Камень, ветер и вода

      Стайка       Я проснулась резко, словно от толчка, и еще пару секунд мне чудилось, что я дома, а все оказалось лишь дурным сном; но ощущение это было зыбким, как дым. Растаяло почти сразу.       Раск сидел на кровати напротив — локти в колени, длинный подбородок на сцепленных пальцах, — и изучал меня своим тяжелым недобрым взглядом. Как нахохленная хищная птица, мельком подумала я. Коршун какой-нибудь… И нос крючком.       Опять оно. Гадкое чувство, будто в моих промерзших изнутри внутренностях кто-то брезгливо копошится палкой. Каждый раз, когда этот человек вот так смотрит.       И убежать-то некуда.       — Как ты? — спросил он — увидел, что не сплю. Никаких эмоций в голосе.       Как полудохлое насекомое на предметном стекле.       — Нормально, — пробормотала я, садясь. — Доброе утро.       Голова болела ужасно, до тошноты, шея затекла от неудобной подушки, в горле першило. Но я сгорела бы на месте от стыда, если бы еще и начала жаловаться.       — Кофе? — так же равнодушно.       Кивнула, не глядя на Раска. Он встал и отошел к столу. Негромко зазвякала посуда.       Я еще с минуту сидела в постели, дрожа от холода — за окном хоть и было солнечно, но от приоткрытой форточки несло зябкой утренней сыростью — и пытаясь придумать, что делать дальше. Не придумала.       Пол холодом жег босые ноги. Раск варил кофе — надо же, по-настоящему, в джезве; мне привычнее был бы растворимый из пакетика.       — Сколько сейчас? — спросила я. Скорее, прошептала, потому что голос у меня почти пропал.       — Начало восьмого, — отозвался Раск, не оборачиваясь. — Я ухожу в восемь, так что хорошо, что ты проснулась.       — Ясно, — просипела я.       Значит, у меня меньше часа. Потом надо уходить.       Обхватив себя руками, чтобы хоть немного унять дрожь, я стала озираться в поисках своих вещей. Рюкзак — вот он, под вешалкой; ветровка на вешалке, она, должно быть, подсохла за ночь. Джинсы, майка, рубашка — я вроде оставила их в ванной…       В ванной их не было. Там и меня как будто вчера не было — чисто и пусто, ни соринки на желтоватой растресканной плитке. Из зеркала на меня тупо посмотрело собственное лицо, опухшее и осунувшееся одновременно, с синевой под глазами.       Умывшись и чуть пригладив мокрыми ладонями взъерошенные волосы, я вернулась в комнату.       Раск уже разливал кофе по чашкам. Какая все-таки странная у него манера двигаться. Очень точно, очень механически, очень отстраненно. Как что-то… не совсем живое. Хорошо настроенное, но пустое внутри. Еще вчера обратила внимание.       И этот химический запах, который не полностью заглушают даже сигареты.       Может, поэтому я так испугалась его при первой встрече?       Он обернулся.       — Не нашла свою одежду, — выдавила я. — Может, ты видел…       — А, это. Ночью закинул в стирку, утром в сушилку перебросил. — Он взглянул на наручные часы. — Еще минут десять. Пей кофе, я принесу.       — Спасибо… Не надо было… — я ощущала почти болезненную неловкость. Когда я легла спать, было глубоко за полночь, и Раск выглядел рассеянным и усталым, зачем…       Он в ответ только показал мне на стул — мол, садись. Я села и, обхватив чашку двумя руками, попробовала кофе. Очень горячий, очень горький, черный, как смола.       — Можно… сахар? Если есть…       Стукнул костяшкой пальца по деревянному бочонку на столе. Вынул из сушилки и положил передо мной чайную ложку.       Сам Раск пил свой кофе стоя, прислонившись спиной к узкому шкафчику. Такой же задумчивый и безразличный, как и вчера, когда я перед ним выворачивала душу наизнанку. Я старалась говорить коротко и без лишних эмоций, но все равно чуть не разревелась. А он молчал, даже на меня не глядя.       Сейчас, с утра, это все казалось совсем глупым и стыдным. Надо было промолчать. Или соврать, придумать что-то — более простое, более правдоподобное.       — Как выглядел твой брат? — вдруг спросил Раск.       — Что? — я подняла на него глаза.       — Твой брат. Ацлав, да?       Я невольно поежилась. Странно было слышать, как его имя произносит… чужой человек. Чужой и равнодушный. Еще и в прошедшем времени…       — Ацлав, — сказала я. — Не очень высокий. Темные волосы… взъерошенные такие.       Горло свело спазмом. Там, в каком-то очень далеком, уже несуществующем мире, жарко светило полуденное солнце, а Ацлав, как всегда лохматый, точно бродячий пес, с ног до головы в рыжей дорожной пыли, весело ухмылялся, слушая мою болтовню.       — Таких много. Чем он выделялся?       Он был моим братом.       Мне не хотелось отвечать. Хотелось забиться в темный угол, и чтобы еще не зажившую память перестали царапать кривыми когтями.       — Он гонял на мотоцикле, — проговорила я медленно. — Купил, когда ему было семнадцать, три года до этого подрабатывал и копил. У него была рок-группа, и дома была, и здесь собрал, как переехал… Играл на гитаре, пел, сам писал песни…       Раск чуть склонил голову набок, как присматривающийся кот.       — Черные футболки, косуха с пламенем на спине? Черно-оранжевый шлем? — и кивнул, увидев мое изменившееся лицо. — Вроде помню его.       — Правда? — едва выдохнула я. — То есть, ты мне веришь?       Он только уклончиво повел плечом, выливая в свою кружку остатки кофе из джезвы.       — В холодильнике вчерашние макароны, проголодаешься — разогрей. Если что-то понадобится из продуктов — Чаруша попроси, я ему потом верну. Он придет через пару часов.       Я слушала его с нарастающим изумлением.       — Мне… мне разве не надо уходить? Я думала…       Осеклась под его непонимающим взглядом. Некоторые люди умеют иногда так посмотреть, что даже на пустом месте чувствуешь себя дура-дурой; Раск, похоже, из этих.       — Ты же сама говорила, тебе некуда идти.       — Да, но…       — Ключи я тебе не оставлю, уж прости. Захочешь уйти — сначала дождись Чаруша, чтобы он за тобой закрыл. Одежду я сейчас принесу.       — Спасибо…       — Это на пару дней. Потом я уезжаю.       — Два дня — это уже что-то. Больше, чем… Это… Нет, правда, спасибо. — Я помолчала, совсем растерянная. Потом, спохватившись, спросила вежливо: — Куда уезжаешь?       Как будто мне на самом деле не все равно. Но… людям же приятно, когда ими интересуются, верно?       — Домой, — сказал он равнодушно. Снова посмотрел на часы. — Пора. Сейчас вернусь.       Когда он вышел, я — на цыпочках, чувствуя себя преступницей, опасливо прислушиваясь к звукам из коридора — прокралась в ванную и вылила кофе в унитаз. Слишком уж крепко и горько, даже с тремя ложками сахара, невозможно пить… Потом помыла кружку, вернулась и, поразмыслив несколько секунд, поставила греться чайник.       Два дня. Когда Раск сказал, что я могу остаться, я почувствовала такое облегчение, словно с меня сняли бетонную плиту — но это чувство быстро сменилось грызущей тревогой. Целых два дня. Всего два дня.       Не представляю, что делать потом.              Раск       Девчонка, похоже, так вымоталась за день, что уснула, едва коснувшись головой подушки; помыв посуду, я подхожу к окну, чтобы открыть форточку, и прислушиваюсь: ровное, тихое дыхание. Спит.       Странно было слушать, как она говорит. Сначала осторожно, недоверчиво, потом все более сбивчиво, срываясь на слезы. Запутывая все в паутину подробностей, которые не важны и не интересны никому — кроме того, кто их сам пережил. Для кого это не паутина вовсе, а комок колючей проволоки в груди.       Слой за слоем снимая тонкую стружку со своей тайны и не подозревая даже, что заодно надрезает мою.       Помнится, первые годы после случившегося я порою воображал, как встречаю кого-то вроде меня. Но, конечно, это всегда был кто-то старше — кто-то, кто мог выслушать, поддержать или дать мудрый совет. Вот же ирония: вместо этого передо мной самим беспомощная, дерганая девчонка-подросток, и это она ждет помощи от меня, а не наоборот.       Не знаю, могу ли я ей помочь. Себе-то не смог, куда уж… Ничего пока не знаю. Чувствую себя оглохшим и абсолютно пустым. Будто душу обкололи анестетиком — если есть она вообще, эта душа…       Очень тихо.       Ее вещи так и лежат в ванной комнате, мокрые, перепачканные в земле и глине, брошенные как попало. На мокром полу — грязные следы от маленьких босых ног.       