Камень, ветер и вода

Стайка       Домой я вернулась уже после обеда. Поднявшись пешком на четвертый этаж, с минуту стояла перед дверью, зажмурившись, и впитывала привычные запахи и звуки многоквартирного дома: где-то бормочет телевизор, кто-то жарит рыбу, кто-то неумело играет на фортепьяно… Ничего не изменилось. Все по-прежнему.       На сердце было скверно. Все дорогу до дома во мне росла тревога, теперь она стала почти нестерпимой, свербила, как больной зуб, а я все никак не могла разобраться, откуда она взялась.       Наверное, это из-за мамы. Надо поговорить с ней — про Ацлава, да и про экзамен… Нельзя больше врать. Та стена между нами из вранья и состоит: моего вранья, ее молчания… Хватит. Пора ломать стену, а не строить дальше.       Поговорю с ней вечером.       Вздохнув, я открыла дверь ключом. Разулась, прошлепала в мокрых носках на кухню, не снимая даже куртку, включила чайник. Немного погрела ладони на его пузатых боках, пока не стало слишком горячо.       Я едва успела заварить чай, когда услышала шорох и звяканье в подъезде, у самой двери. Еще через секунду в замочной скважине заскрежетал ключ. Я похолодела. Почему так рано, я не готова, она же должна была вернуться позже… Нам надо поговорить, но…       С трудом проглотив комок в горле, закрыла глаза и попыталась унять внутреннюю дрожь. Потом сказала громко и весело:       — Я дома!       В ответ тишина. Ни слова, ни звука.       Обхватив горячую кружку обеими руками, выглядываю в коридор. Мама стоит у порога, молчит и смотрит на меня расширенными глазами — будто видит впервые.       — Отпустили пораньше, да? — спрашиваю я, стараясь говорить беспечно. Но слышно, что голос дрожит.       Нет ответа, только ее и мое неровное дыхание. Вглядываюсь в мамино лицо — бледное, напряженное, строгое — и почему-то хочется сжаться в комок, иголками наружу, словно ёжику. Но я только стискиваю кружку перед собой еще сильнее, до побелевших пальцев.       Что-то не так.       Несколько секунд проходят как в замедленной съемке.       — Вы кто? — наконец спрашивает она. Отстраненно, очень холодно.       Я чувствую, как тревога копошится в животе, гадкая и склизкая, точно черви в гниющем паданце. Нервно сглатываю.       — Я?..       Она хмурится, разглядывая меня с головы до ног.       — Как ты сюда попала?       — Что?..       Шутит? Не похоже. Злится? Наказывает? Но почему, за что? Неужели про экзамены как-то узнала? Как? Когда? Кто ей мог рассказать?       Что-то не так. Стена между нами покрывается изморозью, по спине бегут мурашки, будто от призрачного сквозняка; медленно, очень медленно, по чуть-чуть на каждый удар сердца, из-под моих мокрых озябших ног уходит опора. Я стою на твердом полу, но почти физически ощущаю, как соскальзываю куда-то вниз, в глубокую темноту.       Пытаюсь улыбнуться, но губы плохо слушаются и улыбка выходит нервная и кособокая. Мама прищуривается, вцепившись в меня взглядом. Потом смотрит на кружку в моих руках — и вдруг ее лицо немного проясняется.       — А, так тебя, наверное, Рыська впустила?       — Что? — снова переспрашиваю я. Меня будто окатило ледяной водой, не продохнуть. В висках стучит, и где-то на краю сознания бьется испуганное: откуда она знает про Рыську. Я же не говорила. Я придумала ее пару недель назад, я же придумала ее сама, я не писала о ней, не говорила вслух даже…       Мама ободряюще улыбается и начинает разуваться.       — Что же ты сразу не сказала? — говорит. — Я со страху невесть что надумала, и тебя напугала…       Она шутит. Конечно же, она шутит, думаю я. Может, я просто бормотала про Рыську во сне?       И я почти успеваю схватиться за эту мысль, как за спасительную ветку на берегу, как ветка отрывается с хрустом — открывается дверь.       