Антонин Долохов - начало.

До конечной не-Долохов ехать не стал — поразжился у раззявистых маггляков парой тугих лопатничков да и сдриснул от греха подальше. Оно, конечно, мало ли чернявых сирот по КВЖД шарится, но слишком уж много "бывших" собралось в Харбине, столице "счастливой Хорватии" — неровен час, признает кто с хорошей памятью и дурными связями. Обождать, покуда всё поуляжется, не-Долохов определился в невеликий городок Мукден: промышлять воровским делом там было решительно негде, и пришлось крутиться ужом — на разгрузке вагонов, на посылках, уборщиком в русской школе, истопником там же. Даже в богомазы занесло. Непуганый маггляцкий люд "счастливой Хорватии" по старинке старался своих недорослей обучать разным бесполезным по нонешним временам наукам — на фортепьянах наяривать или, там, холсты марать. Кто побогаче, нанимал приходящих учителей, а кто победнее, но старается, чтоб не хуже, чем у людей — отсылал детишек в пристройку у церквы. Церква в Мукдене была красивая, белокаменная, поставленная благодетелями на костях русских воинов, что сгинули в войну с япошками. Только вот нынче благодетели то ли сами сгинули в Великой смуте, то ли не до душеспасения им стало, брюхо бы уберечь, но, кроме крепких белых стен, никаких ценностей в мукденовской церкви не наблюдалось, а одним кадильным дымом да душеспасительными беседами сыт не будешь. Вот и подхалтуривал косоглазый дьяк из местных по художественной части. Даром, что крещёный, ни на одном человеческом языке он не разговаривал, но в том и нужды не было — плелись тоненькой кисточкой без отрыву руки диковинные узоры из цветов, плодов и пташек; драконы парили над водами и облаками, чешуйки их вспыхивали бликами на волнах и осыпались сливовым цветом; красавицы в летящих одеждах оборачивались лёгкой дымкой над горами, а те перетекали в затейливые буквицы. Не-Долохова, то бишь, сиротку Митеньку сердобольные приходские старушки пристроили за ночлег прибирать после занятий. Всего и делов-то было дров наколоть, воды наносить да тряпкой махнуть разок-другой. И не отсвечивать. С "не отсвечивать" не сложилось. Рука у не-Долохова всегда была лёгкая, что по карманам, что по почеркушкам, его даже старый пшек Войцех, который фартовым жуки (1) рисовал лучше настоящих, в ученики звал. А надо сказать, что томился "Митенька" изрядно, выдавая себя за маггляка. Всякий маг знает, что силу магическую сбрасывать надо, навроде того, как маггляки пиявки прикладывают от полнокровия — иначе она застоится, сила-то, загустеет и в голову вдарит, или ещё чего хуже. А как ещё сбросишь, если палицы при себе у не-Долохова не имелось? Вот он и наловчился шалить по-детски, помаленечку — то глаза магглам отведёт, то с прилавка слямзит что без рук, то замок особо хитрый отопрёт, цифирь угадает. По ладоням ещё гадал хорошо, с этого кормился не раз — вроде как чушь свинячью маггляцким лохам заливаешь, а потом глядь — и повело тебя, будто изнутри торкает, слова сами подбираются, и правильные слова. В Мукдене не-Долохов шалить не решался — городишко маленький, слухи пойдут. А сам-то он уже в возраст вошёл, когда сила наружу рвётся, своего требует. И такая тоска ему оттого на сердце была, что сглупил, не остерёгся. Как-то вечером прибирал не-Долохов за учениками, давно разошедшимися по своим сытеньким уютным домикам, и кисть будто сама прыгнула ему в руку. В одно безотрывное движение заплясал на листе водяной жеребчик, "келпи" по-научному, со всем, что прилагается — глазом косым, диковатым, пенною гривой и вытянутым чешуйчатым телом. Вот так-то, обломись, безручье маггляцкое, такого тебе с твоей сытой рожей и богатенькими родителями не то, что не нарисовать — не увидать никогда! — Лунгма (2)! — восторженно выдохнул за спиной дьяк-китаёза. И подобрался ведь, гад, бесшумно! Однако ушей драть не стал, а совсем даже наоборот. Настала тут у не-Долохова райская жизнь: знай себе, шоркай кистью в тепле и сытости, даже придумывать ничего не надо — у местного батюшки альбомы имеются, срисовывай на белые стены ангелков да святых с вытянутыми лицами, каждого с особым инструментом, от которого он мученическую смерть принял, и в ус не дуй. Только не спеши, чтобы райская жизнь подольше не заканчивалась. Не-Долохов и не спешил — всю зиму и часть весны церкву разукрашивал. Со скуки перенял от китаёзы его щебечущее наречие — ну, коли русский батюшка-маггл своего косоглазого дьяка как-то разумеет, то ему, магу, сам Перун