Антонин Долохов - начало.

— Ты куды ж прёшь, антиллихэнт хренов, глянь-ко, мальчонку совсем задавил! — чёрная пустота заголосила тонким бабьим голосом и пустотой быть перестала. Темнота перед глазами рассеивалась, дурнота отступала, а безумное мельтешение огромных лопастей в конце тоннеля обернулось мельканием верстовых столбов за окном. Повсюду громоздились тюки и баулы, хрюкал в мешке поросёнок, с верхних полок свешивались ряды босых ног и мерно покачивались в такт движению поезда. — Да он, как из воздуха вывалился! — вяло оправдывался какой-то помятый гражданин в скособоченном пенсне и шляпе. — С воздуха, ишь ты! — молодуха в надвинутом до самых глаз платке сунула грудь истошно орущему младенцу и тот зачмокал, притих. — Зенки-то, небось, с утра уже залил, чтоб тя самого в воздух подняло да гепнуло! Ну как ты, малой, не зашибся? Сам едешь али с мамкой? — С мамкой, — не-Долохов ссутулился, шмыгнул носом, страдальчески стянул бровки к переносице, превратился в растеряного десятилетку. — Батя у нас помер, а мамка хворая, меня, ишь, за кипятком послала, а я того... заплутал. И бидончик посеял. Пришибёт теперь. — Ничо, — опасливо отодвинулась молодуха. — В Маньчжурии-то, чай, ей помогут, лекари там справные, из бывших. Ты ступай, малой, к мамке. Неча тебе тут. Маньчжурия, значит. Покойный Митяша всё грезил о "счастливой Хорватии" — далёком крае, где правил большой начальник по прозванию Хорват (а может, это у него чин был такой, навроде генерала). И где не было ни голода, ни вшей, ни сыпняка, где всё было, как прежде, когда добрая нянечка в накрахмаленном фартучке водила маленького Митяшу в парк слушать оркестр и угощала конфектами. Не-Долохов пробрался в дальний вагон, уже привычно отвёл глаза магглякам, пристроился между чужой поклажей на самой верхней полке, свернулся в клубок, прижал ухо к жестяной полке — чух-чух, чух-чух... Провалился в глубокий, без сновидений, сон. ************************************** В тот бесконечно долгий летний день, когда тринадцатилетний не-Долохов спонтанно освоил беспалочковую аппарацию, около семи вечера в одной из полузаброшенных хибар бесчисленных переулков Петроградской стороны наконец-то смолкли крики. Соседи видели, как часом ранее у дома остановился чёрный "воронок", и из него упругим прыжком выскочил человек в штатском, но с военной выправкой. Лихой удалец, однако, совсем дурной, либо из своих же, фартовых, потому как оружия при себе не имел, и в парадное вошёл один, беспечно махнув шофёру. А потом в доме начали кричать, и кричали долго и страшно, и крики те перемежались странным глухим рычанием. Уж на что местный люд был жизнью бит и ко всему привычен, и то мороз по коже продирал, будто ты не посередь революционного Петрограда, а в глухих тамбовских лесах в метель заблукал. И гонится за тобой по снегу голодная стая — неспешно гонится, куражаясь, потому как никуда ты от неё не денешься. В оглушительной тишине дверь парадной хлопнула гулким выстрелом — эхо прокатилось по двору-колодцу, выплеснулось в сизое питерское предвечернее небо. Лихой удалец, целый и невредимый, буркнул что-то водителю да и укатил восвояси. Кривая Зинка потом божилась, что буркнул он "упустили сучонка", а глаз у него притом отсвечивал латунью, навроде как у пса али кошки в темноте, но кто б её, марафетчицу, слушал. https://postimg.cc/tZ3LfFr9 https://postimg.cc/xcJP192z https://postimg.cc/zLjCcBn9