these walls.

Ты сам для себя пытаешься ненароком выяснить, ушла ли она из твоего сердца или нет. Забрала ли себя, как личность, вызвала ли себе такси подальше от твоего тела? Пусть нелепую записку хотя бы оставила, ну в самом-то деле. Так ориентироваться было бы проще. Это сработало бы, как ремень безопасности — уберегло бы от столкновения лоб в лоб. Ну не записку, так смс-ку, хотя бы. Типа: у тебя так тут холодно и пусто, что мне не понравилось, я просто не прижилась. Не сердце, а пустошь какая-то у тебя, Мэтт. Чем мне тебе помочь? Удрать от тебя? Нет, останься со мной навеки. Ведь приходила же, и не раз приходила, ногами и руками туда стучала. В его сердце. А ты все никак не пускал ее — только чуть приоткрывал двери, на расстояние ладони, дурной такой, что аж страшно, чтобы посмотреть и понять, но все время вешал замки после ее визитов. Ключи выбрасывал. Было нелепо страшно. А потом, когда ты (все-таки) ее к себе пустил, позволил увидеть ту часть, что была припрятана от окружающих, когда она все-таки там все перевернула, заставила своими книжками и чашками с кофе, перенесла весь свой гардероб и свою моментальную честность вместе с молодым хаосом, ну, ты упустил сам момент, когда она собрала вещи и ушла. Прямиком у тебя из-под носа. К Райану она ушла. С Райаном никогда нет варианта попасть в аварию, он водит машину на скорости 60км/ в час, он придерживается всевозможных правил. А я гоняю, как ненормальный. Тачки калечу, себя калечу, тебя тоже. А теперь, посреди ступеней ночью, посреди грозы и собора со времен ренессанса, когда она стоит на коленках своих, руками ухватываясь за ремень, Мэтт Смит представляет, что она все еще украдкой курит свои вишневые сигареты внутри его сердца, ведь владельцы его души, легких и кровеносных сосудов — её старые друзья. Невероятно. Как вам такие метафоры? Выебоны немножко, ну или нет? Жить можно, я думаю. Мэтт Смит актер, такие дела, у него голова работает на поэтические сравнения. Пора бы уже привыкнуть. Милли смотрит на него во все глаза. Дорогущий твой пиджак на ней, воротник поднят. Смущение у нее на белых щеках — в порядке вещей, кажется. Ты знаешь, что так бывает. Ты в шоке, что так бывает. Ведь ни в одной из — не был румянец на лице. Все трахались так профессионально, словно это их единственный способ существования. А она другая — смелая до жути, смущенная до жути, но такая огненная и хорошенькая с этими белыми волосами, что прервать момент сейчас… ну, это как лайтовое подобие смерти. Нахуй никому не нужно. В небе (на уровне его глаз) лениво ползет молния, растекаясь кривыми линиями вдоль облаков. Красиво. У меня такое чувство, что я задел твою самую чувствительную струну. Потому что когда его большая рука прикасается к ее щеке — Милли так сильно подается к нему вперед, что чуть сама носом не сталкивается с его ремнем. Так нужно ей эта вот его ласка, это подобие любви. Так нужно с ним быть на одном уровне понимания, так хочется его разгадать. Мэтт заправляет прядь волос ей за ушко, а сам ощущает, как она берется за пуговицу на брюках, как тянет ее чуть вниз, как освобождает его пряжку, как смотрит на его белое белье. Кельвин Кляйн привет, а сейчас уже будет пока. Член каменный, как уже минут семь — смазка марает боксеры, становится липко. Алкок завороженно ведет его брюки вниз, а потом утыкается глазами в очертания его эрекции. — Ты всегда такой отзывчивый? — Она любопытно спрашивает, пока ее ладошка берет и выводит какие-то дурацкие узоры у него над резинкой Кляйнов. По спине проходится эта вот дрожь, скручивает внутренности. — Такой твердый, стоит только мне на тебя глянуть. Как тогда, возле моего трейлера, перед твоей выдуманной пробежкой. Честное слово, блин. Мэтт не рассказывает ей, не делится с ней правдой, что раньше с ним никогда такого