Камень, ветер и вода

      Раск       — Так за тобой же помчалась, как ошпаренная, — говорит Чаруш. Он склонился над столом, на котором стоит уже четыре грязных кружки, и заваривает чай в пятой. — Не догнала, что ли?       Я, не глядя на него, открываю холодильник, чтобы выложить продукты из рюкзака.       — Не догнала? — переспрашивает Чаруш с неожиданным интересом. — Да не переживай, вернется еще. Время детское.       Хлеб. Сыр. Свежее молоко — вчерашнее скисло из-за жары. Заменить бы уплотнитель в холодильнике, но уже некогда.       Странно. Мелкая вроде успокоилась вчера, и я думал, мы поладили. Не ожидал, что она просто уйдет.       — А она тебе все-таки кто? — Чаруш посматривает на меня с веселым любопытством. — Дальняя родственница, говоришь, а точнее?       Может, оно и к лучшему.       Я молча достаю из шкафа старый походный рюкзак, методично, одна за одной, расслабляю стропы. Палатка и спальник уже внутри — хорошо, что не оставил в прошлом году, как планировал. Палатка маловата для двоих, но сколько там эта блоха займет места, отдам ей спальник, пусть…       О чем я думаю. Все, ушла. Теперь это не моя проблема.       Чаруш наблюдает за мной, и на его лице все та же добродушная ухмылка. Мне, как обычно, хочется стряхнуть его взгляд, точно ползающего по коже клеща.       — Кстати, вчера о тебе расспрашивала, — сообщает он. — Как-то не похоже, что вы хорошо знакомы. Очень дальняя, говоришь?       Я наконец смотрю на него.       — Посуду хоть помой, — говорю. — И в ванной опять свинарник.       Он мгновенно сморщивается, как кот, понюхавший лимон.       — Ну началось. Подружка сбежала, а я виноват, да?       — Я уезжаю, — напоминаю я. — И когда вернусь, не хочу снова отмывать весь блок, как год назад.       — Да, конечно, — Чаруш салютует мне кружкой, точно бокалом. — Как скажешь, мам. Допью и все сделаю, ладно?       Я пожимаю плечами. Твое дело. Завтра меня здесь не будет.       Достаю пакет с мусором из-под раковины, проверяю пачку сигарет и зажигалку в кармане, обуваюсь. Чаруш демонстративно закопался в журнал, шумно прихлебывая чай.       Уже на выходе я слышу самодовольный возглас:       — Так и не возразил! Все-таки подружка?       — Нет, — отвечаю я, аккуратно закрывая дверь.       Какая разница. Жизнь все равно уже возвращается в привычное русло. И пусть.       Уже совсем стемнело. Я выкидываю мусор и раскуриваю первую сигарету в двух шагах от урны. Огонек зажигалки вздрагивает и гаснет в моих пальцах несколько раз, и я только тогда с тусклым раздражением понимаю, что меня колотит, точно от холода. Да какого черта, теперь-то с чего?       Горечь и дым забивают вонь мусорных баков, приземистое здание общаги вглядывается в меня десятками подслеповатых глаз. Мимо проскакивает крыса, и я, качнувшись, как пьяный, все-таки заставляю себя стронуться с места.       "Все равно что убить". Наверное, в этом дело. Но здесь нет моей вины, не в этот раз. Почему же все равно так тошно от самого себя?       Я уже подхожу к веранде и нащупываю в пачке вторую сигарету, когда меня окликает тонкий голос:       — Раск? — с моих плеч будто соскальзывает тяжелый панцирь, и сразу становится легче. — Раск, это ты?       Вглядываюсь, щурясь, в темную глубину заросшего дворика. Уличный фонарь туда едва добивает, но я все же вижу, подходя ближе, какое-то свечение в сумерках — бледное, болезненно зеленоватое, точно от болотной гнилушки.       Мелкая сидит на парапете сухого фонтана, скрестив ноги. Светится ее толстовка, та, цветастая, что раньше лежала в рюкзаке. Хаотичные росчерки и пятна.       — Думал, ты ушла, — говорю я. Не знаю, куда деть руки, вытягиваю из карманов сигарету и зажигалку. — Курить хочешь?       Она смотрит на меня во все глаза, лицо у нее почти испуганное, и мое горло на миг склеивается невнятным, нелепым страхом, что она меня вообще не узнает. Но еще через секунду Стайка быстро вытаскивает что-то из кармана своей толстовки и протягивает мне, стиснув в кулаке.       — Возьми, — говорит решительно. — Я украла у тебя двадцатку.       Я молча смотрю на мятую купюру в ее руке. Точно, двадцатка. Отвожу взгляд, щелкаю зажигалкой, глубоко затягиваюсь, почти с наслаждением ощущая, как меня отпускает. Будто внутренние тиски расслабились, и можно снова дышать.       — Когда украла? — спрашиваю.       — Вчера, — она звучит виновато. — Прости, пожалуйста, я…       — Из-за этого сбежала?       Ответом мне тишина. Снова смотрю на Стайку — она закрывает и открывает рот, не издавая ни звука, как выброшенная на берег рыбешка. Или как человек, который не может решить, сказать правду или соврать.       — Нет, — все-таки признается она, и в ее голосе мне слышится неожиданное облегчение. — Не совсем.       Мы какое-то время молчим. Я курю и жду, когда Стайка продолжит, она нерешительно мусолит деньги в пальцах, старательно глядя в сторону.       Кажется, молчать подолгу становится нашей традицией.       — Я сходила домой, — наконец говорит она. — Ну, где Рыська сейчас… Выследила, когда все ушли, и пробралась.       — Зачем? — спрашиваю я, чтобы подтолкнуть ее, когда она замолкает.       — Взяла немного вещей. И еды на пару дней. — Она машет рукой вниз, и я только теперь замечаю сумку, которая стоит на земле, почти незаметная между фонтаном и старым кустом шиповника. — А то… у меня даже сменной футболки нет.       — То есть ты их обворовала? — мне почему-то становится весело. — А вчера готова была за "воровку" горло перегрызть?       Мелкая как-то скукоживается, цепенеет, обхватывает себя руками. Потом кивает едва-едва, глядя на меня снизу вверх, и я даже в темноте вижу, что на сердце у нее скверно.       — Тяжелые времена, — бормочет. — Плохие решения.       В груди отдает глухой болью. Девчонка и не подозревает, как я ее понимаю. Хотел бы понимать чуть меньше, но что уж…       Сделав пару шагов, я тоже сажусь на парапет фонтана, в локте от нее. Кажется, она вздрагивает, слегка отпрянув. Делаю вид, что не заметил, перекладываю сигарету в левую руку, правую, не глядя, ладонью вверх протягиваю мелкой.       — Ладно, давай двадцатку, — говорю. И сам едва не вздрагиваю, когда тонкие прохладные пальцы на мгновение касаются моих, возвращая купюру. — Ради этого пришла?       — Не только, — отвечает Стайка. — Подумала… ну, надо хоть попрощаться. Сказать "спасибо". Извини, что так поздно, я вообще хотела раньше, но чуть не попалась, хорошо, дверь была на задвижке… Но я так напугалась, что потом сидела на крыше до темноты.       — На крыше?       — О! — она слегка оживляется, даже, кажется, улыбается. — Ты же не знаешь. Да, на крыше. Рассказать?       Я неуверенно пожимаю плечами. Чему она так обрадовалась?       — Валяй.       И она рассказывает. С самого начала: как брат отдал ей ключ, а она вчера обнаружила его на связке, и в голову, еще вскруженную злостью на Рыську, пришел план. Как добралась, как испугалась у дверей подъезда, как сидела на крыше несколько часов… Сигарета закончилась, и я молчу, бездумно крутя в пальцах зажигалку. Когда мелкая не одержима горем, а мне не больно от ее слов, слушать ее даже интересно: не столько то, что она рассказывает, скорее, как. Эмоции в ее голосе — как солнечная рябь на мелководье или тени облаков на просторном холмистом плато, постоянно в движении. На удивление увлекает, а не раздражает.       Жаль, в темноте не видно ее лица.       — …И вот он ломится в дверь, а я забыла о нем вообще… Повезло, что он маленький, дурачок еще. Рыська заподозрила бы что-нибудь, точно, она не ушла бы. А он постучал, позвонил и убежал. Я подождала минут пять и тоже… только вверх.       Хмыкнув, я все-таки достаю третью сигарету.       …А потом она сидела на чердаке, на самом верху лестницы, не выходя наружу, и ждала, вздрагивая от малейшего шороха или стука. На крышу страшно — вдруг увидят из соседнего дома, вдруг уже ищут; спускаться в подъезд — еще страшнее, от одной только мысли ноги прирастали к месту. И оставаться было нельзя: в любой момент ее могли начать искать.       