Осенние листья, догнивающие в грязи под дождем. Синеватые следы на свежем снегу…       Подробности. Чертова колючая проволока подробностей.       Я собираю одежду в пластиковую корзину, мою пол, протираю его насухо. Потом, подумав, расстегиваю ее рюкзак и осмотриваю содержимое. Пакет с цветастой толстовкой, занявший почти половину основного отделения. Ручки, карандаши, пара блокнотов, хаотично исписанных и изрисованных. Подмокшая тетрадь с конспектами — мелкий, но размашистый, летящий почерк, поплывшие чернила. Нетронутая пачка печенья. Зажигалка и тупой перочинный ножик в потрепанной косметичке. Куча мелкого мусора и смятых бумажек на дне и в карманах.       И паспорт, упакованный в непромокаемый зип-пакет. Вот оно. Как кстати.       Неспешно разворачиваю. Она не соврала насчет имени: Стайка. Стая Полынок. Всего семнадцать лет, совсем подросток, вчерашняя школьница…       Всего на год старше Лиски.       Ее фотография. Ее адрес.       Переписав паспортные данные на случайный листочек бумаги из ее же рюкзака, так же аккуратно пакую все обратно.       Не знаю, зачем мне это. Разберусь завтра.       Я спускаюсь в прачечную, складываю одежду мелкой в стиральную машину, включаю, возвращаюсь по едва освещенным лестницам и коридорам общежития. Ступени чуть поскрипывают под ногами; слабо, тускло шуршит ветер в листве за открытым окном коридора. Время как будто замедлилось, а воздух густой и тяжелый, как обойный клей.       Скрипит свежий снег под ногами, скрипят пустые качели в стылой белой тишине, лопата со стуком разбивает мерзлую землю…       Я встряхиваю головой. Нет. Не время для…       Не время.       Осторожно входя в комнату, прислушиваюсь. Тихо. Только дыхание.       Я застилаю другую кровать для себя, умываюсь, чищу зубы. Возвращаюсь в комнату. Выключаю свет.       Она сначала беспокойно шевелится, а потом начинает бормотать, едва слышно, жалобно. Я подхожу к ней, сажусь на пол, поближе к изголовью, и вслушиваюсь, но не могу разобрать ни слова. Лишь невнятный, задыхающийся шепот — словно ветер беспорядочно шелестит бумагой…       Сам того не замечая, я глажу девчонку по плечу. Медленно, бережно, как спящую собаку. Наверное, через минуту или две ее дыхание выравнивается, и она затихает. Перестает бормотать.       Тишина давит на уши, будто мы на дне глубокого колодца.       Потом, чуть повернув голову, девчонка открывает глаза. Смотрит на меня.       — Они ушли, да? — спрашивает чуть слышно. — Уже не вернутся?       Я вижу в полутьме ее лицо, сонное и неожиданно доверчивое. Не думаю, что она меня сейчас узнаёт. Спрашивает о чем-то из своего сна.       — Нет, — наобум отвечаю я. — Не вернутся.       Моя ладонь все еще на ее плече, и я ощущаю тепло ее кожи под тонкой тканью футболки.       — Хорошо, — говорит она, рассеянно моргая. — Им лучше без меня.       Я молчу, не зная, что сказать. Кто ей снился?       Она поднимает руку и слепо шарит в темноте, пока не касается моей руки чуть выше локтя. Пальцы у нее совсем холодные.       — Не уходи, — просит она. — Побудь здесь.       — Ладно.       Она успокоенно закрывает глаза.       — Все правильно, — бормочет так тихо, что мне приходится наклониться, чтобы услышать. — Нас просто не было. Ни меня, ни… Ты здесь? — ищет меня рукой. — Здесь?       Ловлю ее ладонь, чувствуя тупую, глухую боль в грудной клетке. Рот наполняется горечью.       — Здесь.       — Не уходи.       Скоро она засыпает снова, свернувшись калачиком под одеялом. Я неловко убираю руку, ощущая, как подступает тошнота к горлу. Мысли путаются и распадаются, колыхаясь под черепом, точно водоросли в медленной воде. Очень хочется спать.       Скверное это чувство, когда тебя принимают за другого человека. За кого-то… настоящего. За кого? Закрыв глаза, я медленно прокручиваю в голове ее историю, начиная с конца, и не могу удержаться от горькой усмешки, когда понимаю.       Подменыш, Раск, вот ты кто.       Подменыш мертвеца.              — Это последняя?       — Ага. Чё там, Олива не выйдет? — Вечек тянет шею, пытаясь заглянуть мне за спину. Его мокрая лысеющая макушка ярко блестит на солнце.       — Нет.       — А чё так?       Молча забираю пачку счетов из его рук. Недовольно сопит, но отдает.       Внутри склада темно и прохладно, как в пещере. Когда я закатываю последнюю тележку с товаром и закрываю дверь, из-за стеллажей выныривает Ильга. Семенит ко мне вперевалочку, что-то говорит; с усилием отрываю взгляд от минутной стрелки часов.       — Что?       — Ну сегодня и пекло, да? — весело повторяет она. — Толстяк уже уехал?       — Да.       Она удовлетворенно кивает и начинает чирикать о чем-то своем, вскрывая коробки и сверяясь с фактурами. Я снова смотрю на часы. Пятнадцать минут седьмого.       Не помню, когда в последний раз рабочий день тянулся так медленно. Интересно, мелкая еще в общежитии? Вдруг ушла? Надо было зайти утром к Искре, попросить Чаруша, чтобы проследил… Где ее потом искать, если…       Вот черт. Не было беды — подобрал на свою голову.       — Ильга?       — А? — она смотрит на меня снизу вверх, и в плохом освещении склада ее широкое простодушное лицо, изрытое оспинами, похоже на сырое тесто. — Что такое?       — Мне бы уйти пораньше. Завтра отработаю лишний час.       — А что случилось? Приболел?       — Нет, не… — я осекаюсь. — Что-то вроде. Не спал полночи.       Ильга хмурится, моргает, а потом расплывается в глуповатой улыбке.       — А, ясненько! То-то ты сегодня такой рассеянный! — Она хихикает и машет рукой в сторону выхода. — Иди, иди, молодежь. Только найди мне Оливку перед уходом, пусть хоть немного поработает. Совсем девка обленилась.       — Понял.       — Но ты убедись, что она пошла! — кричит она вслед. — А то премии лишу!       Оливу я нашел в курилке. Треплется с Яшем, рисуется, манерно раскачивая длинной сигаретой в тонких пальцах. Меня увидела — сразу скисла.       — Чего тебе? — спрашивает.       — Тебя Ильга ищет. Товар пришел.       — Ну сам и разобрал бы, обязательно я нужна?       Пожимаю плечами.       — Я на сегодня все. Ты нет.       — Что ты сделал этой ведьме, что она с тобой такая добренькая? — фыркает Олива. — Ну ладно, ладно. Докурю и приду.       Киваю. Достаю сигарету, закуриваю тоже. Олива некоторое время наблюдает за мной, скривившись, потом отворачивается к Яшу. Треплются дальше.       Есть свои преимущества в том, что действуешь большинству людей на нервы, просто молча находясь рядом. Особенно удобно, когда надо выгнать какую-нибудь Оливу из курилки на склад. Даже если она продолжит торчать здесь из принципа, Яш точно скоро сбежит, а она здесь из-за него. Уйдет он — она тоже уйдет.       Бедняга Яш. Уже беспокойно косится на меня.       Мне вдруг приходит в голову, что мелкой, наверное, я тоже действую на нервы. Почему-то это беспокоит. Нет, к черту, неважно, как она ко мне относится, просто…       Если мелкая говорила правду, она такая же. Это… наверное, это важно. Не знаю. И не узнаю, если она сбежит, пока я торчу здесь, и мозги мои со вчерашнего дня расквашены, как гнилой помидор.       Я раздраженно выдыхаю.       Соберись. Решай проблемы по одной.       — ...И вот, представляешь, в конце он ее так там и бросил, — звонкий голос Оливы. Распинается перед Яшем. — Просто оставил одну!       — Что, совсем не искал? — спрашивает Яш. — А дальше что?       — Ну поискал, конечно, но так… В том и дело, что ничего! — она машет погасшей сигаретой. — Просто показали, как он типа поплакал, ну и шпарит домой, а следующим кадром, как она очнулась одна в этих… развалинах. И лицо такое, знаешь, я чуть не заплакала… Ну вот скажи, нормально, а?       Понятно. Обсуждают очередной фильм или сериал.       — Ну, не знаю…       — Это же все равно что убить! — запальчиво восклицает Олива. — Как можно просто уйти и оставить кого-то вот так? В таком месте?       — Иногда нет выбора, — вдруг говорю я. Скорее, слышу свой голос, чем говорю.       Эти двое смотрят на меня, как на залаявший шкаф.       — Всегда есть выбор, — возражает Олива. — Вот я ни за что не бросила бы! Искала бы до последнего!       — Да ну? — усмехаюсь я. — Легко говорить, пока не столкнешься.       — А ты сталкивался? Кого бросил? — презрительно щурится она. — И что, теперь утешаешь себя, что не мог иначе? В тебе я не сомневалась.       — Да ладно ты, — миролюбиво бормочет Яш. — Он прав, разное же бывает…       Олива ожесточенно ломает сигарету в пепельнице, глядя на меня с отвращением.       — Отговорки это все, а не "разное"!       И уходит, хлопнув дверью.       Яш тихо смеется. Ему неловко.       — Не обращай внимания, — говорит. — Она максималистка. Не повзрослела еще.       Я только пожимаю плечами.       Синеватые следы на свежем снегу теряются в сумерках. Тонкий шелест позёмки. Пахнет дымом, гарью, холодом. Горечью.       Она права: все равно что убить. Как ни утешай себя потом, что не было выбора.              Первое, что я вижу, вернувшись, — две всклокоченные темноволосые головы, склонившиеся над раздвижным столом посреди комнаты. Мелкая тут же поднимает глаза.       В руке у нее веер игральных карт, как и у Чаруша.       — Привет! — даже как будто улыбается. Киваю ей, чувствуя, как слегка ослабевает тугая пружина внутри.       Зря беспокоился. Не ушла.       — Рано ты сегодня, — замечает Чаруш, оборачиваясь. — Не мог прийти попозже? Я еще не успел ее обыграть.       — Кто еще кого обыграет! — смеется мелкая. — Эй, ну-ка, какие карты у него в руке?       — Проигрышные, — говорю я, не глядя, и наливаю себе стакан теплой воды из чайника. — Ни одного козыря.       Чаруш тут же роняет свой карточный веер вверх рубашкой на стол.       — Шулеры!       Девчонка хохочет.       Я стою, прислонившись к шкафчику спиной, смотрю на них двоих и снова чувствую себя так, будто меня оглушили тяжелым мешком по голове. Ни одной мысли, за которую можно было бы зацепиться. Только вижу будто бы боковым зрением, как солнечный свет заливает комнату, и в нем, поблескивая, плавно кружат пылинки.       Безумие. Для кого угодно то, что она рассказала — безумие.       Кроме меня.       Как так получилось, что из всех людей в большом городе она в нужный момент столкнулась именно со мной? Как вообще такое возможно? Не только встретиться, но и распознать?       Станешь тут параноиком…       — Стайка?       Она мгновенно замирает, а потом поворачивается ко мне. Очень серьезная, прямая, как струна. Настороженный маленький зверек.       — Да?       — Пройдемся, пока светло. Надо поговорить.       Кивает.       — Хорошо.       — Меня, я так понимаю, не зовут? — прищурившись, ревниво уточняет Чаруш.       Девчонка смотрит на него растерянно, застыв со своим рюкзаком в руке. Потом переводит вопросительный взгляд на меня.       — Извини… Наверное…       — Да, да, — шутливо ворчит он, собирая карты. — Личные дела, личные разговоры… Иди, ветреная женщина… Мне все равно тебя не удержать.       И весело подмигивает ей.       Она все еще неуверенно улыбается, когда выходит следом за мной из комнаты; потом встречается глазами со мной, и улыбка сползает с ее лица, точно ластиком стерли. Остается только неуверенность. Нервозность. Страх.       Я чувствую глухую боль в груди, как будто чей-то кулак сдавливает сердце.       Как обычно: все хорошее, помноженное на меня, превращается в ноль. Пора бы уже привыкнуть. Иногда мне даже кажется, что я привык, но потом что-нибудь случайно бьет по старым синякам, и я понимаю, что нет.       Может быть, это и правильно. Может, такие синяки и не должны заживать, чтобы раз за разом напоминать мне о том, что я сделал. Кто я.       Убийца.              Стайка       Раск молчал, как воды набрал в рот. Я только спросила — еще там, в общежитии, на лестнице — надо ли мне снова лезть через окно, и он буркнул, что можно мимо вахты, никто не заметит. И правда, вахтерша смотрела телевизор и не обратила на меня никакого внимания.       И все. Ни слова.       Вот тебе и "надо поговорить".       Тени уже начали удлиняться, но солнце еще яркое и горячее, и его рыжеватый свет искрит в листве, играющей на ветру; гудят и гомонят перегретые улицы, пахнет женскими духами, выхлопными газами, вареной кукурузой. Прошли по разгоряченному проспекту, полному суеты, спешащих прохожих и гула машин, мимо супермаркета, веселым женским голосом напевающего о скидках, мимо кафе, из распахнутых дверей которого лился аромат кофе и шоколада. Перешли дорогу, прошли сквозь парк: там что-то праздновали, ряженые аниматоры водили хоровод с ряжеными детьми, другие дети носились вокруг, и сквозь громкую музыку пробивался чей-то то ли плач, то ли визг. Сахарная вата, карусель, малышня на самокатах, подростки на скейтбордах…       Я болезненно щурилась, чувствуя себя оглохшей. После целого дня в пыльной тишине общежития — слишком много всего.       Наискосок сквозь грохочущий парк, в тенистую боковую аллею, мимо лавочника с остывшей кукурузой и лимонадом, мимо крохотной закусочной, мимо киоска с мороженым. Мимо фонтанов и голубей, через дорогу, через трамвайные пути, мимо кинотеатра, у дверей которого возбужденно чирикают стайки школьников — наверное, ждут начала сеанса…       Раск шел быстро, и я все время отставала, догоняла его трусцой, отставала снова. Со стороны, должно быть, точь-в-точь мелкая дворняжка, которая, свесив язык, пытается догнать длиннолапую борзую… Минут через десять в таком темпе я совсем запыхалась. Еще через пару минут — от бессилия начала злиться. Куда он так бежит? Зачем?       И я ему зачем?       — Ты хотел поговорить, — выдохнула я, когда мы остановились перед очередным светофором. В боку кололо, перед глазами плясали цветные пятна. Раск хмуро глянул на меня — смерил взглядом с ног до головы, и я словно увидела себя его глазами: мелкая, нескладная, с красным лицом, задыхающаяся…       Мне захотелось провалиться под землю. Какое жалкое зрелище.       — Потом, — бросил он.       И снова устремился вперед, едва светофор мигнул красным, даже желтого ждать не стал. Я чуть не взвыла от обиды — ну сколько можно! — и помчалась догонять.       Впрочем, через несколько кварталов я вдруг поняла, что снова могу дышать, не хватая ртом воздух, и перебежки трусцой уже не нужны. То ли второе дыхание открылось, то ли мы все-таки пошли медленнее.       Тогда я предприняла вторую попытку.       — Куда мы идем?       Раск не ответил. Не уверена даже, что слышал.       Прошли мимо маленького молодежного театра — все хотела в нем побывать, да так и не собралась за год. Мимо пиццерии — туда мы как-то заходили с Юнкой, было вкусно, но ужасно дорого. Мимо крохотного зеленого сквера, похожего на нарядный зеленый кармашек, по ошибке пришитый к серой ткани улицы. Там было несколько уютных на вид скамеек, и, пробегая мимо после подготовительных курсов, я столько раз воображала, как сижу там: взрослая, серьезная, деловая, со стаканчиком кофе в руке, пишу что-то очень важное в ежедневнике…       Я прикусила губу. Дурацкие детские мечты об успешности…       — Еще долго идти? — спросила, пытаясь отвлечься.       Снова тишина.       Его молчание царапало сильнее, чем неприятные ответы. Как будто он меня игнорирует. Как будто я что-то сделала не так. Я попыталась сообразить, что могла сделать не так, и тут же ощутила, как внутри горсткой разбуженных пчел шевельнулась тревога. Болезненно, нервно.       Я ничего не сделала "так". С чего бы ему относиться ко мне хорошо?       Солнце, опускаясь все ниже, поджигало витрины, окна, стекла машин. Они горели расплавленным золотом — вся правая сторона улицы.       Я покосилась на Раска украдкой. Хмурый, отстраненный, руки в карманах. Ни разу еще не видела его другим. Но, наверное, он бывает другим? С другими людьми, не со мной, конечно… У него же есть друзья? Должны быть? Близкие?       Трудно представить, что у него есть друзья.       Странный человек. Не странный даже, а… неясный. Нечитаемый, как смазанные пальцем чернила. Днем я осторожно попыталась расспросить о нем Чаруша, но тот замялся, отшутился и сменил тему. Только и сказал, что "неплохой, но не компанейский, это точно". И все.       Но это я как-то и сама уже поняла, без Чаруша.       Раск снова перешел дорогу, свернув с оживленной улицы в петли зеленых малоэтажных переулков, не очень хорошо мне знакомых. Дорога чуть заметно пошла вниз, и я теперь любовалась не витринами и окнами, а небом: закат расцветал, растекался среди облаков, как яркая акварель по мокрой бумаге.       Наверное, вдруг подумала я, мне стоило бы бояться. Раньше я точно боялась бы, до чертиков, до дрожи в коленках. Едва знакомый человек, угрюмый и замкнутый, едва знакомые улицы, и скоро сумерки. Я и не бывала-то здесь, потому что весь год трусила, как маленькая, в новом большом городе, опасалась заблудиться, выбирала улицы, где больше людей, фонарей, света, ходила по одним и тем же маршрутам. Или ездила на автобусе.       