так и есть! Вон, гляди, ближе к порогу. Ну, толстая такая баба. Видишь? — Вижу, — Стах, кажется, уже и не говорил, просто громко думал. — Старосты свояченица. Или старостихи золовка? Я нынешнее поколение уже не очень знаю… То есть, погоди, а как же уговор? Уговор был настолько давний, что уже мог считаться освященным веками. Это было решено ими раз и навсегда, сразу же, как привезли из того злосчастного похода павшего в честном бою с турками пана Станислава и верного его друга доктора пана Вениамина. Привезли, да тут же и похоронили, даже в церковь заносить не стали — прямо так, на кладбище, покадил священник ладаном, прочел заупокойную молитву, внесли два дубовых гроба в склеп, эх-эх… Вот в тот же самый вечер и решили Стах и доктор: как бы голод ни терзал, а в своей вотчине — никаких перекусов. Чтобы не нарваться вдруг на какого-нибудь внезапного родича — в родном-то селе дело вовсе даже не невозможное. Вот нарвешься, да еще и обратишь ненароком, считай, убил. Родную кровь пролил. Черт его знает, что за это будет — там, куда никто не рвется попасть, ни живой, ни мертвый, и будет ли, но лучше все же не рисковать. Так и держались принятого решения. С одним-единственным исключением — если кровопускание требовалось кому-то в Нижних Петуховичах по медицинским показаниям. Но это же совсем другое дело! Хотя порою Стаху казалось, что доктор каким-то хитрым образом получил ни с того ни с сего такую вот себе привилегию. Но баба, сидящая ближе к порогу, то ли старосте свояченица, то ли старостихе золовка, на больную уж никак не походила. Да и не такая уж она и толстая, если приглядеться… — Веня, а как же уговор? — А? — доктор оторвался от созерцания и поднял голову. — Да нет, Сташек. Не в этом дело. Ты погляди, что она, шельма, вытворяет! Она же вяжет! Да как ловко! Смотри внимательнее. Стах аж плюнул. — И вот ты меня сюда за этим притащил? — спросил с досадой. — Я-то думал, ты пожрать решил недалеко от дома, а ты… — Тссс! — доктор, не отрывая щеки от пола, замахал на Стаха рукой. — Смотри, кому говорят! Смотри и учись! Хорошо бы, конечно, зарисовать, да где уж там… Так что смотри и запоминай. А внизу в хате посиделки-супрядки шли своим чередом. Девки и бабы пряли, между ними вилась пара или тройка парней — их не гнали, всё веселее; все болтали, хихикали, запели песню, допели — затянули другую. Хорошо сидели! Кудели на прялках уменьшались прямо на глазах, а ворох полных веретен на подстеленной на пол чистой рогожке рос. А потом, как водится, к сказкам перешли. Поначалу смешные сказки послушали: про глупого волка, про храброго зайца, про ловкого мужика, что пана обманул да на панне женился. Потом про ведьму, что мальчишечку Терешечку сжарить в печке хотела, да сама сгорела. А потом и вовсе про страхи всякие, про леших, упырей да вурдалаков… — А что, правду ли старики говорят, что прежний наш пан вовсе и не помер? — спросил вдруг кто-то. И сразу все замолчали, будто по приказу. Прежний пан, сидящий на чердаке в обнимку с печной трубой, замер: давненько не слыхивал он про себя новых историй! А среди них забавные попадаются. Правда, по большей части ему чужую славу приписывают, как в той, где пан Стах к турецкому султану в гарем пробрался, да и рога ему, стулану, наставил. Со всем гаремом сразу. Про Веньку меньше болтали — одну только историю и слышал о нем Стах, про то, как доктор на болоте Смерть повстречал, и тут все было как раз наоборот, не сказка, а истинная правда. Доктор, увлеченный наблюдением за проворными руками вязальщицы, не сразу сообразил, что в хате стало очень тихо, и, пытаясь найти ракурс поудачнее, несколько подвинулся; пуговицы его совсем еще нового сюртука отчетливо и громко проскребли по доскам: «Шкряб! Шкряб!». — Ааа… — выдохнула полная хата баб и девок в один голос. Доктор застыл, боясь пошевелиться. Потом потихоньку, еле двигаясь, повернул к другу голову