Сначала, пыхтя, переваливаясь на коротких лапках, входит дворняжка. Затем она. Волнистые каштановые волосы. Серые глаза. Веснушки, самая большая — на кончике носа.       — Нюхля, стой! — звонкий голос, но собачонка уже отряхивается, разбрасывая грязные брызги.       Я лечу в пропасть. Миг тошнотворной невесомости — и ветер в ушах, набирающий скорость.       В то же самое время я стою в коридоре и молчу, не в силах пошевелиться. В горле пересохло.       — Рысь, я твою подружку чуть не выгнала, — говорит мама. — Представляешь? Напугала ребенка…       — Чего? — изумляется девочка из моих снов. Бросает на меня взгляд.       Я узнаю ее глаза, как свои собственные — будто я знаю ее давным-давно, будто она часть меня. Она меня не узнает. Это жутко и почему-то больно.       Несколько прядей ее волос вымокли и прилипли к лицу, щеки раскраснелись, на подбородке маленький шрам-оспинка. Яркий желтый дождевик с капюшоном, пижамные штаны, те самые, синие в звездочках. Желтые резиновые сапоги с нарисованными васильками.       Словно оцепенев, не дыша, я перевожу взгляд на прихожую.       Лиловый собачий мячик в потрепанной тапочке. Толчея незнакомой обуви, на краю которой ютятся мои кроссовки. Рогатый велосипед с грязными колесами, прислоненный к стене, детский самокат. Обои в чуть выцветшую полоску — знакомые, мы с мамой хотели их переклеить, когда переехали сюда, да так и не собрались; непривычная пестрота курток, платков и шарфов на вешалке. С десяток чужеродных деталей в привычном быте, и каждая бьет пощечиной.       Почему я не заметила сразу?!       Вдруг что-то ударяет меня в плечо, и кисти рук ошпаривает боль. Я слышу бормотание и крики — сначала будто сквозь толстое одеяло, а потом все ближе, громче.       — Да что она мне-то сделает, ну ты чего?       — Рыська, звони! Вызывай полицию!       — Ладно, ладно…       Мама заслоняет сероглазую девочку от меня, выставив вперед сложенный зонтик, как шпагу, землисто-бледная, с потемневшими глазами и вздрагивающим подбородком.       Я смотрю на свои руки — на них проступают красные пятна. На полу — лужица чая и разноцветные осколки. Мамина любимая кружка, я ей подарила, когда мне было двенадцать, три месяца копила…       Я? Или Рыська? Или ее брат? У нее должен быть младший брат...       Девочка за спиной у мамы уже дотянулась до телефона и набирает номер, поглядывая на меня с опаской. Я хочу сказать что-нибудь успокаивающе, но не могу выдавить ни слова. Только мотаю головой.       — Убирайся! — кричит мама, тыча в меня зонтом. — А ну! Чтоб духу твоего…       Из глубины квартиры визгливо лает собака.       — Воровка! Кыш!       — Алло, полиция? У нас тут…       Вдруг стряхнув оцепенение, я в одно мгновение хватаю свой рюкзак с пола и бросаюсь за кроссовками; мама вопит и колотит меня по спине зонтом, Рыська, вереща, пытается ее оттеснить, заслонить от меня, но я уже прыгаю в подъезд — как была, в одних носках — и лечу, лечу вниз по ступенькам, не слыша под собой ног.       Лишь выскочив наружу, под хлещущий мокрым полотенцем ветер, дрожа и задыхаясь, я вспомнила, что все еще держу кроссовки в руках. Еще несколько секунд прислушивалась, не бежит ли кто следом, но слышала только дождь и свое колотящееся сердце. Быстро обулась, с трудом завязав шнурки непослушными пальцами.       Пересекая двор, я остановилась и взглянула вверх, на окна.       Из окна моей комнаты на меня внимательно смотрела девчонка — каштановые волосы, синяя пижама со звездочками.              В таксофонной будке пахнет пылью и старым пластиком. Я закрыла дверь, и дождь остался снаружи; внутри слышен только его глухой шелест, похожий на шум ветра в листьях.       Позвенела мелочью в кармане, отыскала два пятака. Задержала дыхание, набирая номер. Я так давно не набирала его, но пальцы помнят.       Треск, помехи, долгие гудки. Держу трубку двумя руками так крепко, словно она может вырваться и убежать.       — Слушаю?..       — Иве? Можно... Иве?       — Это я. — Говорит сонно, словно очень устала. Или я ее разбудила.       — Это Стайка. Помнишь... сестра Ацлава?       — Какого еще Ацлава?       По ту сторону грязного стекла вьются тонкие ручейки воды. Я смотрю на них и пытаюсь дышать медленно.       — Ацлава. Твоего парня.       В памяти вдруг всплыло его лицо, сияющее, восторженное, когда он рассказывал мне о ней впервые; я встряхнула головой, отгоняя воспоминание.       — Слушайте, я Иве, — раздраженно ворчит трубка, — но я не знаю никакого Ацлава. И вас не знаю. Вы точно звоните туда?       — Он разбился... в мае. Несчастный случай. Его нет.       Несколько долгих секунд тишины.       — Я... мне жаль, — ее голос смягчился. — Простите. Но, кажется, вы меня с кем-то путаете. Я… мы правда не знакомы.       — Ты уверена?       — Да. Простите.       Жму рычаг. Трубка рыдает короткими гудками. По крыше будки мягко щелкает дождь, дождь струится по стеклу, на лбу выступает испарина от влажности. И мало воздуха. Очень мало.       Ацлав.       Мне чудится запах сирени.       Я скормила таксофону второй пятак. Набрала домашний.       Трубку подняли почти сразу.       — Да?       Бодрый детский голос. Незнакомый.       — Можно Рыську?       — А? Рыську? Сейчас, ага. Полминутки. Рыськаааа!       Я повесила трубку. Еще несколько секунд тупо смотрела на наборный диск таксофона; он таращился на меня круглыми десятью глазами. Потом порыв ветра приоткрыл легкую дверь будки, и внутрь ворвался сквозняк, холодный и пахнущий дождем; зазвенела, застучала, запела бегущая вниз вода.       Кожа на тыльной стороне ладоней все еще горела, обожженная горячим чаем; прижав руки к прохладному запотевшему стеклу, я с облегчением закрыла глаза. Если бы можно было сейчас просто проснуться…       Но увы. Когда стекло согрелось и ожоги заполыхали снова, все осталось по-прежнему. Ливень, узкая будка таксофона, десятиглазый божок растягивает рот-щель, ожидая монетку.       Я пересчитала оставшиеся деньги. Должно хватить на два билета — туда и обратно.              К вечеру дождь перестал; в туманных мокрых сумерках мягко вспыхнули фонари. Машины шуршат на дороге, за пышными зарослями давно оцветшей сирени, подсвечивая фарами кромку кустов.       Почти как в том сне…       Только здесь нет Ацлава — да и меня, похоже, почти нет. Я промокла до нитки, замерзла и вымотана, но идти некуда. Там, дома, Рыська, ее собака, ее младший брат… И, похоже, от этого я уже не проснусь.       Кафе через дорогу закроется нескоро, оно работает до полуночи, но у меня нет денег.       На кладбище было скользко и слегка сумеречно — так низко ползли тучи. Я извозилась по колено и чуть не потеряла кроссовки в топкой грязи, пытаясь найти его могилу; не нашла. Шесть Ацлавов, все под другой фамилией, все умерли в глубокой старости. И на всем кладбище не росло ни одного сиреневого куста. Я даже спросила сторожа — и про Ацлавов, и про сирень.       Нет. Не было. Ничего не было.       Не было того душного сладкого марева весной. Я не сидела в тот вечер в коридоре, с тревожной надеждой ожидая, что ты войдешь. Тебя не выставляли на всеобщее обозрение — беззащитным, с мертвым почужевшим лицом и закрытыми глазами, в нелепо торжественном костюме вместо потертой куртки. Мама не плакала по ночам.       Наверное, так лучше. Меньше горя.       Но я все еще помню.       Последние несколько монет я потратила на обратный билет и растворимый кофе в пластиковом стаканчике. Вспомнила про рис, брошенный утром в рюкзак, — съела прямо так, из пакета, запивая обжигающей, сладкой черной дрянью. После еды стало чуть теплее, и в простуженном шатком автобусе у меня даже хватило сил расплакаться. Никто не обратил внимания. По дороге с кладбища часто плачут.       