И дольше века длится день

— Ой, каки неказисты… Тощи… блохасты… Вон тот ну прям вылитый ты, Женёк! — указал дед Слава своей тростью на вертлявого серого полосатика. — Вот его и возьмем, — немедля решил Жан. — Не позволю я эдакую пакость в дом тащить, — проворчал Кривич. — Ты смотри, какой шебутной, весь дом загадит, мебель подерет… — Ну де-е-ед… — протянул Женёк. — Что значит «не позволишь», — вскинулся Жан, — между прочим, ответственный квартиросъемщик — я! Это и мой дом тоже! — Верно, Жанчик. Я ж ничего и не говорю. Твой дом, само собой, прописка, опять же… — на лету переобулся Кривич, - ну подумаешь, умер, с кем не бывает. Решили - так берите! Я ж разве против? Только вот сожрёте вы его ненароком, а всё ж живая душа, жалко… Женёчек, а может, лучше ты тут поживешь, наиграешься? Учеба-то кончилась… Вроде как на дачке, и поможешь по хозяйству… А то Жанчик-то тут надолго застрял, да всё на дармовщинку, а за постой платить вроде как и не с руки… — Иждивенчеством меня попрекнул?! — горько обиделся Жан. — Сколько лет я вас кормил?! А теперь, когда на казенное довольство поставили, не нужен оказался?! — Да что ты, да что ты такое говоришь-то, Жанчик! Это у тебя, — дед Слава постучал по лбу пальцем, — мозги замкнуло. Пойдем, Женёчек, пойдем, переговорим с Генрихом…       Жану ничего не оставалось, как смотреть бодро удаляющемуся Кривичу, цепко ухватившему за руку Женька, вслед. — Оставайся здесь, Женёчек, — сказал дед Слава, — вишь ты, как французика-то нашего накрыло. Это всё клыки! Береги зубы, Женёк, два раза в день порошком чисть, а то вон оно что бывает, коли их лишиться… — Дед Слав, — буркнул Женёк, — дядь-Жану их вырвали. Зверски. Пытали его… — Пытали! Что ты такое говоришь! Тоже мне, пытали. Пытали, это если б спрос какой был, а это так… обидели без толку безо всякого. — Ну не пытали. Издевались, — все так же хмуро согласился Женёк, — Жану от этого не легче. — Вот. Тяжко ему. А тут хоть родное лицо будет среди немчуры этой… — Аглая Никифоровна чисто русская, — возразил насупленный Женька. — Ай, онемечилась и она! С волками жить, по волчьи выть! А ты, Женёк, приглядишь за ним. Чтоб не глупил. А то, знаешь… Генрих этот чисто твой боров, а бабу-то не о всяком попросить сподручно. За больными ходить тоже уметь надо б, оно тебе пригодится. Воздухом, опять же, подышишь, крови чистой деревенской попьешь, без химии этой, как ее, ГМО! А то сидишь целыми сутками, пальцем возишь в этих своих… гаджетах! Да и… мало ли чего Жанчик удумает-то опять. С поезда спрыгнуть, надо ж такое учудить было! Зубы-то, они корнями прям в башку уходят… Упырю до смерти убиться ох как сложно… Но можно, — поднял палец дед Слава. — Так что оставайся, — уже совсем другим, властным, без грана лукавого шутовства, тоном заявил Кривич, — на месяц. Пока. А ежели вдруг что, не стесняйся, сразу мне звони. — Ну… это, ладно, — легко согласился Женёк. — Только у меня скутер в Смоленске остался и вещей с собой нет! — Кристиночка Альбертовна тебе привезет, — сладко улыбнулся Кривич.       Генрих от перспективы приютить Женька в ужас не пришел, и внешне так даже обрадовался. — Аглаюшка, мой свет! Женя поживет у нас месяцок, по хозяйству поможет, ну Жан-Клоду все веселей будет. — Вот и славно, минхерц! Где устроим? — С чего бы это Кривич тебя отослал?       Палату Жана разгородили ширмами, и поставили раскладушку. Женька, успевший сбегать искупаться, познакомиться с местными ребятами, приехавшими на каникулы к бабкам-дедкам — среди девчонок были и симпатичные! — отобедать стаканом свежей деревенской крови и облазить стройку и службы, признал свою участь не такой уж тоскливой. — Помочь чем, дядь Жан? — Сам справляюсь, — огрызнулся тот. Жан-Клод еще не определился, рад он Женьку или обижен. — Слушай, а тут как, интернет есть? — Без понятия. — Ужинать, — строго велела Аглая, постучав в дверь. — Евгений, к ужину мы переодевается. — Помилуй, Аглая Никифоровна, я сегодня так утомился! Чиновники все эти… — взмолился о пощаде Жан. — Можно я поем в палате? — Ужинать! Через полчаса. Переодеться, умыться, руки тщательно помыть. — А мне не во что, — пожал плечами Женёк. — На первый раз прощаю. Причешешься и побреешься. И вот его тоже завтра побреешь, ходит, как… клошар какой-то. — Как рок-звезда, — попытался польстить Женька. — Угу, на Барановского похож, — мрачно согласился Жан, — говнорокера. — Да ладно, дядь-Жан, он хорошие песни поет. — Между прочим, если уж так считать, я тебе не дядя, а старший брат. Мы оба Кривичем обращены. — Это у него пока нет желчного пузыря, — пояснила Аглая, — а потому происходит разлитие желчи, и она ударяет в голову. Не принимай на свой счет, Евгений. — Серьезно? — удивился Женёк. — Нет, конечно. Отек и воспаление на месте вырванных клыков вызывают постоянное раздражение тринадцатой пары черепно-мозговых нервов, оттого и повышенная возбудимость нервной системы, лабильность настроения, дисфория и аффективные вспышки. — Аглая Никифоровна имеет в виду, что я психопат с отбитой башкой, — сообщил Жан. — Но это пройдет. Нервная система восстанавливается медленнее, но восстанавливается. — И вот так все время, — пожаловался Жан-Клод Женьку. — Постоянно меня гнобят… — Через полчаса в столовой. — Вот видишь! — Да ладно, дядь-Жан… Я уж так привык, можно, буду и дальше звать? — Ну да, «брат Жан» будет звучать двусмысленно.       