не происходило. Ибо раньше нужно было хоть какое-то время — чтобы вообразить, немного прикинуть каким будет секс, ну и только после касаний и поцелуев у него вставал. А с ней это происходит моментально, за секунду, как только в черепную коробку пробирается эта вот мысль — поцеловать ее рот. Ощутить его вкус. Тело мгновенно каменеет, в пружину закручивается само по себе. Жарко. Хочется быть в ней. С ней. Смотреть на то, как она задыхается от его движений, как у нее под веками разливается оргазм, как горячее масло. Знать, что она ощутит его, переживет, а потом захочет повторить. — Вероятно, что я просто очень сильно хочу тебя, — отвечает Смит, говоря самое дурное, что может быть, но Милли умеет читать между строк. С ним всегда. Разные грани, разные смыслы. Она его чувствует на уровне нервов. Ее не наебешь. — Ты же тоже становишься в один миг мокрой. Правда. Слишком очевидная правда, они даже могут об этом не говорить. Но они говорят. Нужно знать, нужно слышать. Милли стискивает свои бедра. Коленки начинают ныть, хотя она даже ничего еще сама не сделала. Руки цепляются в его боксерки. Мэтт задерживает дыхание. Ну вот кто она такая, кто она такая, если одно прикосновение — ну и мозг сначала в землю, а потом в небеса? Господи. Ткань опускается, тянется вниз. Член буквально оказывается у нее перед лицом. Алкок облизывается. «Помещусь тебе весь в рот» — такой предлог, ну вот правда. Он сам знает, что не сможет. Его это даже не заботит, ему реально хватит ее розового языка, ну и это отныне станет лучшим минетом в его жизни. Официально. Милли усмехается. Она сама зачарованно смотрит на линию вен, на мокрую головку, на то, как очевидно его член сам бьется ему о живот. — Красиво, — она как-то смущенно отводит глаза, но Мэтт опять тянется к ее щеке рукой. Большой палец надавливает на кожу. Ставит свое небольшое клеймо. — Насколько тебе будет хорошо? Когда я- Разговоры шепотом. Прямиком под грозой. С ума сошли, реально. — Мне будет охуенно, — сказать, сказать, правдой поделится. И не спешить. Мэтт готов отвечать на все ее вопросы, он даже готов прочитать ей целую лекцию про архитектуру, если она его сейчас попросит. — Видишь ли, как только я представлю, что толкаюсь в твой рот, в чистый влажный жар, я- Ну, я медленно подыхаю, как тебе такой ответ? Я сразу становлюсь самым счастливым дураком на целом белом свете, малявка. Потому что… это ты. И нет такой другой, не будет такой другой. Его член невольно дергается, ну и Милли завороженно смотрит. Смит перемещает свой палец на ее губы, потом на подбородок. Он ловко давит на него, чтобы она открыла рот. Палец тут же скользит внутрь, надавливает немного на ее язык. Становится очень жарко. Милли обхватывает губами его палец, немного посасывая. Она чувствует, как он сам вот прикасается подушечкой к внутренней стороне ее щек. — Не думай о том, что у тебя, возможно, нет опыта. Поверь, ты сама по себе идеальная. Маленькая идеальная девчонка. Моя. Моя. Моя. Черт. Становится как-то особенно. И немножко больно от того, что после такого чувства идет ясное понимание, что случается оно с тобой очень редко, буквально раз в жизни. Милли выпускает его палец из своего рта, а потом только утыкается головой мужчине в его бедро. Его пальцы приглаживают ее волосы. Затем осторожно прикасаются к ее шее, невольно надавливая на позвонки. — В некоторые дни я люблю тебя больше, чем в остальные, — признает она, а потом сама поддайся назад, тянет руку к его члену, обхватывает его у основания. — Это нормально? С твоими пальцами на мне — сейчас все будет нормально. Но, если по правде, то… Мэтт многозначительно кивает, а потом только сильно-сильно жмурится, ведь ее ладошка на нем сжимается, это голая кожа к коже, это просто невообразимо. Сколько же им нужно, чтобы наконец-то быть