А здесь, оказывается, столько зелени. И куда тише, чем в парке.       — Закат чудесный, — сказала я. — Правда?       — Что?..       Я повторила:       — Закат. — И кивнула вверх. — Облака.       Он едва мазнул по небу взглядом — точно оно его раздражало. Промолчал. В моем животе снова шевельнулись пчелы.       Ясно. Не любитель красот.       Лучше бы и дальше помалкивала.       Я все еще не могла отвести глаз от облаков, когда мы свернули в очередной переулок. И еще. И еще. Почти не смотрела по сторонам.       А потом вдруг увидела знакомый перекресток и знакомый таксофон. Сразу дернуло воспоминанием: дождь, стекающий по грязному, но прохладному стеклу, ноющие руки… Гудки.       "Я не знаю никакого Ацлава".       — Куда мы идем? — спросила я резче, чем хотела.       Он не ответил сразу, и я резко остановилась, глядя ему в спину. От дурного предчувствия замутило.       Вниз по лестнице, через двор наискосок, чувствуя ее взгляд на затылке… Она совсем рядом. Придуманная. Настоящая. Придуманная мной.       Раск обернулся.       — К твоему дому, — сказал он. Так же равнодушно, как сегодня утром предлагал кофе. — Пойдем. Почти пришли.       — Что? Зачем? — мой голос, наоборот, резко осип, почти до шепота. — Погоди… Откуда ты знаешь, где я живу? Жила?..       Помолчал. Только чуть склонил голову набок, глядя на меня — все тем же тяжелым, ничего не выражающим взглядом, под которым я чувствовала себя насекомым. В этот раз, пожалуй, мухой: крылышки уже оторвали, вот-вот примутся за лапки…       — Прочел в твоем паспорте, — наконец ответил он. Спокойно, но я задохнулась, точно от удара.       — Что?..       Он наблюдал, как я машинально, в слепом приступе паники ощупываю карманы, и его взгляд болезненно вытравливал воздух из моих легких. Вот тебе и доверие, вот тебе и…       Руки мелко дрожали.       — В рюкзаке, — подсказал Раск. — Там же, где лежал.       Я стряхнула с плеча рюкзак. Паспорт нашелся почти сразу – в кармане основного отделения, аккуратно упакованный в непромокаемый пакет.       Как и было. Чуть аккуратнее, чем было – но я ни за что не заметила бы.       Я подняла глаза.       — Я не был уверен, — сказал Раск, глядя на меня чуть прищурившись, словно оценивая. – Люди не всегда живут по адресу регистрации. Но ты жила.       Он даже не спрашивал, просто утверждал. Наверное, и так понял — по моей реакции. Прочел, как открытую книгу. Как паспорт, копаясь в моих пожитках ночью, будто воришка… До чего унизительно…       Мне казалось, что у меня онемело лицо. Стало непослушным, неудобным, словно чужим.       Там ведь, в рюкзаке, еще были блокноты с рисунками… И в тетрадях, спрятавшись между конспектами, какие-то потоки личного, непричесанного, написанного в перерывах… Нелепая, глупенькая влюбленность в препода с подготовительного курса, тоска по дому, который мы с мамой бросили второпях прошлым летом, попытки писать стихи — какие-то детские переживания из прошлой, нет, позапрошлой жизни… Несколько сырых, тяжелых сгустков боли — уже из прошлой. Ничего из этого не было предназначено для чужих глаз.       Я сглотнула, чувствуя, как тошнотворно, медленным винтом кружится голова.       Он и это все прочел? Или нет? Прочел?..       — И как, — спросила я медленно, — понравилось… шарить в чужих вещах? Конспекты… полистал, просветился? Могу еще карманы вывернуть… хотя, наверное, ты и их проверил?       Он не ответил, молчал, глядя на меня. Я некоторое время упрямо, через силу смотрела ему в глаза, пытаясь отыскать… что-нибудь. Смущение. Вызов. Насмешку. Хотя бы раздражение или гнев. Хоть что-то эмоциональное, что-то живое.       Но ничего там не было. Только я сама с каждой секундой ощущала себя все более жалкой и беспомощной, словно мышь, прижатая к земле ботинком. Все равно что у робота человеческие эмоции искать…       В конце концов я отвернулась. Уткнулась взглядом в будку таксофона — там, на перекрестке…       Дождевая вода змейками бежит по стеклу, вода смывает пыль, стучит, шелестит, поет… Запах пластика, дождя, чьих-то полувыветрившихся духов — пыльный, тяжелый, чуть сладковатый, как аромат вянущих цветов… Меня затошнило даже не от запаха — воспоминания о запахе.       — И не надо было вести меня домой, — пробормотала я. — Можно было сказать, сама ушла бы, у меня ноги есть… Я навязываться не собиралась…       "У вас можно переночевать?" — тут же напомнил гаденький голосок изнутри, и у меня словно жаркая волна прокатилась под кожей. Не собиралась навязываться, как же…       Еще через секунду я разозлилась. Зато, смотрите-ка, домой повел, точно потерявшуюся деточку, ответственный какой! Еще, поди, маме выговор хочет сделать: следите за дочкой лучше, шляется по ночам! Беззащитным студентам лапшу по ушам развешивает, объедает, нервы треплет, примите меры, пожалуйста… Я вдруг представила лицо мамы, когда незнакомый длинный, мрачный хмырь толкнет ей навстречу меня со словами "дочь свою заберите" — и чуть не прыснула со смеху. Да это истерика уже, что ж такое…       Раск стоял рядом, все такой же молчаливый и неприятный. А потом я услышала его голос.       — Знаешь, я и правда помню твоего брата. Его… сложно было не заметить.       Раск       Обычный спальный район, двор многоэтажки. Ярко раскрашенная детская площадка, чахлые, пыльные кустарники в палисадниках. В некоторых окнах уже горит свет, совсем тусклый в закатном свете.       — Здесь, — говорит девчонка. — Третий подъезд, четвертый этаж, вон те два окна слева…       Все еще косится на меня настороженно. Неудивительно. Должно быть, мерзко чувствовала себя, когда я сказал, что открывал ее рюкзак.       Я не должен заботиться о ее чувствах. Не обязан. Она чужая. Заботишься о ком-то — неизбежно привязываешься, точно невидимой нитью. А мелкая все равно уйдет завтра, самое позднее послезавтра утром, и моей проблемой быть перестанет.       Но она такая же, как я. Вот что останется проблемой.       Слишком мало времени, чтобы понять, что мне с того. Что мне нужно от нее узнать? В чем разобраться? Чем мне может помочь девчонка, которая сама-то от стресса ничего не соображает?       — Там кто-то есть, — тоскливо говорит Стайка, глядя на окна многоэтажки. — Свет в кухне…       Я смотрю на нее.       Она сказала, что тоже была там, в той пестрой поющей толпе, год назад. Сидела среди живых, в самом эпицентре жизни — рядом со своим братом. Он тогда собрал вокруг себя половину студенческого городка, просто был как чертово солнце, к которому тянулись все вокруг, чтобы погреться в его лучах. Не то чтобы он даже играл лучше всех или лучше всех пел — он просто был… заметнее. Ярче. Теплее.       Как солнце.       Я в тот вечер стоял на веранде до сумерек и курил сигарету за сигаретой, чувствуя себя еще более черным и гнилым изнутри, чем обычно. Видимо, на контрасте. Все в той толпе были слишком счастливые, слишком беззаботные, слишком… другие. Отделенные от меня невидимой стеной.       Так самозабвенно упивался саможалостью, что даже в голову не пришло, как легко жизнь идет под откос. Любая жизнь, в любой момент.       Ты не исключительный.       Стайка вдруг резко, шумно хватает ртом воздух. Едва касается моего запястья, чуть царапнув ногтями, и тут же отдергивает руку, словно коснувшись ужа.       — Она, — говорит до дрожи натянутым голосом. — Та, настоящая… Придуманная…       Боится. Даже как будто собирается отступить на шаг, но вместо этого, меденно выдохнув, выпрямляется и расправляет плечи.       С той стороны двора, пересекая детскую площадку с каруселями, спешит другая девчонка — явно в нашу сторону. Лимонно-желтая футболка, яркая, как вспышка света, серые мешковатые брюки. Следом, на коротком поводке, вяло упираясь, тащится приземистая собачка.       Стайка бросает на меня короткий взгляд.       — Может, уйдем?.. — произносит одними губами.       — Ты про нее говорила вчера вечером? Что она… — медлю, подбирая слова, — заняла твое место?       Кивает.       — Эй! — кричит девчонка, в очередной раз замешкавшись из-за упершейся собаки. — Ты!.. Стой!       Стайка все-таки пятится, но натыкается спиной на мою ладонь. Снова смотрит на меня снизу вверх, беспомощно, растерянно.       — Она тебе ничего не сделает, — говорю я. — Не бойся.       Глаза у мелкой от испуга черные и блестящие, как вода в торфяной топи. Кивает, и я убираю руку.       Лимонная футболка наконец добегает до нас, совсем запыхавшись, и первым делом опускает свою собаку на землю — последние метров двадцать она ее несла.       Выпрямляется. Делает шаг к Стайке, встает, развернув плечи и выпятив подбородок — в точности как Стайка, когда храбрится.       Сверлят друг друга глазами, как два одиноких стрелка в старом вестерне. Угрозы в любой из них — что в котенке, который скачет на кого-нибудь бочком, надувшись и распушив хвост.       — В этот раз пришла с телохранителем? — спрашивает вторая. — Одна забоялась?       Она старается демонстративно смотреть только на мелкую, в упор, но ее опасливый взгляд то и дело прыгает в сторону, сталкивается с моим и отскакивает. Точно мячик от стены. Пинг-понг.       — А что? — огрызается Стайка. — Ты тоже с охраной.       Кивает на собачонку — та неуверенно машет хвостом, принюхиваясь к воздуху.       Вторая девчонка раздосадованно закусывает губу, некоторое время молчит, посапывая, как мопс.       — Ты вчера сильно маму напугала, — вторая попытка поговорить. — Как ты к нам вошла? Зачем?       Стайка молчит. Я не вижу ее лица. Лимонная футболка ждет.       — Шпилькой взломала, — наконец отвечает мелкая — отрывисто, едко. — Всегда ношу с собой. Сама-то как думаешь?       — Я не закрыла дверь?       Молчит.       — Зачем заходить в чужую квартиру? — длинная пауза. — Что искала? У нас нечего красть.       Стайка качает головой и тихо смеется. Нервно, горько.       Собачонка тянется, пытаясь обнюхать ее ноги; вторая резко дергает поводок. Я на миг ощущаю удушье, словно поводок на моей шее. Тебя бы так дернули.       — Собака-то причем? — говорю негромко.       — Что? — футболка наконец перестает играть в пинг-понг взглядами и смотрит на меня открыто. — А ты тут кто вообще? Дружок-медвежатник? Пришел защищать воровку?       — Да иди ты! — вдруг взвивается Стайка. — Я не воровка!       Вторая смотрит на нее, вытаращив глаза.       — Я "иди"? — спрашивает она ошарашенно. — Я?!       — И мать твоя тоже! И собака! — мелкая всхлипывает. — И братец твой!       Я беру ее за правое плечо; дергается, пытаясь скинуть мою руку. Я сжимаю пальцы крепче.       — Пойдем, — говорю. Но она не двигается с места, а мне не хочется тащить ее силой.       Лимонная футболка тем временем буравит нас взглядом, краснея, как раскаленная железка. Вот-вот то ли вспыхнет, то ли оплавится.       — Ты… Ты… Если ты еще раз… — начинает она и осекается, чтобы начать снова. — Если еще раз напугаешь маму…       — Что? — спрашивает мелкая горько. — Натравишь на меня свою собачку?       Вторая дергается, словно ее ударили, и вскидывает лицо.       — Мы тебя выследим! У меня дядька в полиции работает!       — Да нужны вы мне! — говорит Стайка, и я отчетливо слышу, как голос ее дрожит.       — Я квартиру перепутала!       — Чегооо? — тянет футболка, и вопрос звучит как плевок. — Перепутала?! Ты что, совсем больная?       Я все-таки встряхиваю мелкую за плечо.       — Пойдем, — говорю настойчивее. — Хватит.       Она вдруг бьет меня по руке, и тут же, скрючив пальцы, с силой проводит ногтями, обдирая кожу. И смотрит с такой яростью, что, не будь она такой блохой, могла бы и напугать. Глаза — черные щели, лицо в еще светлых сумерках выглядит бледным до синевы.       У крысенка есть зубы, надо же.       — Ничего не сделает, да? — шипит. — Ничего?       Я, больше не церемонясь, хватаю ее за рюкзак и ворот, как за шкирку, и рывком разворачиваю. Но напоследок взбешенная мелочь все равно умудряется, извернувшись так, что трещит ткань, оскалиться на вторую:       — Дура!       Я тяну ее за собой, точно одуревшего, обиженного, рычащего щенка. Лимонная футболка кричит в спину:       — Сама дура! И других за дур не держи! Перепутала она! Попробуй только вернуться, дядька тебе…       Наверное, весь двор прилип к окнам и наблюдает. Бесплатный спектакль, отлично, даже от ужина далеко отходить не надо. Какая-то часть меня словно бы наблюдает тоже: шагает рядом и неодобрительно косится на то, как какая-то оглобля со злобной рожей почти волоком тащит мелкую, тощую девку.       Кажется, что все внутри оледенело.       Когда мы подходим к дороге, мелкая уже не рвется и не сопротивляется, только свирепо, отчаянно сопит. За перекрестком наконец подает голос:       — Отпусти, — просит почти примирительно. — Больно.       Разжимая пальцы, я запоздало понимаю, что, когда сгреб ее за шкирку, случайно ухватил прядь волос. Мелкая стоит, растирая плечо, встрепанная и помятая; смотрю на нее, и извинения застревают в горле. Пустые слова. Все пустое.       Над головой, пару раз мигнув с тихим стеклянным звоном, вспыхивает тусклый уличный фонарь. Мимо медленно проходит пара с коляской: мужчина что-то шепотом рассказывает женщине, в коляске в ворохе бело-розовых тряпок безмятежно спит ребенок. Я делаю шаг в сторону, ближе к Стайке, уступая им дорогу. Подумав, лезу в карман за сигаретой. Предпоследняя, надо купить еще…       Во рту вкус пережженного кофе и глинистой пыли. Но сигареты забивают даже это.       — Ну как, доволен? — спрашивает мелкая тихо, но ядовито. — Все увидел, что хотел?       — Пока не знаю, — отвечаю я.       — Она назвала меня воровкой! Меня! Как она…       — У тебя истерика.       Она было ощетинивается, щурит глаза, открывает рот — а потом резко выдыхает. Прижимает ладони к вискам, зажмурившись, сгорбившись, злая и жалкая одновременно. Дышит через раз.       — Да… — говорит, чуть успокоившись. — Пройдет.       Пройдет так пройдет.       Я курю, разглядывая синюю неоновую надпись "открыто" на витрине маленького супермаркета напротив. Жду. Посматриваю искоса на Стайку: та все еще сжимает виски, но дыхание уже выровнялось.       — Значит, — говорю я, — ты считаешь, что та, с собачкой — плод твоего воображения?       Она мычит, пряча в ладонях уже лицо.       — Ох… я знаю, как это выглядит…       — Давай договоримся, — вздыхаю я. — Я не считаю тебя ни сумасшедшей, ни лгуньей.       Потому что ты — не настолько хорошая актриса, а я не настолько важное лицо, чтобы ты вторые сутки играла для меня такой причудливый спектакль. И если ты сумасшедшая, то я подавно.       Этого, конечно, я ей не говорю.       Стайка все равно таращится на меня с изумлением.       — Ладно, — лепечет, — договоримся.       — Вот и хорошо. Теперь расскажи мне еще раз, что случилось вчера. Сможешь? — Я смотрю на нее. — Без лишних подробностей и без слез?       Закрывает глаза, словно прислушиваясь к себе или собираясь с духом. Потом медленно кивает.       Она продолжает держать глаза закрытыми, пока рассказывает, и я спокойно разглядываю ее лицо из-под полуприкрытых век. Темные круги, впалые щеки, искусанные губы. Ее брат был похож на солнце, а она сама — только на тень, и то бледную, выморочную. Тень среди теней. Трудно представить, что внутри нее может жить какая-то магия.       Но я не чувствую никакой магии и в себе. Никогда не чувствовал.       Когда Стайка заканчивает, мы некоторое время молчим оба.       — А что ты думаешь? — вдруг спрашивает она. — Если я не сумасшедшая и не лгу… что это?       Я неопределенно пожимаю плечами.       — Не знаю, — говорю. — Сложно сказать.       Знаю. Сложно произнести вслух.       — Это все как сон, — жалуется она. — Как дурацкий кошмар, когда бежишь к знакомой двери, нажимаешь звонок и вдруг понимаешь, что это не твоя квартира… И бегаешь, ищешь, и не можешь ни найти, ни проснуться…       Я молчу, стараясь дышать ровно; по коже бегут ледяные мурашки.       Знаю.       — Все, что я помню, неправильно, — говорит Стайка. — Словно это я… не настоящая.       Знаю.       — И все же так странно, — добавляет она задумчиво, — что ты при этом… остался прежним. Как будто Чаруша затронуло, а тебя — нет. Почему?       Теперь мне хочется закрыть глаза. Вместо этого я лезу в карман за последней сигаретой, не сводя остекленевшего взгляда с синего неонового "открыто". Держусь за него, как за дружескую руку.       Наверное, было бы разумно рассказать ей. Хотя бы что-то, хотя бы часть… Вот он, человек, который мог бы понять, каково это — все, что ты помнишь, неправильно. Человек, который сам ждет кого-то, кто поймет. Только брось ей эту кость — девчонка сейчас поверит всему, что я расскажу.       