Вывеска кафе мигает алым; ветер тревожит липу над головой и осыпает брызгами. Я подтянула колени к груди, сложила на них руки и спрятала лицо.       Ацлав.       У меня получилось. Нас не было. Вот только увидеть бы тебя еще раз…       Брызги, редкий шорох машин по мокрой дороге, брызги, лениво шелестит липа.       Я не хочу ничего помнить, я хочу… Только…       — Эй, — звучит вдруг громко, совсем рядом. Смутно знакомый голос. — С вами все в порядке?       Во мне словно распустилась и лопнула пружина, и сердце пропускает пару ударов, но я все-таки выдыхаю — медленно, в три толчка.       Поднимаю глаза.       Длинная фигура, длинное худое лицо, угрюмый, недобрый взгляд.       — А, это ты, — сказал он равнодушно. — Стайка, да?       Я не могу выдавить ни слова.       — Ты чего тут так поздно? С родней поссорилась?       Мотаю головой. В ушах шумит. Едва разлепив пересохшие губы, говорю:       — Нет. — Мой голос звучит сипло, так что сама узнаю его с трудом. — Не знаю…       Он хмурится.       Что-то не сходится. Не так, как должно было быть. Что-то...       Да.       — Вы узнаете меня? Вы меня знаете?              Раск       Черт его знает, что меня тогда дернуло. Ну фигурка на скамейке в парке — ну ждет кого, ну мерзнет, погода весь день была та еще. Ее дело.       Но у меня внутри словно красная лампочка замигала. Что-то тут не то.       Я встаю чуть поодаль. Приглядываюсь — сидит неподвижно, вроде не плачет. Шагаю дальше. Потом останавливаюсь, чертыхнувшись, и все-таки иду назад.       Мелкая такая. Одна. Поздно, темнеет, холодно. Надо хоть спросить…       Я зову ее, а когда она поднимает лицо — узнаю. Та ершистая темноглазая пигалица, которую чуть не сбили на проспекте около университета. Чаруш мне потом пару дней плешь проедал: почему-то решил, что мы с ней знакомы.       Имя у нее какое-то… птичье.       — Стайка, да? — вспоминаю я.       От нее так и несет неблагополучием. И раньше-то попахивало: на улице, когда она брела, как больной зверь, едва волоча ноги и не глядя по сторонам, и на крыльце общаги, где неумело курила и неумело щетинилась. А теперь в моей голове не то что красный сигнал тревоги полыхает, но и сирена взвыла.       Явно что-то не то. Правильно сделал, что остановился.       — Вы узнаете меня? Вы меня знаете? — вдруг спрашивает она совершенно осипшим голосом.       — Ну да, — озадаченно говорю я. — Что, не должен?       Смотрит своими темными глазищами. В сумерках на бледном осунувшемся лице они кажутся огромными и почти черными. Над головой слабый ветер стряхивает мелкие капли с листьев, вокруг поднимается белёсая дымка тумана, и я чувствую неуютный озноб. Словно беседую то ли с призраком, то ли с утопленницей, которую только что вытащили из реки.       — Тебе… есть куда пойти? — спрашиваю осторожно. — Дом далеко?       — Откуда? — глухо говорит она, словно меня и не услышав. — Почему ты помнишь, а они нет? Почему?       — Что?       — Почему? — с отчаянием повторяет девчонка. По ее щекам текут слезы.       Я уточняю:       — Ты у меня спрашиваешь?       Но она меня даже не слышит. Стою, молчу, как тупой истукан, таращусь на нее, а она скрючилась на скамейке, точно креветка, бубнит и носом хлюпает. Что толку с ней говорить сейчас…       Это не твоя забота, мысленно твержу я себе. Куда ты ввязываешься? Зачем? Иди домой, сделай ужин, ложись спать. Завтра на работу. Оставь человека прорыдаться, успокоится — сама решит, как добраться до дома, ты-то тут причем…       Я уж было делаю несколько шагов в сторону, но тут из бара через дорогу, гогоча и громко переговариваясь, вываливается компания. Прислушиваюсь: мужские голоса, не очень трезвые. Я снова чертыхаюсь, снова возвращаюсь и, подумав, сажусь рядом с девчонкой на скамейку.       Ладно. Подождет ужин. Все равно кусок в горло не полезет, пока не уверюсь, что этот мокрый испуганный щенок под присмотром. Она же домашняя, это видно, значит, где-то есть дом, кто-то ее ищет. Посторожу немного, а там посмотрим. Глядишь, найдут.       