За ужином Женька и Генрих получили по стакану крови и жареной кровяной колбаске, Жан что-то вроде омлета-суфле, а Аглая пила только сильно разведенную водой кровь. На десерт все, кроме нее, ели гематоген на меду. — А вот это из яиц, да? Можно попробовать? — Нет, это из плазмы, Жану надо много белка для восстановления, а пить кровь в таких объемах тяжко для почти не работающего пищеварения, — пояснила Аглая. В специальной мисочке перед Жаном красовалась еще и целая пригоршня таблеток и капсул. — А мы вот не готовим совсем, — сказал Женёк. — Я тоже не одобряю подобную кулинарию, — кивнула Аглая. — На мой взгляд, это неэтично, но Генрих неисправимый чревоугодник! — Я все хотел спросить, а что мы такое тогда в ресторане ели, неужто тоже кровь? — Да, это были блюда из компонентов крови. Вот уж извращение, прости Господи! — На, попробуй, — Жан отрезал ему кусок своего «омлета». Заев им колбаску, Женёк испытал уже забытое чувство удовольствия именно от еды, а не просто от насыщения. — Я еще пиво поставил, скоро будет! — весело заявил Генрих. — В пост, минхерц, и вовсе несообразно! — нахмурилась Аглая. — Уж больно Петровки в этом году длинные, — посетовал Генрих, — Пасха ранней была. — Потерпишь, — отрезала Аглая. — Постница! — подмигнул Генрих. — Как пост, так по средам и пятницам вообще ничего не ест, остальное же время только свои обмывки кровавые пьет. — Это не тема для обсуждения, — отрезала Аглая. — Да я просто юношу просветил, чтобы не терзался догадками. Жан вяло ковырял «омлет» и отодвинул от себя стакан с кровью. — Можно мне тоже твоего раствора? — попросил он. Аглая налила ему из кувшина. — Но хотя бы пару глотков сделай цельной, — велела она.       Вещи Женьку привезла не Кристина Альбертовна, а неожиданно — Барановский на Аннушкиной машине: в ее джип аккурат влез скутер. — Я, это… вот. Извиниться хотел за Ольгу… ну и вообще. Жан, я тогда не понял, чесслово, ну в сортире в смысле, что ты отравленный был… — Проехали, — отмахнулся Жан.       Они сидели на заднем крыльце, выходящем к еще не убранным сараюшкам, за которыми почти сразу темнела роща, из которой тянуло влажной душистой лесной стынью. — …смотри, соловей еще поет… — добавил не в тему Жан. — Говорят, они так баб зовут. Или матерятся, — смутился Барановский такому романтическому повороту. — Это слишком цинично, Сергей. Хотя, наверное, и суровая правда жизни. Но реалистичности, приземленности придают чересчур большое значение. Пространство символов… значит не меньше. — Слушай… — Сергей замялся, довольно долго молчал, а потом сказал, наверное, не то, что собирался, — я чего-то… не пишется мне больше. Ни музыка, ни слова. — Ты же вампир. Обращение уничтожает способность к творчеству… Я тоже думал сначала, что достигну невиданных высот в науке, ну как же, вся вечность теперь впереди, утешал себя этим… Что создам панацею. Лекарство от всех болезней. Включая вампиризм. И тем искуплю свою жизнь, своё кровопийство… Не сразу понял, что новые идеи ко мне больше не приходят. Увы. — Это что же… я больше не музыкант? Музыку бросать? — в ужасе спросил Барановский. — В манагеры идти?! — Ты можешь быть музыкантом, — нехотя продолжил Жан, — отличным исполнителем. Длинная жизнь дает возможность бесконечно совершенствоваться в мастерстве, в ремесле. Сможешь перенимать у других приемы, оттачивать их до совершенства… Я, например, стал очень неплохим оператором. Мог сделать резекцию желудка быстрее и… красивей самого Юдина. Перенял у него, кстати, способ удерживать зажим на руке во время операции… но сам бы до такого приема уже никогда не додумался. За двести лет практики не изобрел ни одной новой операции. Иначе, подумай сам! Всё искусство, вся наука, вся сфера творчества была бы наводнена одними упырями! Буквально оккупирована ими! Но… мы же не живем, Сергей. Мы существуем! Если хочешь, я поспрашиваю знакомых… найдем тебе хорошего композитора и текстовика… продолжишь выступать, — тяжко вздохнув, предложил он. — А сам я… — ошарашенно пробормотал Сергей. — Нет — отрезал Жан. — Ты сам — нет. Барановский обхватил голову руками и зарычал.       Спустя некоторое время Жан положил ему руку на плечо. — Среди наших есть отличные певцы и музыканты, — Жан постарался, чтобы это прозвучало сочувственно. — Многие великие песни… написаны не теми, кто их исполнил.