Но именно в этот момент я понимаю, что не могу. Эта часть меня закрыта. Это принадлежит только мне. Моя память, моя ноша, моя вина. Мои потери. Я уже не уверен, что хочу рассказывать вообще: кому-нибудь, когда-нибудь. Кажется, приоткрыть эту дверь — все равно что вслепую нырнуть под лед, и я не думаю, что выплыву, если меня понесет течением.       Я не могу. Просто не могу.       И лгать о прошлом не могу тоже. Как будто это предаст их память. Исказит воспоминания.       Как будто это имеет значения для кого-то, кроме меня.       Нет.       Несколько раз моргает и наконец гаснет неоновая надпись. Перевожу взгляд на мелочь — она внимательно смотрит на меня, терпеливо ожидая ответа. Чахлая тень, несуществующая девчонка в блёклом свете фонаря, но на какое-то странное мгновение мне чудится, что она светится, будто луна.       — Скорее всего, — говорю я, — есть и другие. Кто-то еще, кто тебя вспомнит. Надо поискать.       Ложь, чтобы протянуть время. Но Стайка верит. Стайка       Женский туалет на первом этаже оказался точной копией мужского, только без писсуаров.       Я дернула за ручку, и рассохшееся деревянное окно распахнулось с таким скрежетом, что у меня перехватило дыхание от волнения; несколько долгих секунд я стояла, замерев, прислушиваясь, не идет ли кто. Нет. Только слабый ветер доносит шум с проспекта.       Вскарабкалась на подоконник. Сглотнула, глянув вниз: вроде и не высоко, но… Путаясь в лямках, стянула со спины рюкзак, и он шлепнулся на вытоптанную траву под окном, как перезрелый фрукт. Я медленно поползла следом, бочком, вцепившись в оконную раму дрожащими от напряжения пальцами.       — Ну я же тебе рассказывала… — вдруг ясно проговорил женский голос в коридоре. Совсем близко, прямо за дверью.       Сорвавшись, я едва не вывихнула лодыжку.       Сдалась мне эта конспирация. Надо было просто попробовать пробежать мимо вахты. Но одно дело идти туда, прячась за Раском, другое… И, если подумать, что случилось бы, пойди я одна? Торопливо хромая в сторону автобусной остановки, я вдруг живо представила, как пожилая вахтерша скручивает меня в прыжке, связывает руки и толкает в подсобку — точно в фильме про полицейских. И кляп в рот не забыть, так еще реалистичнее…       Когда пришел автобус, в моей голове уже разворачивалось остросюжетное кино, в котором я сбегала из здания суда с помощью булавки, карманного зеркальца и — гулять так гулять, все равно воображение разыгралось — пары прирученных в ожидании суда голубей. Опомнилась, когда надо мной нависла кондукторша, худая и с таким усталым, измученным лицом, что мне стало неловко за свою улыбку до ушей.       — Помельче нет? — недовольно спросила она, когда я протянула мятую двадцатку. Я виновато мотнула головой, невольно вжимаясь в спинку сиденья. — Лааадно, жди тогда…       Купюра исчезла в поясной сумке; не пояснив, чего ждать, кондукторша пошла дальше. Я молча уставилась в окно. Интересно, она собирается отдавать мне сдачу?       Вот будет смешно, если нет.       Деньги я вчера стянула у Раска из кармана куртки, пока он был в душе. Тогда мне это показалось неплохой идеей: вроде как расквиталась за то, что он копался в моих вещах. Чувствовала себя эдакой героиней-мстительницей, восстанавливающей справедливость. Зато утром, когда Раск начал собираться на работу, меня вдруг прошибло холодным потом: что, если он обнаружит пропажу сейчас? Что мне тогда делать — врать ему в глаза? Единственному, кто мне помог… И те полчаса, пока он не ушел, я дрожала от страха и горячего стыда, накрывшись одеялом с головой.       Рыська вчера обозвала меня воровкой, и я почему-то так разозлилась, что чуть в драку не полезла. А потом, через пару часов, подумала: вот покажу вам всем воровку! И начала с двадцатки. Отомстила так отомстила — особенно Рыське.       Впрочем, для нее я готовила преступление покрупнее.       Автобус остановился, пропуская людей сквозь открытые двери: болтающие о теплицах и огурцах старушки в соломенных шляпах, обе с охапками пышных розовых цветов; хмурая девочка с сумкой на колесиках, усталая женщина с хнычущим мальчишкой лет трех, прихрамывающий мужчина с тростью. Мимо протиснулась кондукторша, даже не взглянув в мою сторону. Сквозь пыльное стекло неприятно припекало солнце, и я уже ощущала себя потной и перегревшейся, хотя день для меня едва начался.       Закрыв глаза, я сунула руку в карман джинсов. Нащупала связку ключей. Прикосновение гладкого металла почему-то успокаивало.       Вчера перед сном, ломая голову, как осуществить свой план, я вдруг сообразила, что Рыська для меня чуть больше, чем незнакомка. Тогда, в прачечной, я видела что-то — и никак не могу отделаться от ощущения, что это принадлежало ей. Чья-то жизнь, увиденная за пятнадцать минут, словно сон, те лепестки отцветающей яблони, закрученные вихрем… Это может быть просто игрой воображения, моей собственной выдумкой или обычным сном — но что, если нет? Что, если…       "Я не считаю тебя ни сумасшедшей, ни лгуньей", сказал вчера Раск. Мне бы его уверенность.       — Эй, — грубовато позвала меня кондукторша. — Сдачу забери. Повезло тебе, разменяли.       "А если бы не повезло?" — хотела спросить я, но вместо этого выдавила едва слышное "спасибо", когда она ссыпала мне в ладони целую горсть монеток. И по карманам столько не разложишь — буду бренчать на бегу, как корова колокольчиками.       Бегать, скорее всего, сегодня придется, даже если все пойдет… по плану. Зыбкому, ненадежному, но единственному.       Сложив мелочь в косметичку на самое дно рюкзака, я придавила ее свернутой курткой, чтобы не звенело. Чихнул, замедляясь, автобус; выходить через остановку. Совсем немного.       Я снова зажмурилась.       Рыська выходит гулять с собакой в семь — тут я все равно не успела бы, Раск был еще в общежитии. Не позднее восьми она возвращается, обычно раньше. Спит еще пару часов, потом долго, обстоятельно завтракает, пьет чай, читает книжку. Ей хорошо, она наслаждается покоем и одиночеством: мама на работе, а младшего брата на летних каникулах и не загонишь домой, он убегает, едва позавтракав, и возвращается на закате, счастливый, потный и чумазый… После полудня Рыська уходит снова — обычно на несколько часов, вместе с кем-нибудь из подружек, и они скорее выгуливают самих себя, чем Нюхлю: та под конец прогулки едва ковыляет на своих коротких лапках, свесив розовый язык почти до асфальта.       Вот это время мне как раз подойдет. Мне и нескольких часов не нужно — достаточно получаса.       Проблема только в одном: все это только догадки. Ощущения, которые я по крупинкам выудила из того странного яркого сна. Ничего надежного, ничего прочного. Но что у меня вообще осталось, кроме догадок и ощущений?       Автобус качнулся, медленно поворачивая на перекрестке.       Судорожно вздохнув, я вытащила из кармана ключи и сжала их в потных дрожащих пальцах. Не потерять бы их…       Два — от входной двери: вряд ли мама уже сменила замок. Они впустят меня в квартиру, когда все уйдут.       Третий, маленький — от двери-решетки, ведущей на чердак и на крышу. Он поможет мне сделать все незаметно.       Там, в прошлой жизни, этот ключик как-то добыл Ацлав в конце лета, едва мы с мамой переехали в новую квартиру, и однажды, когда мама работала в ночь, позвал меня гулять. Тогда стояла ужасная жара, липкая и душная, город днем напоминал огромную раскаленную духовку, но с темнотой приходила блаженная прохлада, так что я не удивилась прогулке — зато удивилась, когда брат, выйдя из квартиры, пошел не вниз, а вверх.       Потом, перед возвращением в общагу на семестр, он отдал ключ мне. Сказал: ходи, когда захочешь, это теперь твой дом, твоя крыша, твой город. А я нацепила ключ на связку и больше ни разу им не воспользовалась. Боялась, что попадусь кому-нибудь на глаза, и… не знаю, что случится. Отберут ключ? Доложат Ацлаву? Маме? Мне будет стыдно? Сейчас все эти страхи кажутся такой нелепицей. Просто трусила хоть в чем-то выйти за рамки привычного, нарушить какие-нибудь неписанные правила, сделать шаг в сторону — как всегда.       Всегда отличалась этим от Ацлава.       