В конце концов, набравшись смелости, она пробралась по крыше к лестнице в другой подъезд и попробовала спуститься там. Первая попытка была неудачной, шаги на чердаке услышала какая-то тетка с пятого этажа — но, к счастью, не стала подниматься и проверять, только ругалась.       Вторая попытка — сказочное везение: решетка оказалась открытой.       — Я даже из подъезда бочком вышла, знаешь, как в мультиках рисуют? — смеется она. — Или, еще лучше — как совы себя ведут, когда видят кого-то большого и страшного? Они так смешно сдуваются и поворачиваются боком, пытаясь слиться с деревом. Вот я, наверное, тоже сдулась и к стене прилипла.       — Слиться вряд ли вышло, — замечаю я. — Толстовка не очень камуфляжная.       — Не говори! А я даже не знала, что она светится, представляешь? Иду переулками, решила нос почесать — и собственного рукава перепугалась…       Я криво улыбаюсь: представляется эта сцена почему-то очень живо.       Стайка замолкает, точно исчерпав слова, и еще какое-то время мы оба слушаем ветер, мягко перебирающий листья, отголоски чьей-то болтовни, которая доносится из распахнутых окон общежития, и вечерний стрекот насекомых.       Тишину взрезает оглушительный звон — что-то разбили там, наверху, в общей кухне или в одной из комнат; я вздрагиваю от неожиданности сам и скорее чувствую, чем вижу, как дергается в испуге девчонка. Вслед за звоном слышна ругань, кто-то громко ссорится.       Беспокойные пальцы мелкой то теребят собачку на молнии толстовки, то сгребают складками слишком длинные рукава. В конце концов, судорожно вздохнув, она крепко сцепляет руки замком.       — Сердишься? — спрашивает тихо. — Насчет двадцатки.       — Нет. Забудь.       — Спасибо.       — Было б за что. — Я смотрю на нее искоса. — Ты не собиралась ночевать в общаге. Придумала, куда идти?       Качает головой.       — Не… не знаю. Хотела пойти на вокзал, но…       — Дядьки из полиции не боишься? — спрашиваю я с усмешкой, и она в ответ усмехается тоже, но тихо, горько.       — Нет у нее никакого дядьки, запугивала просто… У нас в этом городе вообще никого нет.       — Все равно, вокзал — плохая идея.       — Думаешь, уже там ищут? — беспокойно уточняет она. — Рыська ведь даже не знает, как меня зовут…       — Вряд ли ищут. — Машинально достаю из пачки сигарету, но вспоминаю, что только что выкурил три подряд, и просто зажимаю ее в пальцах. — Но лучше ночуй здесь.       Стайка кусает губы, старательно глядя в сторону.       — Неловко, — бормочет едва слышно. — И так повисла… у тебя на шее.       — Я переживу, — говорю я. — И ты постарайся. Утром что-нибудь придумаем.       — Спасибо, — выдавливает она.       Опять это "спасибо". На каждый чих.       Я встаю и киваю ей: дескать, пойдем. Но Стайка сидит, не шелохнувшись, только смотрит на меня — уже знакомым испуганным, затравленным взглядом. Как будто хочет еще что-то сказать или сделать, но заранее ожидает плохой реакции от собеседника.       — Что? — спрашиваю я.       — Еще одно, — говорит чуть севшим голосом. — Это только теория, но…       Я озадаченно наблюдаю, как она лезет в рюкзак, вытягивая оттуда сначала небольшую книгу, потом маленький фонарик. Но, когда фонарик включается, подсветив обложку, мое сердце как будто пропускает пару ударов, и еще несколько ударов после я чувствую себя оглохшим.       Я в свое время начал совсем с другой литературы, но все равно узнавание мгновенное. И я уже знаю, о чем пойдет речь.       — Увидела ее на полке, там, дома… — продолжает мелкая, облизнув губы. — Это просто книга сказок, но я вдруг вспомнила… Понимаешь, тут все истории на одну тему, они про людей, которые… ну… таких людей…       Смотреть, как она мнется, пытаясь рассказать это, довольно мучительно, я почти физически ощущаю ее смущение и стыд, и, не выдержав, перебиваю:       — Я читал.       Она смотрит на меня, и ее темные глаза становятся почти круглыми.       — Правда?       