Антонин Долохов - начало.

Никогда ещё за свои неполные пятнадцать годков Антонин Долохов не заливал так вдохновенно, как господину Северянинову, деду зеленоглазой Машеньки. Изобразить мизерабля — дело нехитрое, уж варганку-то крутить (1) он навострился мастерски. Но тут требовалось и старика разжалобить, чтоб не прогнал со двора прямиком в крепкие объятия "серьёзных людей", и в прекрасных зелёных очах не упасть. Антонин чувствовал себя япошкой, который готовит опасную рыбу фугу: чуток передержишь — навроде пареной репы кушанье получится, а недодержишь — окочуришься. Ничего, управился. Господин Северянинов, Козьма Емельяныч, хоть и носил курьёзное китайское платье да к нему ещё и колокольцы в окладистой бороде, взгляд имел острый и цепкий не по годам. С такого станется прошерстить "Реестр родов благородных и древних", чтоб разъяснить мальчонку, сдуру назвавшегося подлинным родовым именем. Потому Антонин не утаил ни кровавой бани в Долоховке, ни нынешней погони, идущей по следу. Только сестрицу Полиньку подольше живой оставил — подарил ей с пяток годков вымышленной жизни, а себе — присутствие родной души рядом во всех своих мытарствах. О матери-цыганке, маггляцком монастыре и особенно о харбинском своём бизнесе умолчал. Расписал вместо того в красках, как настигли их с Полинькой в стольном граде Питере, как сестрица погибла, а он бежал, утратив палицу. Как привязались к нему в Харбине лихие люди, отобрали последние гроши и едва совсем не зашибли — оттого назад ему никак нельзя, но он отработает. И за границу с надёжными людьми, как господин Северянинов изволят по доброте своей предложить, ему тоже нельзя. Вот на палицу себе заработает и обратно в Петербург поедет, мстить за сестру. — Куда тебе в Петербург, птенцу желторотому! — нахмурил кустистые брови старый купец. — Да и нету боле никакого Петербурга, ни маггляцкого, ни колдовского: у маггляков какой-то Ленинград Варде (2) на потеху, а заместо колдовского, и вовсе, пожарище одно осталось. Эх, не того мы желали, не того... кто ж знал, что так оно всё обернётся?! Вот тятенька твой, может, и сообразил раньше других. По рождению-то он из наших, из "посконцев"*** был, а к палицам иноземным да заклятьям латинским при Архимаге Дионисии потянулся. Вот наши-то на него и взъелись, весь род порешили, а теперь за тобой охотятся. Руки-то коротки сокровища долоховские к себе прибрать, покуда Наследник живой. Нешто, не знал того? То-то и смотрю, побелел весь... — Тятенька при нас, младших, о политике не говорили никогда, — потупился Антонин, лихорадочно пытаясь сообразить, как и куда бежать от этого старика, который, получается, заодно с убийцами его рода. — А вы тятеньку лично знавать изволили? — Нет, лично не довелось, но род-то известный, да и дело было шумное. Ты, малой, не бойся, я тебя мерзавцам этим не сдам, они мне вона где, — Козьма Емельяныч яростно блеснул глазами и повёл обветренной лапищей против горла. — Магия-то посконная чистая, от земли нашей идёт, от воды, от ветра. Дедами нашими для потомков сбережена и заповедана, чтобы мы, значит, своих корней держались, а не с иноземцев обезьянничали. Но такого, чтобы резать друг дружку, да за золото, за дивные книжицы и каменья зачарованные — не бывало у нас такого в заводе! Выйти с поединщиком на посохах, на мечах — оно да, дело достойное, а малых детей истреблять... у, паскуды! Всё наше дело извратили, испоганили, вывернули так, что чёрное белым себя мнит, а калека, выродок темнушный — Архимагом! Виданное ли дело — русские колдуны с ума сбрендили, обезумели, обезглазели, один на другого кидаются и кривду правдой прославляют! Всё Гришка, поганец, его проклятие... Магия дома вздыбилась, отвечая хозяину: резные кресла ощерились звериными пастями, от стен потянуло могильным холодом, из углов