велел. Батюшка отец Савелий мужик был незлой, хоть и маггляк — куска "сиротинушке" не жалел, не бил совсем, даже когда напивался в кадильный дым, да и ругался редко. С паствой тоже обыкновенно бывал терпелив и великодушен, только за грех прелюбодеяния серчал, ногами топал и гнал вон из церквы. От эдакой жизни не-Долохов и рассиропился — запустил поверху, у самого свода, хоровод ангелов, каких сам захотел и придумал: с девчачьими золотыми в рыжинку кудрями, в белых праздничных одеждах, с арфами, а над ними — птицу-феникса с огненным оперением. Ещё и радовался, дурак — ух, затейно, вышло! Батюшка увидал и аж прослезился — чистая Византия! Экий талантище у тебя, Митенька, надо тебе дальше учиться, и не зря я, мол, ради тебя большого человека потревожил. Большой человек, и впрямь, оказался большим — борода лопатой, сам поперёк себя шире, на пузе золотой крест пудовый позвякивает. На рожу гладкий да наглый, как фартовый со своей кралей на променаде, но на обращение ничего, ласковый. Даже слишком — отец Савелий с дьяком перед ним стелются, запасы последние, вон, повыгребли ради праздничной трапезы для важного бати и его помощников. А тот с утра своё отбасил, кадилом отмахал, от прихожан отделался по-быстрому — и к не-долоховским художествам. Особенно на тех рыжих ангелах, будь они неладны, застрял. Молчал битый час, носом сопел, а потом прорвало — и давай именами знаменитыми, что горохом, сыпать, терминами всякими. Прочить "сиротке" рукоплещущий Харбин, да что там Харбин — Париж! "Сиротка" от греха прикинулся шлангом: как отец святой изволят, сами-то мы малограмотные и словей таких мудрёных не слыхамши. Тот и вовсе в ажитацию пришёл: "Самородок, чистый самородок! Вот он, дух Божий — дышит, где хочет!". Как он в келье у толстопузого оказался, не-Долохов и сам не понял — разомлел от непривычно обильной трапезы, от сладкого вина, от похвал да марципановых картин его, не-долоховской, будущности. Однако, когда толстопузый рясу задрал да сверху навалился, отрезвел быстро. Из-под эдакой туши не то, что не выберешься — не пискнешь. Паника холодной пятернёй перехватила горло, ухнула вниз, в желудок — и вспыхнула жарко, дымно, яростно. Оборачиваясь неведомой прежде силой, лютью, яростью, да такой, что толстопузого будто ветром сдуло — впилило в стену напротив, приложив головой о кирпичи, аж крошка посыпалась. Не-Долохов, кое-как подхватив порванные портки, бросился прочь по коридору, вверх по боковой лесенке, ещё по одной — и отчаянно забарабанил в дверь отца Савелия. Дверь распахнулась, не-Долохов ввалился внутрь, едва не зашибив батюшку: — Я... а он... там! И лежит! — Митенька, не погуби! — прижал руки к груди отец Савелий. — Ежели взъестся на нас святой отец, по миру пойдём! И без того обитель наша убогая, убыточная, всё распустить нас грозятся... Ты уж яви смирение, Митенька, ведь как сыр в масле при нём кататься станешь! Слыхал, в Париж тебя звал? — Как же так?! — выдохнул не-Долохов, уже зная ответ. — Да так вот! Так! Ну, слабость такую имеет святой отец, а кто без греха, кто?! Ты без греха?! Ужо я вас, приютских, знаю, и нечего зыркать на меня, зыркает он мне тут! Сам-то хорош — пошто овцой эдакой прикинулся?! Во искушение ввёл, вот святой отец и не сдержался — очень уж они изволят распаляться на смирных-то... Да по миру ж пойдём, а то и вышлют в Россию, к безбожникам проклятым, к антихристам этим, коммунистам! Это ты нам за нашу доброту, что призрели тебя, безродного?! Эдак нам отплатить желаешь?! — Так вы же сами говорили... — Говорил! Говорил! Но грех — он к смирению ведёт! К покаянию! Дальше не-Долохов помнил плохо, урывками. Помнил, что кричал, что гасли лампадки, сыпались со стен образки. Помнил, как брызнуло сотней острых осколков оконце. Отца Савелия помнил: как тот стоит на коленях, согнувшись и зажав уши ладонями, а промеж пальцев — алое. Потом уже, когда вырос, жалел, что не вернулся за пудовым золотым крестом толстопузого, хотя к тому времени золотых крестов у него было — хоть поле засевай, коллекцию собирал одно время со скуки. Ближайший поезд увёз не-Долохова в Харбин. А в Харбине пошёл уже совсем иной коленкор. 1) Жука — поддельные документы. 2) Лунма или лунгма — мифическая лошадь-дракон, вышедшая из реки Хуанхэ и несущая на спине схему, на основе которой были созданы гексаграммы-яо и триграммы-багуа из "И Цзин". https://postimg.cc/ZWJhh7GX https://postimg.cc/bddGD20F https://postimg.cc/Kk32FFLQ https://postimg.cc/CRWyNX9q