вместе, сплестись телами, отдать друг другу души? Ну, наверное, совсем немного. Но все равно чуть больше, чем обычно. Факты. Для таких, как они, всегда «нормального» будет недостаточно. Светловолосая облизывается, а потом подается сама вперед, ну и тут же смыкает губы на его головке, горячим языком тут же размазывая по ней смазку. — Черт, — Мэтт удивленно поднимает брови, а телом ползет удовольствие. — Вот так, так… хорошо. Невъебенно просто. Милли согласно мычит. Она открывает широко рот, чтобы он наконец-то смог толкнуться, узнать то, как туго она его обхватывает. Срывается громкий стон им двоим над головами. Рука направляет ее затылок, так осторожно и властно, что хочется заплакать. Ну и бедрами он подается все ближе, ну и ближе, моментально и навечно теряясь в своем удовольствии. Мокро. Мокро. Правильно. Тесно. Горячо. Так, как и должно быть, правда, если спросите, ведь Алкок действительно старается, она сосредоточенно уничтожает его по секундам. Язык ее поверх, слюна повсюду, в уголках рта, на подбородке, и только стоны, стоны, стоны. Вообще не прекращая. Мэтт ощущает, как его заклинивает. Как сознание обхватывает огонь плотным кольцом, как ее рот обхватывает его самого, а он толкается, и толкается, ничего не соображает. Она языком ведет по головке, в глаза ему смотрит, так четко смотрит — знает ли она какая власть у нее над ним? Не знает. Не догадывается. Только выделывает такое на нем, что запросто сгореть можно. — Пожалуйста, Милли, — тянет Мэтт, сам не понимая, о чем он ее просит. Он никого никогда раньше не просил, сам брал и сам давал, но ни разу ничего подобного не было. Ебнуться. Пожалуйста. Ее руки сжимаются немного сильнее, а тугие движения, от которых головка плотно гладит скользкое нёбо, становятся немного смелее. Стон Милли, приглушенный, вибрирующий… подводит его к нужному пределу. Еще секунда… — Быстрее… — Сильнее, глубже. Это он имеет ввиду. Она снова стонет. Она двигается так неумолимо быстро, так правильно, а по его спине скатываются капли пота, от затылка и вниз. Он весь плавится. Еще раз, Милли. Сделай так еще раз, умоляю. Уничтожь меня. Сотри меня с лица Земли. Пусть твоя слюна и твой язык никогда не отпустят меня, никогда. Алкок инстинктивно втягивает щеки, а Смит за секунду кончает. Он изливается ей прямо в горло, даже не понимая сперва, что он делает, но он перестает существовать. Забывается мгновенно. Только жар внутри ее рта — кое-как держит его. И то, как она проглатывает, как осторожно подается назад, как даже не думает вытирать свои губы рукой. Только резко поднимается, коленки ее дрожат, руки ее тут же смыкаются вокруг его шеи, ну и рот прижимается к его рту. Целует. Отчаянно и необходимо. Свободно, просто. Будто они могут так делать — убивать, а потом возвращать в реальность только одним касанием губ к губам. Это пиздец. Полнейший. Они отрываются друг от друга с влажным звуком. Милли выглядит прекрасно. Пухлые губы, широкая улыбка, горящие глаза. Мокрые волосы, красные коленки. Смит, словно в дурмане, натягивает на себя боксеры, штаны, а потом опускается перед ней, как перед королевой, как перед Рейнирой, а потом оставляет мимолетный поцелуй на коже. На коленях. Вскоре они уже обнимаются, так и не сказав ни слова. Просто прижимаются, сами чувствуя, как быстро бьются их сердца. Сердце поверх сердца. Такая трагедия, реально. Мэтт выдыхает ей в волосы. — Это было так охуенно, я- Милли прыскает. Она его перебивает: — Я у тебя на лице еще ни разу не видела столько эмоций. Поистине, бля. Они посмеиваются. И чувство тепла постепенно испаряется. Дождь пробирает до костей. И невольно в голове возникает вопрос — а что дальше? Мэтт не хочет думать, но он думает. Он не хочет себе ничего предполагать, но он предполагает. Чем закончится эта ночь? Когда она поедет к