и виновато вытаращил глаза: «Я нечаянно!». И как назло, снова проелозил пуговицей по доске: шкряб! Стах покачал головой и поднес к губам палец: тссс! — Это чего такое, тетенька, было? — осмелилась подать голос одна из девок — то ли самая смелая, то ли самая глупая. Тетенька, та самая толстая баба с вязанием, которая не была никакая не старосте свояченица, ни старостихе золовка, а обоим им — кума, подумала, пожала плечами: — Должно, кот! И чего только, дуры, испугались? — Может, и кот, — девка оказалась еще и самая недоверчивая. — Только что ж выходит, тетенька, у кота-то у вашего — когти железные? И тут из-за затворенной двери раздалось громкое: — Мя-я-я-ууу! Мяу! Кто-то толкнул дверь, и большой мордатый черный котище, гроза всех окрестностей и отец доброй половины местных котят, вошел в хату, недовольно помахивая длинным взъерошенным хвостом: это чего еще удумали, в дом его не пускать? — Ой, — пропищал кто-то из дальнего угла. — Кот тута. А кто ж тогда — тама? Неужели же… Ой! Я, пожалуй, тетенька, домой пойду… Не успела тетенька возразить, как кот вдруг встал как вкопанный посреди хаты, немного не дойдя до кучи полных веретен, задрал к потолку усатую башку, оскалился и зашипел так, что в соседнем дворе забрехала цепная собака. — Нечистая сила! — завопила самая догадливая девка. — Спасите нас, святые угодники! И разом подскочили все пряхи, кинулись к двери, сминая кудели, едва не разметав по пути веретена с готовой пряжей. — А ну цыц! — и старосте, и старостихе кума вскочила, уперев полные руки в круглые бока. — Полно дурью маяться! Какая еще нечистая сила? Когда вон, полон угол святых икон! Икон в красном углу и впрямь висело много, самых разных — больших и маленьких, но похожих одна на другую, до того все они закоптились и почернели. А кот меж тем выгнул спину колесом и уже не шипел, а просто-таки хрипел — как есть удавленник! Но этого никто не замечал — каждая торопилась убраться отсюда подобру-поздорову как можно быстрее. — Стойте, кому говорю! — кума заслонила дверной проход, отрезав перепуганным пряхам все пути к отступлению. — А ты брысь отсюда, чертово отродье! — шикнула она на кота. — Пусти, тетенька! — Не пущу! — кума была тверда и духом, и рукой, поэтому убрать ее с дороги не осмелился никто. — Дело не доделано, а они — бежать! И чего испугались? Нету там никого. Вот пойду сейчас да и проверю! — Не ходи, тетенька, — принялись уговаривать ее на разные голоса. — Ей-ей, не ходи! — Боязно! — Страшно! Кума подумала немного. Выходить на холод да карабкаться по хлипкой лесенке на чердак ей ой, как не хотелось. А и незачем! — А вот мы по-другому сделаем! Решительно направилась кума в красный угол, перекрестясь троекратно, сняла одну с гвоздя. Кто на ней был нарисован — бог его знает, но она точно была из всех самой святой. Потому что была самой большой и самой темной. — Так, Веня, — сказал Стах в полный голос — таиться было уже поздно. — Поднимайся и давай-ка ноги в руки. Быстро. — Да, Сташек, — согласился по-прежнему лежащий на пузе доктор, — совершенно с тобой согласен… Обстоятельства наши становятся несколько щекотливыми… — Так вставай! — Сташек, ты только не волнуйся, я сейчас. — Что там у тебя? — Да пуговица! Зацепилась вот… В щель между досками попала. Сейчас… Секундочку! — Да чтоб тебя! — Стах, потеряв терпение, ухватил доктора за плечи и что было сил дернул на себя. В это же самое время внизу кума подняла икону: — С нами крестная сила! — и широко, насколько хватило размаха рук, перекрестила потолок. Трудно сказать, что именно послужило истинной причиной, то ли намоленность старой иконы, то ли неразличимый святой на ней не зря таковым считался, то ли попросту не выдержали ветхие доски чердачного настила… С треском и грохотом обвалился потолок старой хаты, подняв тучи пыли и разметав ошметки недопряденного льна. А вместе с ним свалился вниз и пан Вениамин.