Скрипнули, закрываясь, двери автобуса. Я вскочила и рванула к ним, на бегу заталкивая ключи в распахнутый рот рюкзака. Моя остановка! Чуть не пропустила!       — Подождите, пожалуйста!       Неодобрительно забормотали старушки, качая цветами и шляпками.       — Сначала спит, потом орет, — сказала кондукторша. Но кнопку связи с водителем все-таки нажала. — Беги, тетеря.       Отступив в тень, под козырек остановки, я проводила автобус взглядом. Меня уже охватывала нервная дрожь: то ли страх, то ли предвкушение. Точно пузырьки шампанского в крови.       Впереди самое сложное.       Быстро оглядевшись, я нырнула за остановку, в пыльные кусты, и выудила из рюкзака толстовку Ацлава — она яркая, но это единственная вещь, в которой Рыська меня не видела. Может, добавит мне шансов остаться незамеченной. Неузнанной при случайном взгляде.       Хотя лучше бы совсем не попадаться на глаза.       Ключи — в карман джинсов, чтобы были под рукой. Капюшон — на голову. Широкой дугой в обход двора, а потом по отмостке вдоль дома — так, чтобы меня нельзя было увидеть в окно…       Немного постояла на месте, собираясь с духом. Ветер был сухой и теплый, горячий даже, чахлые кусты у остановки совсем не защищали от жары, и мои волосы и спина взмокли под толстовкой. Облизнув пересохшие губы, я вдруг подумала почти с отчаянием: а ведь еще не поздно отказаться. Отступить. Если бы можно было сбежать куда-то, где безопасно, спокойно…       Нет такого места. И двадцатка уже превратилась в горсть монет. В общагу больше нельзя, Раск мне не поможет, нет пути назад… Только вперед.       До дверей подъезда я добралась без проблем. То и дело срывалась на бег, замедлялась, чтобы не привлекать внимания, снова ускорялась, кожей ощущая, как на меня смотрят, и вот-вот кто-то закричит в спину: это она, лови воровку! Конечно, никто не закричал. Все спешили по своим делам, на детской площадке возилась мелкотня в песочнице, мальчишки бегали с мячом, а до меня вообще никому не было дела.       Едва я потянулась, чтобы открыть дверь, как она распахнулась сама. На меня с тявканьем выскочила мелкая собачка — и девчонка за ней.       Не Рыська. Это я поняла секундой позже, но тело уже налилось свинцом, а сердце будто остановилось вовсе. Я просто оцепенела, не в силах вздохнуть: горло свело спазмом.       — Извините! — крикнула девочка мне в спину; я слышала, как она сбегает по ступенькам крыльца, но не могла ни обернуться, ни даже шевельнуть пальцами — руки повисли, как плети.       Это не она. Ничего плохого не случилось, нужно просто идти дальше. Чем дольше я стою… Я облизнула пересохшие губы. Чем дольше стою, тем больше вероятность наткнуться…       Сосредоточься. Здесь и сейчас.       Я взлетела на пятый этаж так, словно за спиной у меня были крылья. Никого. Трясущимися пальцами, чуть не выронив связку и с третьей попытки попав нужным ключом в замочную скважину, открыла решетку, скользнула на закрытую лестницу. Осторожно просунув руку между прутьями решетки, защелкнула замок обратно. Сердце стучало, как барабан, но я уже почти не задыхалась.       Теперь только вверх.       Чердак оказался таким же, каким я помнила: плохо освещенным, пахнущим пылью, с низким потолком, и что-то хрустело под ногами. Битое стекло, керамзит, высохший птичий помет… Стараясь не глядеть вниз и ступать тише, я подошла к последней лестнице — самой крутой и короткой.       Железо, покрытое хрупкой чешуей отслоившейся краски, было прохладным на ощупь.       Оказавшись на крыше, я пригнулась и едва ли не на четвереньках подобралась к бетонному парапету. Осторожно выглянула вниз, по-черепашьи вытянув шею. Отлично: все как на ладони, не считая разве что пространства под козырьком подъезда. И вряд ли кто догадается посмотреть наверх.       Полдела сделано.       Я села, скрестив ноги и прислонившись к парапету спиной, достала бутылку с водой из рюкзака и приготовилась ждать.       Крыша успела превратиться в раскаленный противень, а воды, несмотря на отчаянную экономию, осталось чуть больше, чем на донышке, когда мое ожидание наконец дало плоды. Рыська вышла. Я равнодушно потянулась к парапету, когда в очередной раз хлопнула дверь внизу, и вмиг узнала ее голос:       — Нюхля, стой! Фу! А ну отдай!       Меня встряхнуло, будто рядом взорвалась петарда, и я вжалась плечом в теплый бетон, пытаясь унять нервную дрожь. По горячей черной поверхности крыши запрыгали цветные пятна; я заморгала, потом спрятала лицо в ладонях, медленно вдохнула, выдохнула. Горячий пот защипал глаза, а руки, когда я отняла их, оказались грязными, как у трубочиста — но цветные пятна вроде исчезли.       Немного выпрямив спину, готовая в любую секунду нырнуть обратно за парапет, я проследила, как Рыська пересекает двор. Она уходила медленно, озираясь, постоянно оглядываясь; я кожей ощущала, что она высматривает меня, именно меня.       В конце концов две фигурки — девочка и коротконогая собачка — исчезли за перекрестком. Взглянуть вверх Рыська так и не догадалась.       Путь свободен.       Я спустилась тем же путем, мысленно молясь, чтобы никто на пятом этаже не услышал, как я с хрустом иду по чердаку — от одной только мысли, что все эти часы ожидания на раскаленной крыше окажутся напрасными, у меня начинало крутить живот. Снова чуть не выронила ключи, открывая замок на ощупь, просунутыми сквозь решетку руками. Осторожно, на цыпочках прошла вниз, слыша чьи-то шаркающие шаги в подъезде и обмирая от страха — но вскоре громыхнула дверь, и все стихло.       На всякий случай я дважды позвонила в звонок и попятилась к лестнице. Подождала. Почти бесшумно, задержав дыхание, открыла дверь ключом, вошла, продолжая чутко прислушиваться. Шаг за шагом обошла всю квартиру, даже в большой шкаф в прихожей заглянула.       В квартире была только кошка — спала на мягком синем покрывале в маминой кровати. Подняла на меня глаза, сонно щурясь, зевнула. Даже ухом не повела, когда я протянула к ней руку.       — Помнишь меня? — спросила я, почесав ее чуть ниже затылка. Кошка только жмурилась, вяло подергивая кончиком хвоста. — Никто не помнит…       Немного расслабившись, я умылась и наполнила свою бутылку свежей водой. Квартиру закрыла изнутри на замок и задвижку: это давало хоть какое-то чувство защищенности. Даже если Рыська вернется, пока я здесь, она не сможет просто открыть дверь и застать меня врасплох.       С ее комнаты я начала. Кажется, она должна делить ее с младшим братом… Едва подумав об этом, я наткнулась взглядом на фото в рамке, стоящее на комоде — какие-то карусели на заднем плане, Рыська, мама, а рядом с ними мальчик. Невысокий, взъерошенный, как бродячий пес, с шальными глазами и веселой кривой улыбкой.       У меня ведь не осталось даже фотографии…       Встряхнув головой и сморгнув выступившие непонятно отчего слезы, я резко открыла комод.       — Нет, — сказала я вслух, словно возражая кому-то. — Даже не похож.       Похож. Просто это не ты.       Я разворошила ящик комода в поисках подходящей одежды. Рыська, пусть и младше, выше меня и чуть крупнее, ее футболки мне подойдут, а вот джинсы… Разве что если найти ремень… Обувь — можно даже не пытаться. А еще нужны носки, что-нибудь теплое, дезодорант, полотенце, и хорошо бы взять немного лекарств из аптечки — ума не приложу, что может понадобиться, но хоть пластырь и что-нибудь от простуды… Я быстро поняла, что моего маленького рюкзака, и без того наполовину забитого курткой, не хватит, и достала с верхней полки шкафа в прихожей большую сумку, с которой мы раньше ходили на пляж. В рюкзак тяжелое, а сюда…       Вместе с сумкой с полки соскользнула старая почтовая открытка — выцветшая, с кривым заломом в середине. Я подняла ее, ощутив легкий озноб, словно от внезапного порыва ветра. Горы в синей дымке, дорога, изгибами уходящая вдаль и вверх. Откуда эта открытка здесь, в новой квартире? Она осталась далеко в прошлом, в прежнем доме, приколотая над моим рабочим столом… Должна была остаться.       Глядя на горы, я вдруг вспомнила, как мечтала когда-то собраться вот так — вихрем, не думая, не загадывая — и умчаться вперед, в неизвестность, как перелетная птица… Ацлав так мог, он и сюда, поступать в универ, уехал одним днем, сказав нам с мамой только накануне. Я же всегда боялась отклониться на двадцать метров от привычного маршрута, сесть на незнакомый автобус, подняться на крышу, от которой у меня есть ключ… Только мечтала, как однажды наберусь смелости и изменю свою жизнь.       