Я забираю книгу из ее рук и листаю. Включенный фонарик остался у мелкой, и в полутьме я не очень-то много вижу, но все равно мне кажется, будто от подушечек пальцев по телу расползается тупая, ноющая боль, тяжелым эхом отдаваясь в груди. У Лиски была точно такая же — да что там, наверное, десять-двенадцать лет назад у половины детей в стране была такая… Ее выпустили большим тиражом, как и все книги этой серии: "О сновидцах и их снах", "О пиратах и их сокровищах", "О феях и их волшебной пыльце"… Солныш, помнится, как-то покупал своему младшему брату про благородных разбойников, а у Лиски были еще про фей и принцесс, и в семь лет она обожала…       Я сглатываю ком в горле и возвращаю книгу.       — Можешь не пересказывать.       — Ты правда читал? — недоверчиво спрашивает Стайка. — Книгу со сказками?       Пожимаю плечами.       — Я же не родился взрослым. Все читали сказки в детстве.       Она смущенно фыркает.       — Ну да. Просто удивилась, что ты читал эти. — Молчит. — В общем, если уж ты читал… Может быть, это прозвучит безумно, но я листала ее там, на крыше, и здесь, пока ждала тебя, и подумала…       Щелкаю зажигалкой, раскуривая четвертую сигарету за вечер; первая, самая горячая волна боли и тревоги, вспыхнувшая от вида книги, уже откатывается, но все равно почти все мои силы уходят сейчас на то, чтобы сдерживать внутреннюю дрожь. И еще будут афтершоки. Может, от курения станет легче.       Она нашла меня. Нет, неверно. Не меня — только свидетельство, первый ключ, тонкую нить, ведущую к моему преступлению. Она даже не знает, что ищет, думает, что себя, а я не собираюсь признаваться, так что девчонка еще бесконечно далека от правды; но даже так далеко — ближе, чем любой живой человек за все эти годы. Пугающе близко.       Я не знаю, что чувствую по этому поводу. Не хочу знать. Ощущаю себя так, будто иду по краю бесконечно глубокой пропасти, не решаясь заглянуть внутрь.       Стайка продолжает бормотать, бродить вокруг да около, так и не решаясь сказать главное, и, когда становится совсем невыносимо, я делаю это за нее:       — Ты думаешь, что ты сновидец.       Она осекается и несколько секунд молчит, хлопая глазами.       — Да, — выдыхает наконец. Улыбается виновато. — Глупо, да? Знаешь, когда думаешь об этом, звучит лучше, чем… вслух.       Да уж знаю.       — Пойдем, — говорю я. — Еще ужин готовить. Голодна?       Стайка послушно спрыгивает с фонтана, но я успеваю заметить, как она оглаживает его ладонью напоследок, ласково, будто это шерстка кота, а не крошащийся бетон. Потом, подобрав сумку, идет ко мне.       — Не то слово, — отвечает. — Давай я в этот раз помогу с ужином?       Я молча киваю.       Мы пересекаем двор, поднимаемся на неосвещенную, пустую веранду; я тянусь к двери и вдруг вспоминаю, что в другой руке все еще держу сигарету.       — Погоди. Докурю.       — А меня пустят? — шепчет мелкая у меня за спиной. — Может, лучше опять через окно?       Я беззвучно чертыхаюсь. Что за дурацкая рассеянность?       — Да. — С досадой гашу сигарету в ржавой пепельнице. — Через окно.       Смотрит на меня своими блестящими темными глазами, тихая, внимательная. Почему-то не могу отделаться от поганого ощущения, что она видит сейчас что-то, что я не хочу показывать.       Не хочу знать.              Девчонка молчит, когда мы идем по тропинке, молчит, когда я помогаю ей забраться на окно, молчит, пока мы не возвращаемся в комнату. Уже не напуганная и растерянная, как позавчера, не угрюмая и сосредоточенная на своих мыслях, как вчера вечером; смеется шуткам Чаруша, шутит сама, болтает с ним о какой-то ерунде — я даже не вслушиваюсь. Помогает мне почистить картошку, режет хлеб и сыр, заваривает чай, раскладывает еду по тарелкам.       И все это время — наблюдает за мной. Как будто оценивает. Я раз за разом убеждаю себя, что мне чудится, что это ложь, рожденная паранойей, но спустя секунды снова и снова натыкаюсь на ее взгляд.       У крысенка есть зубы. И что куда хуже — у него есть глаза.       