своему Райану? Сколько еще ему нужно силы, чтобы ни за что ее никуда не отпустить? Милли просекает его озадаченность. Она только поворачивается к нему спиной, утыкается ему в грудь телом своим, руки берет и опускает на его руки, что сжимают ее талию, ну и смотрит вперед, на большую аллею к выходу из территории собора. — Почему ты поехала со мной? Разве нужно тебе что-то на это отвечать? Догадайся — я люблю тебя. Кажется, я реально тебя люблю. — Ты заставляешь меня ощущать жизнь вокруг, — она ему не врет, правду свою только говорит, никогда не врет. — Я это сделала… в первую очередь, ну, для себя. Понимаешь? Чтобы унять боль, думает Мэтт. Потому что… только так ты разделяешь ее со мной, а осознание, что боль делится на нас двоих — тебе дает надежду. — Понимаю. — Думаю, что нет. Точнее, да, ты понимаешь, но не до конца. Вопрос в другом. Почему ты захотел меня буквально «украсть» у всех из-под носа? Ты — моя. Так я себе признался, так я себе придумал. Захочу и буду следовать этой философии. Пока смогу быть «мягким» и понятливым, пока мы сейчас в своем собственном раю. — Кажется, что я начал думать о тебе каждую ночь. И теперь днем не могу жить, если тебя нет рядом. Ого. — Это прямое признание в том, что у тебя ко мне есть чувства? Что-то большее, чем секс, ну и большее, чем «ты мне симпатична», но «я не знаю, что мне с тобой делать»? Это так? Как же она умеет в суть смотреть. Невероятно. Поразительно. И все еще очень и очень страшно. Мэтт сжимает пальцы у нее на теле. — Ага. Ее не устраивает его ответ. Но она поворачивается опять — нос к носу, мягко целует его в губы, а потом руки с ним переплетает. Спрашивает, могут ли они теперь погулять по этой территории, рассмотреть все. Мэтт соглашается. В голове все еще гудит картинка того, как она стояла перед ним на коленях. Под кожей разливается любовь, переполняет по горло. Он перехватывает настроение девушки, забивая на проблемы, а потому они дурачиться дальше, бегают вокруг колонн, смеются громко и долго. Это, скорее всего, похоже на минутное счастье. Это похоже на особенный момент, а особенные моменты имеют возможность крошить души после, не так ли? — Хочу, чтобы эта ночь не кончалась, — серьезно и шепотом говорит Алкок, когда они, до жути зачарованные, утыкаются взглядами в потолок собора, расписанный красками. Сами смогли пробраться внутрь через окно. Теперь смотрят на то, что было сделано вечность назад. — Ты умеешь останавливать время? Мэтт не умеет. Но для нее, вероятно, научится. 1. Он привозит ее в отель на побережье. Два часа ночи. Они мокрые до нитки. Из-за дождя. Мэтт даже не спрашивает ее о своем решении, только паркуется бегом возле красивого здания синего цвета, помогает ей снять черный шлем. Глушит мотор, снимает девушку с мотоцикла, бегло заглядывает себе в телефон. Что он там высматривает? Последний план побега? Нет. Не в этот раз. Милли ничего не говорит. Говорят ее щеки — красные, огненные. Смущенные. Будто она знает, что если они зайдут в отельный номер, то… случится то, о чем она мечтала неделями. Случится связь покруче слов, покруче поцелуев. И если повезет, то она уснет у Мэтта под боком, избавленная от кошмаров хотя бы на эту ночь. Но было бы глупо немножко — снимать номер, чтобы взять и трахнуться наконец, да? С Мэттом всегда происходит определенное приключение, ну и ожидать можно — чего угодно. По спине пробегают мурашки. Они останавливаются возле стойки регистрации. Мужчина постукивает пальцами по столу. Его кольца издают четкий-четкий звук при каждом столкновении с деревом. Они даже не смотрят друг на друга — каждый в своих вязких мыслях. Она же хотела, чтобы ночь эта не заканчивалась, да? Мэтт попытается остановить время. Администратор — очень молодой, улыбчивый пацан в красной форме, — любезно сам выдает ключи. Он