И дольше века длится день

Ай варум? Ай дарум! Ай варум? Ай дарум! Вен ди золдатен Дурш ди штадт марширен Офнен ди медхен Ди фенстер унд ди тюрен Ай варум? Ай дарум! Ай варум? Ай дарум!

Жан вздрогнул. Умер один такой, как же…       Снег вокруг растаял, но под ним еще лежал, спресованный, и казалось, что этот стылый холод исходит прямо из его тела. В общем-то, лежать было так еще. Ничего. Главное, не шевелиться. И это было бы терпимо. Если бы не голод. Адский голод! Такого жуткого голода Жан за свои двести десять лет еще ни разу не испытывал! Жан мечтал хотя бы о какой-нибудь полнокровной землеройке… и обижался на фильмы про всяких там вурдалаков и зомби, издевающихся над дерганными нелепыми движениями этой самой нечисти. Вам бы так проголодаться, будучи мертвыми! Я бы на вас полюбовался, дорогие режиссеры и операторы! Обидно было до слез, самых натуральных. Это тоже было обидно — реветь, как девчонка, — и от этого слезы текли еще пуще. К тому же, всхлипывать было больно. Двигаться вообще было больно, но голод так терзал, что Жан был уже почти готов все-таки попробовать поохотиться хотя бы ползком на кротов или лесных мышей, как тот самый уродливый и нелепый киношный упырь, как вдруг услышал, как трещат под чьими-то шагами ветки, и кто-то напевает знакомую песенку…       …и Жана передернуло. Последний раз, когда кто-то шел по лесу, напевая эту самую мелодию, Жан прятался в кустах, судорожно зажимая рот рукой пацану, с которым они вместе ходили на вылазку, молился, чтобы пронесло, попутно решая морально-этическую дилемму: обратиться и загрызть карателей и потом обратить парнишку, или обратиться, загрызть и застрелить парнишку, всё лучше, чем партизану попасться в плен фашистам или стать упырём…       Тогда его избавили от сложного решения, прострелив голову: от таких ран даже столетние вампиры восстанавливаются не сразу, а за пару часов. Напарник его погиб. А он выжил. Само собой. И успел предупредить. И снова выжил.       Жан невольно зажмурился, хотя против пули в голову в данный конкретный момент в целом не возражал. Хотя сочная землеройка была желанней, что говорило, кажется, о пробуждении воли к жизни…       Да что ж за засада! Только захотелось жить, как тут немцы!       Однако это оказались не те немцы. — Взгляни, Генрих, mein Herz, уже листочки появились! — Прелесть какая, mein Lieber, Аглаюшка!       Жан попытался подать голос, и у него почти что вышло замычать. Но супруги Виттенбург набрели на куртинку подснежников, и долго ею восхищались прежде, чем обратили внимание на странные звуки.       Жану показалось, что это они специально.       И то, что они такие румяные, полнокровные, бодрые, удобно и тепло одетые, — тоже специально, чтобы его еще больше пристыдить за убожество… — Оh mein Gott… — Генрих опустился на одно колено рядом с ним.       Жан замычал громче и дернулся, когда Генрих потянулся к нему, пытаясь предупредить, что опасен для вампира, что отрава могла еще не выйти… — Тихо, тихо, мой дорогой, — Генрих был достаточно опытен, чтобы сначала сунуть руку в поданную Аглаей одноразовую перчатку, и только потом касаться того, во что превратился Жан. — Главное, ты жив, mein Herz… Остальное — дело поправимое. Да-с. Поправимое.       От близости такого кровяного резерва у Жана полезли клыки — полезли бы, если бы были, но само срабатывание механизма заставило застонать, а изо рта опять пошла кровь. Генрих приподнял то, что осталось от верхней губы Жана, посветив себе фонариком, осмотрел повреждения и длинно выругался по-немецки.       Тоже очень подходящий язык для ругательств, надо сказать. — Аглаюшка, мыть, и губку коллагеновую. Шину для нижней челюсти готовь. Зафиксирую перед переноской.       Аглая Никифоровна меж тем начала его осматривать с другого конца, и это не то чтобы Жану понравилось. Он бы предпочел наоборот. — Погоди, Генрих, тут тотальная эвентрация. Взгляни сам или посвети мне. — Ох ты ж, сколько в брюшную полость налилось! — Вся забита сгустками. — Ну, потроха промыть и в мешок, на месте разберем, что тут еще годится… Генрих, вздыхая, переместился обратно к головному концу, и, аккуратно вскрыв стерильную упаковку с одноразовым скальпелем, бережно сделал надрез себе на руке и позволил крови потечь Жану в рот. — Брось, Генрих, пустые траты, он глотать не может, — Аглая поднялась, и, сменив перчатки, полезла в термосумку за пакетированной кровью. — Попробую подключичку поставить. — У него от голода клыки лезут, вон, от нижнего пенёк остался. Хоть немного полегче станет. — Ой… Может, дорвать, чтобы не мучился? Жан протестующе замычал. И, да, кровь Генриха, разменявшего четвертую сотню, оказалась действительно насыщающей и подействовала, как хороший коньяк — Жан расслабился и почти что задремал, и все дальнейшие манипуляции воспринимал как сквозь вату.       