поползли когтистые тени — и вдруг разом всё пропало, успокоилось. — Нечего тебе здесь оставаться: сам пропадёшь и нас под монастырь подведёшь! Уж сделай милость, носа в город не кажи, соглядники тут кишмя кишат, неровен час — выследят. Палицы тебе не обещаю, не держим, а посох какой-никакой найду, чтоб сила не застаивалась. Летом жду к себе колдунов с товарами из латинских стран, с ними и отправлю тебя от греха подальше. Чай, мир большой, авось не сыщут. До лета было время. Что он будет делать, когда время выйдет, Антонин не представлял, а представлял всякое другое, отчего сердце норовило расшибить рёберную клетку и выпорхнуть птицей-фениксом к милым зелёным очам, которые на него, Антонина, увы, совсем не смотрели. То есть смотрели, конечно — ласково и участливо, как на ручного оленёнка, некогда спасённого от охотников и выросшего в трепетную лань с бирюзовой ленточкой на шее. Лани везло больше — её то и дело гладили, кормили из белых рук сахаром, и бестолковая тварь тыкалась в эти руки губами, нимало не oсознавая своего счастья. Лань, певчие птички, золотистая шаль на плечах, жемчужная капелька в ухе — всем им было позволено больше, чем Антонину, и это сводило с ума: Машенька прикасалась к ним, а огнём жгло его. Она старше его почти на три года и выше на полголовы — без шансов. Но шансы свои Антонин привык выгрызать у жизни зубами. Она умна и хорошо образована — и Антонин селится в библиотеке Северяниновых, невеликой, но толково и основательно подобранной. Она добра и расположена ко всякому попавшему в беду — что ж, он именно таков. Ей нравится учить — он желает учиться всему, что умеет она, и безмерно благодарен за любую науку. Неловкость во владении магической силой объясняется тем, что рука у него поставлена на палочку, а тут — ростовой посох, да ещё и чужой, неслушный. И вот уже Машенька учит горемыку с нуля. Дни летят, мало-помалу появляются общие шутки, темы для бесед. И вот она уже спорит с ним, спрашивает его мнения, смотрит ещё не как на равного, но уже как на человека, а не олешку бессловесную. И ещё он рисует: она умеет увидеть красивое и восхититься им, а у Антонина дар — изловить ускользающую красоту, будто ретивого келпи за хвост, и уложить на бумагу на вечное векование. То, как он рисует её, Машеньке не открыто: Антонин набивает руку в бесчисленных набросках, роется в старых свитках — желает оживить портрет и презентовать ей, единственной музе своей, на День ангела. План будущей жизни прост и ясен — заслужить Машенькино сердечное расположение, обручиться тайком и уехать в Париж. Учиться так, чтобы дым валил, а года через два вернуться восходящей звездой колдоживописи, броситься в ноги Козьме Емельянычу и повести ненаглядную чин чином под венец. Что Машенька, раз отдав своё сердце, верна будет вовек, Антонин не сомневался — эта и со дна морского его дождётся, не то что с обучения ради их общей светлой будущности. Что дед поначалу осерчает, а потом простит, желая устроить счастие единственной внучки — он тоже не сомневался: суров был старик, а вертела им Машенька, как хотела. Одна она у него осталась, чёрное поветрие весь остальной род повыкосило, а Машенька-младеница гостила у деда с тогда ещё живой бабкой. Козьма Емельяныч внучку растил не как девицу, а так, что и Наследнику впору. Не только домоводству, всем наукам обучал, за бухгалтерскими книгами с ней допоздна сиживал, на встречи с торговыми людьми брал. Когда же в доме случались нечастые гости, обыкновенно тот же торговый люд, Долохов хоронился в дальних комнатах, дабы гости языком не разнесли. И рисовал себе в мечтах, как он будет принимать гостей в их общем с Машенькой доме — каменном, двухэтажном, и чтоб важные домовые вдоль парадной лестницы рядком и навытяжку. И шестёрка вороных гиппогрифов, а то и кьярдов