Стараясь не глядеть в ее сторону и не делать резких движений, я закуриваю. Девчонка — между нами полметра, не больше — совсем притихает, я так и чую, как она напряглась и сжалась. Ну, хотя бы от слез отвлеклась.       Кошусь в ее сторону.       — Будешь? — слегка машу сигаретой в воздухе. — Эти вроде не такие мерзкие.       — Я не курю, — бормочет она. Хмыкаю. Так и думал.       Молчим.       — Ты… вы правда меня помните?       — Ты. Помню.       — Почему?       Я озадаченно смотрю на нее. Что за странный вопрос вообще?       — А сама не помнишь?       Она шмыгает носом.       — Я не… не то…       Вроде не придуривается. Может, у нее с памятью неладно?       — Сначала тебя чуть не сбили, — говорю я, вдумчиво затягиваясь. — Потом ты на крыльце трепалась с Чарушем. И через неделю тоже. Чаруш оба раза не взял твой телефон и потом меня задалбывал.       — Он тоже меня помнит? — спрашивает она, как будто не веря. Я снова пожимаю плечами, продолжая про себя удивляться.       — Наверное. Раз задалбывал.       Снова молчим.       — Я бы все-таки покурила, — тихо говорит она.       Протягиваю ей пачку и зажигалку.       Когда девчонка прикуривает, видно, как сильно дрожат ее руки. Я ощущаю легкий укол сочувствия. Что-то с ней точно стряслось, что-то серьезное — по ее меркам, конечно.       Спрашивать, что случилось, я не очень-то хочу. Еще разревется опять. Да и не мое это, в сущности, дело, меньше знаешь — крепче спишь.       Я, прищурившись, смотрю на кусты по ту сторону парковой дорожки, стараясь коситься на девчонку незаметно и пореже. Выкурив половину сигареты, она, похоже, чуть успокоилась, хотя выглядит все равно довольно жалко. Волосы сосульками, промокшая, дрожит.       — Поганая сегодня погода, — замечаю я светским тоном.       Девчонка рассеянно кивает. Вот и поговорили, мрачно думаю я. Насколько же с собаками проще…       И опять молчим. Ветер совсем стихает, туман медленно рассеивается, но по-прежнему смягчает свет фонарей и надоедливой вывески кафе через дорогу. Нахохлившись, невольно поёживаясь от лезущей за шиворот промозглой сырости, я докуриваю сигарету и с каждой секундой ощущаю себя все более глупо и нервозно. С чего я вообще решил, что ей нужна моя помощь? Она и разревелась-то, только когда я с ней заговорил. Ну, прорыдалась и успокоилась; теперь иди, дурень, домой, незачем дальше навязываться. Завтра на работу с утра пораньше, уже который день никак не высплюсь…       И все же я чувствую, как под солнечным сплетением неясно шевелится тревога, и слышу ее тихий, но отчетливый шепоток: не уходи. Останься. Тут что-то не в порядке, просто ты еще не разглядел.       Ну и остаюсь. Неуместный, как дохлый кот в песочнице. Вытаскиваю вторую сигарету, чтобы протянуть время.       — Ты где-то рядом живешь? — спрашиваю наконец, так и не придумав ничего лучше.       — Нет, — без всякого выражения отзывается она.       — Как домой будешь добираться? Автобусы уже не ходят.       — Никак, — снова бесцветный, тихий голос. Я смотрю на нее внимательнее.       — С родными поссорилась, что ли?       Она издает какой-то звук — то ли смех, то ли всхлип; выражение ее лица я не понимаю.       — Вроде того…       — Но переночевать есть где?       Печально качает головой.       И снова молчание. Я лихорадочно обдумываю, что с этой новой информацией делать.       — Вы же… вы все еще в общаге живете? — спрашивает девчонка. Очень робко и тихо.       — Ты, — машинально поправляю я. — Да, где еще… Ты же говорила, у тебя кто-то знакомый здесь?       — Уже нет… А у вас можно переночевать?       — У тебя… — поправляю я снова, прежде чем понял ее вопрос. — Что? У меня? Зачем?       