Антонин Долохов - начало.

Через двое суток Антонин знал о Якове Либмане всё, что можно узнать за деньги. Тибрить у Северяниновых было совестно, но Машеньку надобно было спасать любой ценой — пропадёт же ни за полушку! Как пить дать опоил её Причаруй-сердешником, гад, змей подколодный! В дом вполз, с Козьмой Емельянычем, вроде как, бизнес крутил, а сам на его, Антонина, единственное сокровище глаз положил! И стар ведь, двадцати восьми лет от роду, вдов, с лица нехорош — тощ, рыж, носяра в веснушках. Одет, как шут балаганный, в ихнее особое платье, а что и вовсе непостижимо — жидовин! Как такое стерпеть, спрашивается?! Это пускай вон латиняне ко всякой сволочи терпение проявляют, а нашему человеку мараться о халдеев, что магов, что маггляков — последнее дело. Точно опоил, у-у-у! Однако купленный и тайком подлитый антидот никакого воздействия на несчастную причарованную не оказал — не иначе как проклятый жидовин присовокупил какое заветное слово на ихнем нечистом наречии. Прозрачные же намёки Козьме Емельянычу, наоборот, воздействие оказали, но совсем не того рода, на который Антонин рассчитывал. Вместо того, чтобы выяснить, по кому сохнет внучечка, и оторвать паршивцу голову, Козьма Емельяныч вознамерились Машеньку взять с собою в дальнюю торговую поездку. Чтобы, значит, дурь из её юной головки повыветрить. Долохова, понятно, спутником никто не звал. Вернуться Северяниновы должны были аккурат к приезду латинских магов, с которыми отослан будет Антонин в Парижи да Лондоны — и прощай, всяческая надежда! Допустить такое было решительно невозможно. Машенька, как девица решительная, придерживалась того же мнения — и собралась бежать с Яковом до поездки, в следующее же воскресенье. Оставался лишь один, последний выход. Проклятый жидовин держал прибыльный бизнес по обыкновению их нечистого племени — драгоценные камушки: и простые, и заговорённые. И уж по этому поводу дом охранялся так, что комару не то что не пролететь, а и не сыскать дом-то без слова заветного. Пришлось ломать комедию. — Ну да, конечно, балаболить-то всякий может, слово карман не тянет. — А вот и правда! — Угу... — Правда! Ей-ей, сбегу! Хочешь, на крови тебе поклянусь, что сбегу?! Поженимся, а потом... — Слыхали, как же — дед простит, он добрый. Ты-то, может, и всерьёз собралась, а этот твой... Говорю же, надсмеётся он над тобой, да и всё! Они, знаешь, какие?.. Понять их русскому человеку нет никакой возможности. — Не пойму, откуда в тебе это! Яков меня любит и готов со мной бежать хоть на край света, если придётся. Уж как-нибудь не пропадём. — Ну и как вы бежать станете? Аппарация-то закрыта по военному времени. На драконе с площади улетите? — Дикий ты человек, — Машенька снисходительно растрепала ему отросшие за весну волосы. — Какие драконы в наше время? У него портал дома. — А домой ты к нему как попадёшь? — Ножками, Антошенька, исключительно ножками. И заветным словом. — Да уж знаем мы ихнее заветное слово! "Деньги лопатою", небось? Во! "Вся власть носатым", точно! — Ты в себе эти предрассудки искореняй, если хочешь оставаться моим другом, Антонин! — гневно сощурилась Машенька, становясь до одури похожей на деда. — Чтобы я больше этих мерзостей от тебя не слыхала! "Это я, твоя Мариам". Под меня дом закрывал Яков. Понял, обалдуй? Понял, чего ж непонятного? На площадь вышел — не таился. До конца дошёл, назад развернулся, а на середине обратного пути приняли его. — Не шуми, шустрячок. И не егози — не успеешь. Должок за тобой. Или запамятовал? — Отчего ж, помню. Отойдём, побазарим? Брать