Ну что ж, изменила. Отлично получилось.       Горько улыбнувшись, я порвала открытку пополам и выкинула в мусорное ведро.       В кухне я отыскала пару банок тушенки, сухарики, шоколадку, пакет с пряниками. Наверное, хватит, чтобы протянуть несколько дней, а там… Не хочу думать, что будет дальше. Я пока не придумала даже, где ночевать этой ночью, что говорить о…       На улице кто-то взвизгнул, я шарахнулась к стене, больно приложившись плечом об стену. Взяв себя в руки, подошла к окну, к самому его краю, и осторожно выглянула из-за зеленой занавески.       Внизу, во дворе, бегали с водяными пистолетами дети.       Я прерывисто выдохнула.       Надо уходить. До сих пор мне везло, но я не могу отделаться от ощущения, что моя удача шелестит, как падающий песок в песочных часах, и с каждой секундой ее становится все меньше. В любую минуту кто-нибудь может вернуться. Рюкзак набит, сумка тоже обрела округлые бока, не стоит нагружать ее больше — вдруг придется убегать… Я отмахнулась от этой мысли: если дело дойдет до погони, меня легко поймают и без сумки. Лучше не попадаться. Но и брать больше ничего не надо.       Оставалось только одно дело. Последнее, но самое важное. Я старательно отодвигала это на задворки сознания с того самого момента, как зашла в квартиру, но больше откладывать нельзя. Надо решать. Решаться.       Я вернулась в мамину спальню, встала на колени у кровати, снова почесала кошку за ухом — та сонно приоткрыла один глаз, блеснув медовой радужкой. Выдвинув нижний ящик тумбочки и переложив на пол огромный фотоальбом сверху, я положила его на пол. Все верно, память не подвела, вот оно: шкатулка с украшениями, их я знаю наперечет, и конверт с деньгами.       Граница, которую мне так не хочется переходить.       Украсть немного одежды и еды — это все-таки ерунда. Да, они заметят, напугаются, что кто-то опять проник к ним домой, точно подумают на меня, но, все равно, это больше похоже на… хулиганство. Неприятное, недоброе, но довольно безобидное. Взять деньги, мамины сбережения, выкроенные с таким трудом — мне ли не знать, сколько она работает, как устает, как ее никогда нет рядом… Взять деньги — настоящее преступление. Грабеж с проникновением, и меня, наверное, в тюрьму посадят, если поймают.       Но мне нужны деньги, если я хочу выжить. Хочу ведь?.. Мама сама дала бы мне деньги, если бы… ох, как все запутанно!       Я подняла конверт — собственные руки казались тяжелыми и неуклюжими, будто набитые соломой. Купюры веером выскользнули, с шорохом рассыпавшись по дну ящика и полу. Я до боли прикусила губу. Каждая из этих бумажек — еда, вода, безопасный ночлег, билет в другой город… В конце концов, Рыська все равно уже считает меня воровкой. Если я не заберу деньги, она просто решит, что я их не нашла, ей и голову не придет, что я такая благородная разбойница… Какая разница? И потом, какое мне вообще дело, что она обо мне думает?       Я быстро собрала примерно половину того, что выпало из конверта, и рассовала по карманам. Остаток пихнула в конверт и вернула на место. Немного несправедливо забрать целую половину одной себе, но, наверное, лучше так, чем все или ничего.       Пора уходить.       Я поднялась с колен, продела руку во вторую лямку рюкзака, подобрала сумку, бесформенной тушей обмякшую в коридоре. Огляделась еще раз. Квартира выглядела так знакомо, так привычно — и в то же время было что-то не то. Погрызенная собачья игрушка, детские тапочки, ярко-желтый дождевик Рыськи… Можно было бы представить, что это все еще мой дом, в который нагрянули и задержались гости. Если не присматриваться, если выкинуть из головы позавчерашний день, разбитую кружку, автобус, ползущий с кладбища…       Прикрыв глаза, я прислушалась к ощущениям. Нет. То ли что-то необратимо изменилось во мне, то ли здесь… Это не мой дом, и мне здесь не место.       Я уйду сейчас и никогда больше сюда не вернусь.       Не удержавшись, я все-таки прошла в комнату Рыськи, снова взглянула на то фото в рамке. Такие счастливые — все трое. И комната эта так не похожа на мою — зашла бы сюда позавчера, сразу поняла бы, что что-то не так. Ворох учебников и тетрадей, пестрота постеров, фотографий и вырезанных из журналов картинок на стенах, мягкие игрушки и подушки на кровати, платье на спинке стула… Стеллаж с книгами — а наши почти все остались в том городе, хотя мне так жаль было бросать их…       Подождите-ка.       Подцепив пальцем знакомый корешок, я вытянула с полки потрепанную книжку. Дешевый, зачитанный сборник сказок толщиной с ладонь, тонкие страницы цвета топленого молока, черно-белые карандашные иллюстрации — ничего особенного; но в груди у меня вдруг тоскливо и тревожно заныло от одного ее вида.       Я не раз перечитывала ее, когда была маленькой. Сказки были довольно грустные, но этим и околдовывали — оставляли после себя смятение, едва уловимую горечь и прохладный, нежный отсвет ускользающего волшебства. Как пробуждение от полета, когда только-только поверила, что умеешь летать и это навсегда, или мимолетное прикосновение к чему-то намного большему, чем я сама. Потому я и возвращалась к книге снова и снова — и все еще смутно помнила, о чем она.       "О сновидцах и их снах" — выплясывали витые бронзовые буквы на обложке.       Я открыла страницу наугад. Бумага, почти прозрачная, как сухие листья, казалась такой же хрупкой, шелестела под пальцами.       "Нет, — сказал он, и в волосах его зажглись искры. — На самом деле все не так.       Искры взлетели и рассыпались, точно человек был костром.       — Я знаю, как было.       И все вспыхнуло.       Впрочем, те, кто был рядом тогда, ничего не видели: только ощутили, как жар расходится от него кругами, все дальше и дальше, как от брошенного в воду камня. Да и длилось это лишь миг, потому что еще через миг прежний мир исчез. Они забыли все, как страшный сон: войну, и смерть, и горе…"       Мне почудилось, что я не ощущаю своего тела — кроме пальцев, которые держат книгу, ее веса в моих руках. Те дни, недели, когда мне казалось, что я живу во сне и не могу проснуться. Тот яркий до боли сон, яблоневые лепестки по ветру… И чувство, будто я умираю, а может, наоборот, впервые по-настоящему жива — оно тогда накатило волной и ушло, как уходит волна, а я осталась со странным и страшным ощущением, что по-прежнему уже не будет.       И по-прежнему уже не было, хотя я об этом еще не знала.       Как кто-то другой мог описать это так точно? Если только…       Почти не дыша, едва касаясь бумаги, я перевернула страницу.       "…и стало так. Никогда не было той ужасной войны. Была другая жизнь: мирная и безмятежная, как рябь на мелководье, всегда, везде, для всех — кроме него. Потому что его память не изменилась.       Не вернулись его дети: даже Сновидец не может возродить тех, чья смерть впечатана в его душу; где были их могилы — теперь качались луговые цветы на ветру, золотились под солнцем тонкие колоски мятлика…"       Вечереющее кладбище, залитое дождем. Липкая, скользкая земля, проглатывающая мои кроссовки, чужие черно-белые лица, провожающие взглядом с надгробий, чужие имена на табличках. "Я не знаю никакого Ацлава".       Мама смотрит на меня чужим взглядом.       Рыська смотрит на меня — мамиными серыми глазами.       "Не вернулась его жена — их сблизила война, которой не случилось; если даже стала она снова живой, то была счастлива где-то далеко…"       Что, если все это… Если… Мне показалось, будто чьи-то невидимые холодные руки невесомо и страшно перебирают мне волосы, холодя затылок. Мои пальцы стали липкими, и я отняла их от нежной бумаги, чтобы не оставить следов. Это всего лишь сказки, кем-то выдуманные истории, но почему тогда… Мысли кружились в голове, как стая взволнованных воробьев, и я, лихорадочно размышляя, никак не могла поймать, додумать до конца хоть одну.       Что, если тот, кто написал это, знал…       Одного воробушка я все-таки поймала — и от потрясения забыла, как дышать.       — Я такая не одна, — прошептала я, чувствуя, как кожа покрывается колкими морозными мурашками. — Есть кто-то еще!       В этот момент заскрежетал ключ в дверном замке, и я, встрепенувшись, захлопнула книгу.       Поздно.       Кто-то вернулся домой.