В конце его запаковали в специальный транспортировочный мешок с лямками, для переноски раненых вручную, и Виттенбурги, напевая бодрые марши, стойко ассоциирующиеся у Жана с его партизанским прошлым, и не забывая по пути восхищаться весенним пробуждением природы, слаженно понесли его к машине.       Спасибо хоть не остановились подснежников нарвать.       В следующий раз Жан очнулся под вой циркулярной пилы. Он не удивился бы, окажись, что это ему что-нибудь отнимают — например, всю нижнюю половину тела, которую он вообще не чувствовал, но нет. Он лежал явно в каком-то медицинском учреждении, или около того, и за распахнутым окном — что не очень-то положено для реанимационного отделения, к примеру, кричали птицы и рабочие. Кажется, тут шел какой-то ремонт. — Фельдшерско-акушерский пункт, — сказал женский голос. Жан скосил глаза, и увидел Аглаю Никифоровну: одетая в джинсы и толстовку, в косынке и фартуке, она сидела и вышивала. — Ты же хотел спросить, где ты, так вот, это фельдшерско-акушерский пункт. Мы с Генрихом его купили и теперь приводим в порядок.       Нижняя челюсть была зафиксирована шиной, а потому говорить не получалось. Но мычалось уже лучше — кажется, гортань начала восстанавливаться. — Оперировали тебя мы с Генрихом, в три приема. Онемение в нижних конечностях — травматический отек и частичный разрыв спинного мозга. Генрих уверен, что срастется. Питаешься ты пока парентерально, донорской вампирской кровью. Тебе со всей страны наши присылают, всех очень тронула эта история.       Жан застонал. Как он надеялся, выразительно. — Повреждения внутренних органов массивные, мы оставили только одну почку и левую долю печени. И небольшой участок кишечника. Передняя брюшная стенка была в таком состоянии, что проще было удалить ее всю. Поставили пока сеточку, чтобы оставшееся не выпадало. — ...но переломов удивительно мало! Компрессионные позвоночника, пара-тройка разрывов связок… Мы потом проведем более тщательную ревизию. Голоден? — Ыыы… — сказал Жан, и отключился. — Как он? — на лоб легла женская рука. — Уже гораздо лучше, Анна Петровна. Думаю, еще неделька, и можно будет снять шину с челюсти.       За окном чем-то лупили по листу жести. Звуки циркулярной пилы отдавали в зубы. Особенно в отсутствующие. Они, кстати, бешено чесались. — Огромное вам спасибо, Аглая Никифоровна! Если что-то надо… — Если не сочтете за труд, переговорите с местным полицмейстером, возможно, у вас лучше получится объяснить…       Шаги удалялись. Жан остался наедине с циркуляркой. — А я, дядь-Жан, в колледж поступил по-новой, на «автоматизацию и управление». Воот… Андрей Петрович с Аней мне скутер подарили на день рождения, на речку с вами съездим как-нибудь, он двоих нормально везет…       Жан повернул голову, приоткрыл глаза. Не то что бы он совсем не мог, но говорить просто не хотелось. — Когда у тебя… рождение… — тихо спросил он. — Очнулся! — радостно завопил Женёк. И снова на улице завыла пила. — Жан, я просто зачищу и стоматлаком покрою! Легче же будет! — Не трогай! — Жан. Не глупи. Это не больно! — Прошу тебя, не трогай! — Жан! Это глупо, в конце-то концов! Покрою скол лаком, и не больно будет прикусывать, чувствительность уйдет… — Убери руки! — Так, я твой лечащий врач, просто раскрой рот! — Нет! Отойди! — Аглая, держи его! Нет, лучше я подержу, а ты сделай, — Генрих передал Аглае стоматологическую мини-фрезу. — Что за ребячество, я там все обезболил по самую грудь, уже язык вывалился и слюна течет! Дай роторасширитель! — Погоди минуту, он просто переволновался… Отойди. Аглая взяла голову Жана в руки, прижала к себе, погладила по отрастающим волосам, прикоснулась губами ко лбу. — Жан-Клод, миленький… Ну потерпи, пожалуйста, ради меня, мой хороший… Совсем немножко больно, а потом будет хорошо… Ну пожалуйста… Не бойся так, маленький. Открывай рот. Вот так. Дай я ваткой промакну. Только ваткой. Просто чтобы слюна не текла. Сюда положу и сюда. Не надо, не кусайся, мне больно. Открой рот. Вот так… Вот так… Я пальцем сюда вот так прижму… Ну не тошнит, не тошнит… Ну потерпи… не кусайся, милый, мне больно. Генрих быстро все сделает, чик-чик, и все. И сможешь есть нормально. И пить. Чш-ш… Давай!       