малину (1) уговорено было за четыре дня до поездки. Машеньки там быть никак не могло. Но она там оказалась. ***************************************************************** Поначалу он и не заметил, что мальчонка пропал — не до того было. Потом... да не было никакого "потом". Одна маета да бессмысленные шатания: вот как медведя посередь зимы разбудили, и тот шатается ошалело, от той ошалелости лютый. Люти было хоть отбавляй, а куда её девать, чтоб изнутри душу не выжирала похлеще иноземной страховидины-дементора — знать бы? Так ведь их и не сыскали — душегубцев, которые его Машеньку, девочку его золотую... Эх, да что там говорить? Там жечь надо, калёным железом и Пытошным заклятием жечь! Чтоб корчило их, рвало на куски и выворачивало. И чтоб в беспамятство не впадали и не сдыхали, изуверы проклятые, как он себе позволить не смел ни в беспамятство впасть, ни на тот свет от злой туги сбежать! Ничего в жизни не желал он так страстно, как уснуть вечным сном без сновидений в Великом болоте, где спят души проливших собственную кровь. Но покуда дух его Машеньки ненаглядной не знает покоя, покуда её погубители землю топчут — и ему покоя не знать. Поначалу-то ходил, дурак старый, дёргал околоточного, мялся в приёмной у важного дознавателя, из самого Шанхая присланного. Это Якова-иудея родня выхлопотала, а то б сразу дело под сукно положили. Хоть и громким оно вышло, дело-то — чай, большие богатства в доме у Якова взяли. Да пропади они пропадом, сокровища эти, и Яков-покойник, что украл главное сокровище северяниновское, жемчужину бесценную — и не уберёг! А сам он, рухлядь старая бесполезная — не уследил! Застрожил девку молодую, горячую, застращал... вот она тайком к иудею своему и бегала. Ни словечка бы поперёк не сказал — пускай её! Хоть за иудея, хоть за маньчжура дикого, хоть за нечисть лесную шла бы своею волею — лишь бы пожила ещё немножко... Что ни вечер ставил он миску молока с пряником сладким, чтобы Машенькин голодный дух уластился, потерпел бы ещё немного, пока он этих лиходеев не сыщет. Что ни вечер молился духу предка-медведя, чтобы направил. Овец ему резал, коней. Олешку Машенькину к ней отправил, дабы не так горько ей ждать было. И сжалился над ним предок-медведь, вразумил. Всё продал, чтоб знаткой заплатить, на которую во сне ему указано было. Собирая на продажу, хватился того, сего — а нету! Не иначе сбежавший Антонин-подобрыш оприходовал. И Люцифер пропал, а кто другой сумел бы кьярда со двора свести? Всколыхнулось мутное, неясное, из предрассветного сна. Перед самым пробуждением примстился ему мальчишка в лодчонке невеликой посередь кровавой реки. Будто гребёт он — и от каждого взмаха веслом река шире и шире становится. Значило ли это что, или так, от мухоморной настойки дурное поблазнилось — поди знай? Да и не до мальчишки уже было. Знаткая в бубен била, кровь его через Машенькин костяной гребень в огонь лила, волчком крутилась, а потом глаза закатила — и заговорил сквозь неё голос, указал время и место. О большем и просить было нечего. Об одном жалел Козьма Емельяныч, последний Северянинов — что стар он. Даже в юности в боевом волховании не из первых был, больше по торговой части. Скольких он там успеет-то?.. Однако и здесь подсобил предок-медведь, не подвёл: последним, что увидал Козьма Емельяныч, были не рожи сытые, ухмыляющиеся. Последним был огненный шторм, из которого шагнул он прямо в зелень лугов Вечной Охоты. 1) Грабить богатый дом. https://postimg.cc/CRmyf7LQ https://postimg.cc/34Gb9FY7 https://postimg.cc/s1j31Mcx