Антонин Долохов - начало.

Не саму Паню — квартеру её бывшую. Оно, конечно, правильнее говорить "комнаты" или "апартаменты", только по нынешним временам то явно была квартера, не сказать "малина". Там и краденым приторговывали, и марафетчики ошивались, и весёлые барышни. А в дальней каморке ютилась старуха-гадалка, к которой даже уважаемые люди перед серьёзными делами хаживали. Все знали: как старая скажет, так карта и ляжет. А может и отказать, не принять вовсе, сколько ей ни башляй: вещь твою от помощницы примет, обтрогает, обнюхает — и от ворот поворот, мол, сгинь с глаз моих! И делать нечего, затихариться надобно до лучших времён, потому как, ежели ослушаешься, так и вовсе с белого свету сгинешь, как вон Васька-Штырь о прошлом месяце. А ведь какой фартовый был, основательный! Помощница старой карги от не-Долохова поясок приняла и через минуту воротилась — мол, пожалте-извольте за мною. Другие просители проводили бывшего Антошеньку завистливыми взглядами, а ему самому на сердце вдруг такая тоска легла, что впору в петлю. Перед глазами встала цветная "фильма", чего с ним давно уж не бывало. Как бежит он по этому же коридору прочь, будто гонятся за ним все гончие ада. И руки его ¬— не руки уже, а крючковатые лапы, как у цвергов из полузабытых рассказов Паммельхен, и каплет с них кровь — чужая кровь. И чужой же кровью залитое ложе, а на том ложе — красавица-смуглянка бездыханная, и отчаянный детский плач, и грохот колёс. И незнакомый бородатый мужик с добрыми глазами, только не живой, а вроде как нарисованный, и другой мужик ¬— раскосый и злой, скалит зубы в усмешке. И в руках у него — нож, тоже весь в кровище, только кровь на этот раз его, долоховская. — Зачем пришёл, чаворо (1)? — мутные бельма глаз вынырнули из-под нечёсаных косм, уставились в упор. — Доброго здоровьичка, — спину, несмотря на духоту, продрало холодом. — Я ищу Паню, что жила в этих комнатах до революции. Вы знали её? — Ой Паня, нанэ ада вавир прэ свето, ой, ой (2)... ¬— знаменитая шувани (3) казалась выжившей из ума старухой, что раскачивается в углу грязной комнаты на куче грязного тряпья да бормочет себе под нос несусветную чушь. И только сила, разлитая в воздухе, сила, которую не-Долохов чуял каждой вздыбленной волосинкой на своей коже, свидетельствовала о том, какой могучей ведьмой было некогда это оборванное безумное существо. — Да, Паня, - терпеливо повторил не-Долохов и пододвинул поближе своё подношение — золотые часики и жемчужную низку. — Паня, которая жила в этих комнатах. Где мне её най... — Дэ васт! ¬— скрюченная иссохшая рука требовательно выпросталась из-под лохмотьев. ¬— Шунэса? Яв дарик, дэ васт (4). И тут не-Долохов разозлился — не для того он, как Подвластником ударенный, каждый год по весне сбегал из приютов, снимался с насиженных хлебных мест и стремился в Петербург-Петроград, чтобы выжившей из ума карги страшиться. Разозлился ¬— и сунул старухе грабки, раз ей невтерпёж. Передёрнулся от прикосновения цепких, не по возрасту сильных пальцев, а потом опалило его огнём по шее, по спине, пробрало до самых селезёнок, скрутило, как когда сыпняком маялся с Митяшей на пару, только он оклемался, а Митяша, кореш единственный ¬— нет. И тотчас отошло, отпустило. — Ничего не знаешь, э? — старуха бросила раскачиваться, и её слепые глаза уставились на не-Долохова со смесью страха, жалости и гадливости, как если б был он конченым марафетчиком. — Прóклятый ты. Паня одинокая жила, без семьи. Пела, как птица, многие гаджо (5) по ней с ума сходили, но она гордая была, себя блюла. Отец твой её на спор взял — не силой, а хитростью. Окрутил, а после в весёлый дом свёз. Ведьмой она была слабенькой, видела редко да невнятно, но прокляла из самого ило (6), всей силой своей прокляла, дырлынны (7). А в тягости ведьме проклинать — плохо, ох, плохо... Ребёнок её магию выпил, её жизнь. И её проклятие. Такому ребёночку хорошо бы в младенчестве отойти, потому как от него одно зло будет — и ему самому, и тем, кто с ним рядом. Магия редко таких оставляет на этом свете, но уж ежели прóклятый младенец до тринадцати годков доживёт, то жить долго будет. Не-Долохов со свистом втянул воздух — слишком долго он задерживал дыхание, оттого и мерещилось ему всякое в провонявшей табачным дымом и немытым телом каморке. Будто рыщет там, снаружи, зло неусыпное, дышит тяжко, смрадно, тянет носом воздух. И ложатся под мощные лапы прямые, как пущенная стрела, проспекты, перечеркнутые вязью чугунных мостиков, и мелькают выцветшие от вечного дождя стены домов, и зло то всё ближе, ближе, ближе... ¬— Мы уж думали, ты умер ¬— младенец исчез, пропал, и даже сильные видящие из наших не могли тебя узреть. Но умирать стали ромы в нашем таборе, те, что Паню не защитили, а после отвернулись от опозоренной. А это значит, что жив прóклятый. Ты теперь живой будешь долго, а счастлив не будешь, нет. Все, кого будешь любить и желать рядом с собою, на этом свете не задержатся. Шувани отпихнула от себя узелок со сламом, который не-Долохов принёс ей в оплату. — Забери, ни к чему мне, время моё вышло. Всё, мэ кхранио (8). Иди. Ещё успеешь, ежели бегом. И не-Долохов побежал. Побежал так, как не бегал ещё никогда — ссыпался со щербатой лестницы, выметнулся на улицу и рванул впереди стука собственного сердца, лопатками чуя горячее дыхание зверя, всей душой желая оказаться как можно дальше отсюда. В ушах зашумело, мир стянулся в узкий чёрный тоннель, и неведомая могучая сила всосала туда не-Долохова. ************************* https://postimg.cc/SJp8RDkK Старая шувани 1) Мальчик (здесь и дальше — ромский). 2) Нет таких больше на свете. 3) Ведьма. 4) Руку дай! Слышишь? Иди сюда и дай руку. 5) Не-цыгане. 6) Сердце, душа, суть. 7) Дурочка. 8) Устала я.