Да что она высматривает, черт возьми?       После ужина Чаруш снова убегает к Искре на первый этаж, и мы остаемся вдвоем в комнате, сразу притихшей. Стайка молча встает к раковине и включает воду; я, сидя на кровати, пакую рюкзак на завтра.       В какой-то момент вода и звяканье посуды стихают.       — Ты так и не сказал ничего, — говорит Стайка. Я бросаю на нее быстрый взгляд искоса: протирает тарелки и чашки полотенцем.       — О чем? — спрашиваю сухо.       — О сновидцах. — Вытянувшись на носках, она пытается поставить тарелку на полку над раковиной, но не дотягивается. — Ты ведь не веришь в такое, да?       Я подхожу, забираю у нее посуду и ставлю на полку сам. Стайка совсем рядом, так что мой локоть почти задевает ее плечо, и продолжает наблюдать.       — Не знаю, — отвечаю уклончиво. — Может, и верю.       — Правда? — удивляется она. — Ты, ну, не похож на человека, который может… верить в это все.       Пугающе близко. Догадывается о чем-то? От одной только мысли об этом во рту мгновенно пересыхает, в груди болезненно скручивается пружина. А мелкая так и смотрит, глаз не сводит, и мне уже хочется накрыть их ладонью — лишь бы перестала таращиться.       — А ты похожа? — невольно огрызаюсь я. — К чему эти вопросы?       Она тушуется и отворачивается, и мне сразу становится легче, будто с горла сняли удавку.       — Извини, — говорит пристыженно, когда я возвращаюсь к своему рюкзаку. — Я просто… я даже осознать это все не могу, понимаешь? В голове не помещается…       И твой единственный собеседник — дерганый параноик, принимающий все на свой счет, мрачно думаю я. Идиот. Это все было не по твою душу. Девчонка понятия не имеет, как и куда теперь жить — естественно, она сейчас думает только о себе.       — Если бы мне кто-то втирал на полном серьезе все, что я рассказала тебе, я покрутила бы пальцем у виска, — продолжает Стайка. — Почему ты так спокойно реагируешь?       Не по твою душу, напоминаю я себе, резким движением затягивая горловину рюкзака. Она спрашивает о своем. Вдох, выдох, успокойся.       — Если с тобой происходит что-то безумное, — говорю, — у тебя два пути. Решить, что ты рехнулся, или принять все как есть. Первый путь ведет к отрицанию и психбольнице. Второй… продуктивнее.       По крайней мере, я когда-то предпочел второй.       — А если ты правда рехнулся? — спрашивает девчонка, взволнованно уставившись на меня. Кажется, даже дыхание затаила.       Я горько усмехаюсь. О, я задавал себе этот вопрос.       — Для этого у тебя есть независимый наблюдатель. — Застегиваю клапан. — Я. Ты нервная, но не безумная. И потом, Чаруш уверен, что познакомился с тобой позавчера, я помню другое.       Мелкая, склонившись над столом, задумчиво водит пальцами по клеенке, словно рисуя узоры.       — Значит, про сновидцев…       — Теория как теория. — Пожимаю плечом. — Что-то объясняет. Можешь принять ее как оправную точку.       — Отправную точку… — эхом повторяет она. И молчит.       Рюкзак собран. У меня не так уж много вещей.       Теперь надо решить, что делать с мелкой. Уже и так понятно, что нельзя оставлять ее одну. Взять с собой? Но она же человек, а не кот в переноске.       — Хочешь кофе? — устало спрашиваю я, потирая виски. Мне самому сейчас не помешает либо кофе, либо сигарета. Хорошо бы и то, и другое, но это уже завтра, на свежем воздухе.       — На ночь? — изумляется мелкая.       — Могу сделать чай.       На это она соглашается, и сначала я ставлю на плитку чайник. Пока он греется, стою, привалившись спиной к шкафчику, и пытаюсь размышлять. Стайка сидит за столом, сложив на него локти и подпирая щеку ладонью.       Шипит вскипающая вода. Капает плохо закрытый кран. Через распахнутое настежь окно слышно, как глухо ворчит, ворочаясь в невидимых ночных тучах, гром — пока еще очень, очень далеко.       — Гроза будет, — бормочет мелкая.       