рассказывает, что номер находится на десятом этаже, он с большим панорамным окном, а сам лифт справа. Мэтт уточняет — есть ли в номере ванная. Он хочет, чтобы Милли отогрелась, сняла с себя мокрые вещи и не простудилась. Что это, если не забота? Разве что — любовь? Лифт усиливает напряжение. Сдавливает их в маленьком пространстве. Невольные прикосновения, пальцы к пальцам, дыхание громкое, частое. Кроме этого, ну и мимолетных взглядов друг на друга… у Милли звонит телефон. Райан. Тринадцать пропущенных, она обязательно наберет его чуть позже. Обязательно. Мэтт только губы кривит. Сам на месте устоять не может. И время реально растягивается, ведь пока они не добираются к десятому этажу — кажется, что проходит вечность. Алкок аж поворачивается к стене лифта лицом, чтобы хоть как-то собрать свои мысли в этот вот порядок. Господи. За что так? Так невыносимо и прекрасно одновременно? — Будешь глядеть в одну точку, то так и заснешь тут, знаешь? — Смит улыбается, когда открываются двери. Голос его хриплый, теплый. Он так профессионально вертит в своих руках карточку-ключ, словно тут и работает. — Наш этаж, идем. Милли прикусывает нижнюю губу. Она выходит в коридор за мужчиной следом. А потом так — четыре двери с одной стороны, четыре с другой, ну и щелкает замок. Мэтт берет и пропускает девушку внутрь. Она стягивает кроссовки, потом замирает. — Мне нужно позвонить, ладно? — Дать тебе сигаретку? Хочешь? — Давай. Он передает ей свой Парламент, свою желтую зажигалку. И провожает ее глазами до тех пор, пока она не скрывается за стеклянными дверями на балконе. Минуты покоя. Но ненастоящего, выдуманного. Смит оказывается в спальне, а потом только бегло снимает с себя мокрую рубашку, свои мокрые штаны. Он автоматично направляется в ванную. И тупо смотрит на себя в отражение зеркала минуту. Вот, какой он. Взлохмаченный, нетерпеливый. Что она в нем нашла? Ей нравится его лицо? Его тело? Что зацепило ее в его «темноте»? Вероятно — все сразу. От этого уже не вылечишься, просто не сможешь. И чего она ожидает? Что они пойдут спать? Что они, голые, сплетутся телами? Разве после разговора с Райаном она чего-то захочет? Тебя. Никого больше. Так много мыслей. И почему-то так много дурной неуверенности. Мэтт не знает, что так может быть. Всегда было просто, со всеми было просто. Но сейчас он попросту не может еще раз все проебать. Хоть у него в этом практически разряд первой степени. Потому — все зависит в этот раз от нее. Сам он — тоже. Жизнь его целая, понятно что. Мэтт находит новую зубную щетку. Чистит зубы. Умывается. Становится под душ, чтобы смыть с себя дождь, пот и вязкое возбуждение. А Милли все нет. Она, неверное, говорит. Стоит себе на балконе, его сигареты курит. Что она рассказывает Райану? Что ей жаль? Вряд ли она его бросит по телефону. Это было бы так тупо, так по-детски, Мэтт смеется сам с себя, ведь это так в его стиле. Он сам так раньше делал — и было похуй на все эти вот последствия. Полотенце вокруг бедер, одно для волос — ну и вот он опять в спальне. Надевает чистое белье, подарок от отеля — ну кайф, честное слово. Не хватало еще найти себе халат, ну и спиздить его домой. Он давно уже так не делает, но Фабиан постоянно. Это у него такой прикол, сто процентов. Ну вы же знаете Франкеля. Становится весело. Милли через пару минут возвращается. Она выглядит нелепо грустной. Мэтт не решается спрашивать. Алкок просто садится на кровать с ногами, а телефон опускает рядом на одеяло. Смит не двигается, просто за ней наблюдает. — Тут есть, что выпить? — Вероятно, — он оглядывается. На столике возле шкафчиков стоит бутылка вина. — Мне ее открыть для тебя? — Да. Спасибо. Бутылка нормальная, вино нормальное. Открывается за секунду, все бокалы просто перед носом. Мэтт протягивает ей один, а сам делает