бесценных... Антонин и Мария Долоховы — звучит, а?! Тем временем в Машеньке наблюдалась странная перемена. То задумчива, то вдруг лихорадочно весела, она спа́ла немного с лица и тела. Но не подурнела, а совсем наоборот — засияла пуще прежнего, так что и глаз не отвесть. И вот настал сладостный миг, о котором Антонин и мечтать не смел, и всё же мечтал. Так мечтал, что ноги подкашивались, как у расслабленного. — Я должна тебе кое в чём признаться, — сияла очами Машенька в полутьме библиотеки. — Я влюблена, Антошенька. Так влюблена! Дедушка осерчает, придётся бежать, но потом простит, примет, я знаю! Ты ведь не скажешь дедушке? Он только и сумел, что яростно мотнуть головой — говорить не было никакой возможности, не сомлеть бы на радостях. — У них так строго... он всё потеряет, когда на мне женится — положение, состояние, всё! Потому и молчал — не хотел мне нищенского прозябания, говорит. Сам истерзался и меня истерзал, дурачок. С ним я — богачка, а без него нет моей моченьки боле. Так ему и сказала: Иненармунь (3) знает наши сердца, твоё и моё, а что люди скажут —вольно ж им языком трепать! Он необыкновенный, мой Яков, я и не думала, что такие бывают. Антошенька? Что с тобой? Тебе нехорошо? Опять магическая сила шалит? Мир накренился, зазвенел — и лопнул осколками внутрь. 1) "Варганку крутить" — обманывать, сочинять небылицы (воровской жаргон начала 20-го века) 2) Варда — в старинных эрзянских легендах злая колдунья, насмешница и пакостница . 3) Великая Водная птица Иненармунь — всеобщая матерь-прародительница, аналог протоиранской Шайтян или древнеегипетской Мут. По древнеэрзянской мифологии из её яйца была создана Вселенная: воды из белка, твердь из желтка. *** Посконцы и латиняне В седой древности магия на землях будущей Российской империи была вовсе не похожа на ту, которой Основатели обучали в Хогвартсе. Никто не творил быстрого колдовства в одиночку, при помощи волшебной палочки. Волшебство творилось медленно и основательно, колдовали соборно, никак не меньше трех чародеев вместе. И даже если чародей или чародейка жили в одиночку в лесной глуши, для поддержания собственных сил и мирового равновесия им требовалось собираться с равными себе, чтобы совершать обряды и приносить жертвы. Любая магия требовала жертвы и забирала силы у творивших ее, а значит, не делила магов на светлых и темных… Любая магия требовала и зелья, и посоха, и наговора. Творилась она не быстро, но созданный ею меч-кладенец и через тысячу лет сносил любую голову, а наливное яблочко на серебряном блюдечке показывало тварей подземных и подводных… Магия эта была неизменна и неизбывна, как небо и земля, ей нельзя было научить по книгам. Любой, владеющий магической силой, должен был решиться и пройти испытания, входя в круг магов, а уходя на тот свет, отдать свою силу живым. Славно жили чародеи на земле под мудрым правлением общего соборного собрания. Ковена ведовского. Над ковеном же стояли всегда три мудрейших и сильнейших чародея, соборно творивших колдовство, которому не было равному. Но однажды младших из Троих чародеев убил своих собратьев, одного за другим, и забрал силу у обоих. Чудовищно было совершенное им, и началась великая смута, чародей пошел на чародея, простец на простеца, и пришли с войском простецов иные маги, с палочками волшебными и заклинаниями быстрыми, подобными клинку и пламени. Пришли и остались. И назвали чародеев, живущих по законам старины, что не были им соперниками в быстрой магии, посконцами. Тех же, чья магия была столь быстротечна, что любой мог ее отменить, назвали ревнители старины латинянами. И не было между ними мира три сотни лет, пока не началась новая большая смута… https://postimg.cc/CnhCwvXK https://postimg.cc/dLCp73xc https://postimg.cc/ZBky5fBS https://postimg.cc/wtDDL8dv