Завариваю чай для нее и, убавив огонь, ставлю на плитку джезву. Гром постепенно приближается, и вместе с ним все глубже и чаще вздыхает ветер, тормоша выгоревшую до ветхости занавеску. В конце концов я захлопываю окно, краем глаза успевая заметить, как вдали сверкает молния; в комнате опять становится тихо.       Кофейная шапка в джезве — миллиметр за миллиметром — ползет вверх.       — В одной из этих сказок, — говорит Стайка, — человек отменил семнадцать лет войны. Вернул всех мертвых, кроме тех… кроме своих детей. Их вернуть не мог, потому что из-за них он и сделал, что сделал… Сказал злу "нет".       — Это сказка, — напоминаю я.       — Я отменила смерть Ацлава, — отвечает она, словно возражая. — И его жизнь, и саму себя… Но взамен создала двух человек… — поднимает на меня глаза. — У них все хорошо, знаешь? Мама спокойна. Надеюсь, они проживут счастливую жизнь.       Молчу, не зная, что сказать, только киваю. Выключаю плиту, снимаю джезву, сажусь за стол.       Я не создал никого и ничего, только горе. Столько горя. Осознание этого иногда сдавливает меня так, что невозможно вдохнуть, и обычно я стараюсь просто не задумываться.       Ходить по краю пропасти. Никогда не смотреть вниз.       Боль топит меня, как вода, черная, ледяная, неумолимо подбирается к горлу, заливает уши до глухоты. Я стараюсь дышать размеренно, пусть через раз, пытаясь взять себя в руки, и только надеюсь, что девчонка, погруженная в свои размышления, не замечает. Одна из немногих вещей, которым я научился лучше, чем другие люди — скрывать.       — Огромный дар, — говорит Стайка. — Огромный, жуткий, удивительный. И я так эгоистично, глупо, смешно им распорядилась.       Я кривлю губы, глядя в свой кофе.       — Вряд ли этим можно… управлять.       — А что, если можно? — спрашивает она вдруг. — Что, если можно все? Как тот человек из сказки… Вернуть мертвых, повернуть время вспять? Пусть не для себя, если себе нельзя… а для других?       Я все-таки поднимаю голову и встречаюсь с ней взглядом. Кажется, в этот момент все написано на моем лице так ясно, что бегущая строка на лбу не могла бы рассказать больше, но мне уже плевать. Я ничего не соображаю от боли, и сейчас впервые за столько лет мне нужно разделить ее с кем-то живым. Вот так, глаза в глаза.       Стайка неуверенно улыбается.       Что, если… Это невозможно, никого не вернуть, я знаю. Нельзя изменить прошлое, время никогда не обернется вспять, жизнь не станет прежней — такой, какой могла быть, какой была до водораздела. И все это моя вина, только моя. Но что, если…       На несколько мгновений я все-таки ощущаю себя мальчишкой, отравленным и окрыленным надеждой. Как когда-то. Как в четырнадцать, когда надежда еще была.       Полузабытое, болезненное, страшное чувство.       В окно начинает барабанить дождь, и Стайка отворачивается первой.       — Ты прав, — соглашается она. — Наверное, этим нельзя управлять.       "Нельзя", — беззвучно повторяю я одними губами. Надежда гаснет, слабо мерцая, оставляя после себя сожаление и неясную, глухую тоску.       Что, если можно? Что, если можно все?       И тогда я решаю. Да, девчонка — не кот в переноске, да, тысячу раз да; но я не могу просто уехать и оставить ее одну. Не после того, как… Не после этих слов. Не с этим ужасным ослепительным даром — в конце концов, что еще она может натворить, оставшись одна? Нет.       Может, я не сделал ничего хорошего раньше, но могу сделать сейчас.       — Куда пойдешь завтра? — спрашиваю я, когда дыхание восстанавливается.       — Не знаю, — Стайка водит пальцем по ободку кружки. — Думала, может, к отцу? Вдруг вспомнит.       Я мгновенно хватаюсь за эту соломинку.       — А где отец?       Девчонка смотрит на меня чуть настороженно.       — В Выжге. А что?       Я откидываюсь на спинку стула, почти улыбаясь. Выжга — совсем рядом, даже не нужно врать. Несколько часов на поезде, полдня по трассе. День, если автостоп совсем плох.       — Отлично, — говорю. — Мне по пути. Выезжаем утром?       Ее черные глаза расширяются от удивления. Но кивает.       Значит, Выжга.       Потом придумаю что-нибудь еще.