глоток прямиком из горлышка. Вкус чем-то напоминает «сладкую смерть». Губы становятся красными. Он тупо упирается в край этого стола, в одних боксерах стоит, с мокрыми волосами. Прядка падает ему на лоб. — Сладко, — глухо отзывается девушка. В глаза Мэтту не смотрит. Он начинает в голове молниеносно прикидывать варианты того, что ей сказать. О чем ее спросить. Осторожно, чтобы не спугнуть. Хочет ли она просто лечь спать? — Все, как ты любишь. Побольше сахара. — Ты… ты же можешь меня обнять? — Как-то опять неуверенно, словно они возвратились назад к ресторанчику и тому разговору про кошмары. «Ты мой самый любимый кошмар», проносится в черепной коробке. — Я- — Вообще, ну или сейчас? Вообще — слишком хорошо звучит, чтобы быть правдой. — Сейчас. Могу. Мэтт кивает, опускает бутылку на стол. Он поднимается, медленно подходит к девушке, садится рядом с ней. И притягивает ее к себе, замыкая руки вокруг нее кольцом. Есть только тепло от ее дыхания у него на коже, чуть ниже подбородка, ну и какая-то дурная дрожь, что захватывает ее тело. — Ты расстроилась из-за разговора с Райаном? — Не из-за этого, — Милли шепчет ему, тихо говорит. Секретно. — Тогда почему? — Все это время, пока я… — Она как-то странно затыкается, воздух втягивает; С силами своими собирается. — Пока я с ним говорила, я думала только о том, как ты раздеваешься в комнате- — Поч- — Не перебивай, — громко, четко. Мэтт только хватку свою усиливает. Защелкивает ее в этих вот объятиях, словно в капкане. — Я думала, как же я сильно хочу, чтобы ты взял и перестал меня бояться. Чтобы так было всегда… только ты, ну и я. Мы вдвоем. Делимся эмоциями, историями, касаниями. Улыбками и болью. Только ты и я. Больше никого. А потом… я услышала, как ты включил воду в ванной. Мне захотелось- — Скажи. Мэтт отклоняется назад, смотрит четко в ее глаза. И видит там, кажется, все сразу. Все понимает за секунду. — Знаешь, так просто захотелось, как и любой девчонке… чтобы ты любил меня. Чтобы ты был влюблен в меня по-настоящему. Это так глупо, все это, что я тебе говорю. Но с другой стороны… ч-черт. Я так долго была одна. Одна. Она вообще не про то, что она в прямом смысле была одна. Всегда были зайчики-дурачки, которые ее желали, с которыми она могла запросто выстроить отношения. Это больше про то, что ей было одиноко жить с пониманием того, что нет никого, кто бы понял ее, кто бы любил ее за то, кто она такая. Ее личность. Ее душу. Не было телепатии, понимаете? А потом телепатия (все-таки) случилась, ну и… появился Мэтт. Дальше вся история вам знакома. — Сейчас ты не «одна». — Только на эту ночь, а потом все будет, как прежде. Мэтт ловко заключает ее лицо в свои ладони. — Ты так уверенна в этом? В том, что ничего не поменяется, да? Уже много поменялось, уже случилось. Посмотри на то, как мы говорим. Как мы считываем желания друг друга за секунду. Это, по-твоему, «как прежде»? Милли- — Пожалуйста. О чем она его просит? Мэтт знает. Он не может ей еще этого сказать. Себе — сказал, ей не может. Я люблю тебя. Правда, я так тебя люблю. Он касается своим лбом ее лба. Надеется, что она поймет его. Что она его простит. Еще раз его простит. И даст ему немного времени, как и себе — разобраться с Райаном Корром. — Можно мне, наконец-то, стать твоим? Это однозначно «да». Милли тянется к его губам, а потом втягивает его в мокрый поцелуй. Есть что-то в этом трепетное, трагическое — ведь каждое касание, каждое движение берет и отбивается в голове искренностью. Мэтт сплетается с ней языком. Его крепкие руки тупо рвут на ней платье, оголяют ее грудь, открывают взору прозрачные трусики. Милли чуть было не задыхается ему в рот. Она прикасается губами к его подбородку, потом ведет эту мокрую дорожку вниз, языком прикасаясь к ключице. Пальцы с его пальцами переплетает. — Да.