Жан, вздрагивая и стискивая руку Аглаи, с трудом выдержал, пока Генрих зачистил скол на единственном оставшемся клыке, просушил и замазал его стоматологическим лаком. Несмотря на лидокаиновую анестезию, больно было ужасно, и под конец Жан позорно расплакался, а Аглая так и держала его голову, успокаивая и что-то ласково шепча, еще добрых полчаса. Потом он целовал ей руки и просил прощения у нее и у Генриха за свое отвратительное поведение и за то, что так позорно расклеился…       А во дворе что-то с грохотом разгружали. — Жан, надо сделать фото! Жан! — Иди к черту! — Жан. Пожалуйста. Одно фото. — Мне тебя матом послать?! — Это нехорошо по отношению ко всем людям, которые за тебя переживают! Ты видел, сколько писем приходит! Даже бумажные есть! — Нелюдям! — Это еще с какой стороны посмотреть! Быстро встал к стене, улыбнулся и помахал! — Яволь, майн фюрер! Руки за голову заложить?! — Ты у нас теперь знаменитость… Публичная персона… В некотором роде, новое лицо вампирского Смоленска. Публика любит страдающих героев.       Сергей вынес разоравшегося сына во двор, посмотреть на поросяток, и Жан с Ольгой остались наедине.       Жан отвернулся к стене. Ольга всегда нутром чуяла, чем его можно уесть побольнее. За прошедшие годы этот талант расцвел у нее пышным цветом. Так что не реагировать было единственным выходом. Хотя бы делать вид, что не реагируешь.       Ольга молчала. Жан осторожно перевел дух, кажется, все-таки обойдемся без скандала… А, нет. Она просто искала в телефоне проклятое видео. — Разве не прелесть?! — она сунула телефон ему под нос. — Каждый вечер пересматриваю — и вспоминаю, как меня держали в клетке! Меня, заметь, никто спасать не стал! особенно ты! Помнишь, как кормил меня сквозь решетку, словно в зоопарке?! Пропихивал мне пайку сквозь прутья, пока надо мной глумились охранники! Беременную женщину держали в подвале… — Тебя Сергей спасал! И через решетку я тебе ничего не пропихивал! Я тебя навещал! — не выдержал Жан, оборачиваясь к Ольге, чтобы увидеть, как она хохочет. — Хорошая вышла месть?! — Ты слила его в сеть?! Ты?! Да?! — А разве не твоя как-ее-там сумасшедшая! Как ее?! Любочка? Глашенька?! Зиночка?! — Люся! Везет мне на сумасшедших баб! — А другим ты неинтересен! Надо быть сумасшедшей, чтобы на тебя запасть! Потому что ты ничтожество! Ты ничто! Смотри, как ты жалок! — она сунула запись ему под нос. — Унижаться — это единственное, что у тебя получается хорошо! — Пошла вон, — в дверях импровизированной палаты появилась Аглая. — Немедленно. — А то что? — Ольга встала, скалясь. — А то полетишь! — оскалилась в ответ Аглая, и выдала такой матерный загиб, что даже подоспевший Генрих удивился. А Серега так вообще от неожиданности слегка присел. — Сергей, ты можешь приезжать, — сказал им Генрих уже рядом с машиной, — но Ольги чтобы здесь больше и близко не было! Еще одно подобное кровотечение… — И что? — равнодушно поинтересовалась Ольга, сидя на переднем сидении, уткнувшись в телефон. — Всё равно же ведь не сдохнет.       Сергей рванул с места с пробуксовкой.       Генрих поддерживал с одной стороны, Женёк с другой. — Вот так… вот так… потихоньку… не спеша… мы никуда не торопимся…       Выйти на солнышко оказалось неожиданно приятным. Зелень была еще совсем свежей, насыщенной, кажется, так бы и сорвал пожевать. Пахло шиповником, масляной краской и дезинфекцией. Аглая вела амбулаторный прием, и из открытого окна доносились ее наставления какой-то бабусе: «…и воду носить понемногу, не полным ведром, а на донышке!» — Поместье ваше? — щурясь, кивнул Жан на строящийся дом. — Барский дом? — Этот каркасник так, на первое время, потом отдадим его под санаторное или работникам, но настоящий дом ведь так быстро не построишь, дереву надо отстояться хотя бы один цикл… — гордо оглядел свое хозяйство Генрих. — Вон там у нас будет конюшня, коровник, службы… — Думаешь, замятня в Москве настолько затянется?       Генрих помолчал. — Давно хотел немного пожить на земле… Кто знает, чем всё это кончится, Жан-Клод? Идите с Женей, посидите вот здесь, в тенечке, полчасика. — Не надо. Я лучше на солнце. Соскучился. — Обгоришь. Погоди, — Генрих напялил на Жана свою панаму. — Вот так. Тогда садитесь сюда, к цветочкам, чтобы было, на что любоваться, — и повел их к скамейке напротив засаженной аккуратными рядами «анютиных глазок» клумбы. — Как там дед? — помолчав, спросил Жан. — Да нормально вроде. Ворчит, как всегда. Жалуется, что кровь какая-то жидкая пошла. Новости смотрит и ругается, - ответил Женёк. — Аня что? С этим, из гебни? — Приедет, сама расскажет, — вздохнул Женёк.       Жан тоже вздохнул с ним в унисон. Аня-то, может, и приедет, а вот Кривич, кажется, навестить его так и не соберется.       Может, оно и к лучшему.