Она еще больше горбится, зажмурившись, как кошка от брызжущего в морду водяного пистолета, и бормочет что-то невнятное и извиняющееся. Смотреть на это почти больно.       Я вдруг вспоминаю Лиску. Тут же отмахиваюсь от воспоминания, лишь на миг ощутив цепенящий холод и дурноту, подкатившую к горлу. Сколько ей, этой мелкой? Вряд ли сильно старше, чем Лиска сейчас…       Не зная, что сказать, поднимаю руку и осторожно трогаю девчонку за плечо. Она от неожиданности замолкает, уставившись на меня своими черными глазами. Через хлипкую ткань куртки — мокрой насквозь — чувствуется, как она дрожит.       — Тише, тише, — говорю я так успокаивающе, как только могу. — Что, правда некуда идти? Настолько?       Она качает головой, буквально вцепившись в меня полным надежды взглядом. Точь-в-точь напуганная потерявшаяся собачонка. Не оставлять же ее на улице, в самом деле...       Я вздыхаю.       — Ладно. Пойдем.              Стайка       Я так закоченела, что встала с трудом. Ноги казались деревянными.       — Сколько ты тут просидела? — без особого интереса спросил длинный, глядя, как меня колотит от холода. Я только пожала плечами, а вслух ничего не сказала — у меня зуб на зуб не попадал.       Я и сама не помнила толком. Из памяти всплывали и тут же тонули какие-то обрывки, точно мусор в грязной воде. Мерное вращение большой центрифуги в прачечной, смазанным пятном — бледное испуганное лицо мамы, синяя пижама и ярко-желтый дождевик, скользкая грязь под ногами, брызги воды с деревьев, алое пятно в сумерках исчезает, появляется, исчезает — мерно, как биение пульса… А потом этот, хмурый, заговорил со мной, и я будто откуда-то вернулась.       Как же холодно!       Я едва поспевала за его размашистым шагом, но согреться это не помогло.       — Стой, — буркнул он, когда я свернула было на знакомую тропинку. — Не туда.       Он повел меня другой тропкой, куда более узкой и извилистой, сквозь густые заросли высокого кустарника. Пробираясь в темноте между хлестких мокрых веток, я на один жутковатый миг ощутила себя запертой в подвале: так сильно пахнуло сыростью, гниением и прелой листвой. Страх был почти болезненным, как туго закрученная пружина в груди.       Но еще через пару мгновений мы вышли к заднему фасаду общежития — я сразу узнала его выцветшую, местами облупившуюся зеленую штукатурку — и пружина немного ослабла. Окна светились уютным желтоватым светом, и я вдруг вспомнила, как замерзла и вымоталась. Очень хотелось внутрь.       — Закрыто, — сказал длинный, встав под одним из окон первого этажа — оно было темным. — Подойди, я подсажу.       Он поднял меня вместе с моим рюкзаком, словно я ничего не весила, и помог взобраться на узкий оконный карниз. Неловко стукнувшись локтем о шершавую стену, я изо всех сил уперлась ладонями в холодный металл, пружинящий от каждого движения. Только бы не соскользнуть.       — Удержишься?       Я кивнула.       — Подожди, открою изнутри.       Он ушел.       Когда этот хмурый человек скрылся в рощице, шелестящей в полутора метрах от меня, она стала казаться еще более темной и неуютной. Влажные листья поблескивали, мерно колыхаясь; мне снова почудился исходящий оттуда подвальный, гнилостный запах, и я задышала ртом. Руки начало ломить от холода и напряжения.       Казалось, прошел час, прежде чем за спиной вспыхнул свет, отбросив мою тень в переплетение веток; окно распахнулось, оттуда пахнуло мылом и хлоркой, меня — не очень-то аккуратно — втянули внутрь и поставили на пол. Как чемодан без ручки, вяло подумала я. Свет с непривычки резал глаза; проморгавшись и чуть привыкнув, я увидела блестящий голубой кафель, ряд дверей по одну сторону, ряд писсуаров по другую.       — Все нормально? — хрипловато спросил длинный, с глухим стуком закрывая окно.       Я снова кивнула.       Приоткрытая дверь вдруг распахнулась настежь, кто-то большой и бородатый шагнул внутрь, увидел меня, сказал что-то вроде "тьфу ты" и вышел.       — Это ведь мужской туалет? — уточнила я, продолжая смотреть на дверь.       — В женском я не к месту, — равнодушно сказал длинный. — Пойдем.       В коридоре было темно и тихо. Я помнила это место светлым, шумным, полным музыки, смеха и болтовни — когда я была здесь последний раз, все праздновали то ли день города, то ли окончание семестра, то ли еще что… Кажется, это было вечность назад. В какой-то другой жизни.       Все те же крашеные и уже выцветшие стены, все те же потертые ступени, все тот же запах. Только свет выключили. И снаружи, и у меня внутри будто бы тоже.       В полутьме и молчании мы поднялись на третий этаж, по полутемному коридору прошли мимо полудесятка одинаковых дверей. Наконец длинный остановился.       — Чаруша ты знаешь, — сказал он, открывая дверь. — Остальные уехали на лето, из второй комнаты тоже. Так что нас двое на отсек.       — Ясно, — рассеянно отозвалась я. Одежда на мне чуть-чуть согрелась, и меня отпускала дрожь, но изнутри я ощущала себя лягушкой, закоченевшей в ледяной толще. И мысли текли вяло, как замерзающая вода.       Чаруш. Мы виделись дважды, и он легко узнал меня в прошлый раз. Узнает сейчас? Наверное, если этот вспомнил… А если узнает Чаруш…       Я на пару секунд закрыла глаза.       Может, этот причудливый, странный сон рассеется, и утром… утром все станет как прежде. И можно будет вернуться домой…       — Где это ты так?       Длинный смотрел вниз, на мои кроссовки, покрытые коркой подсохшей грязи, и перепачканные, заскорузлые до колен джинсы.       — Это… — начала я и запнулась.       Это с кладбища. Я была на кладбище. Искала могилу, которой нет, где похоронен мой брат, которого не было, а до этого… Воспоминания вспыхнули разом, точно пламя в сухой траве. Тяжелое сизое небо, склизкая, жирная глинистая почва — я несколько раз упала, поскользнувшись. Запотевшее окно автобуса, по котором стекают капли дождя, и от холода мои собственные слезы кажутся горячими. Приторно-сладкий кофе, обжигающий пальцы, губы, язык и нёбо. Дождь. Темнеющий парк.       Ацлав смеется, запрокинув растрепанную голову, живой и сильный. Ацлав выталкивает меня в темный подъезд, одновременно сдирая наши куртки с вешалки и оглядываясь, где отец, заслоняя меня от него. Ацлав лежит на бледном атласе, с закрытыми глазами, изменившийся, не похожий на себя, за спиной слышны шелест и шепотки, и тошнотворно, мертвенно сладко пахнет вянущими цветами.       Не хочу дышать, не могу вздохнуть, легкие болят от удушья, судорожно колотится сердце; но все еще чувствую этот запах.       — Эй, — доносится издалека, будто из-под толстого одеяла. А потом меня слегка встряхивают за плечи.       Я стою, где стояла, сжавшись, как от сильной боли; но спазм в горле понемногу слабеет, и я медленно начинаю дышать снова. Вдох. Выдох. Еще вдох.       Длинный все еще держит меня за плечи, внимательно рассматривая мое лицо.       — Вернулась? — спросил он. Голос его звучит тихо и ровно, но я неожиданно уловила оттенок сочувствия.       Я в первый раз увидела этого человека так отчетливо и близко. Худое лицо, высокие скулы, тонкий нос с горбинкой, через левую бровь — тонкая полоска старого шрама.       Глаза у него оказались зеленые. Как мох в прохладной тени. Или старый папоротник.       — Все будет нормально, — сказал он, глядя на меня в упор. — Не сразу, потом, но будет. Сейчас тебе надо согреться и поесть. Сосредоточься на этом. Здесь, сейчас. Сможешь?       Я машинально кивнула.       Почему-то стало чуть легче. Даже, наверное, не от его слов, а оттого, что… ну, кому-то не все равно. Не совсем все равно.       — Хорошо, — он отпустил мои плечи. — Тогда первое: у тебя есть во что переодеться?       Помотала головой, все еще не в силах сказать ни слова. Он вздохнул.       — Поищу что-нибудь… Обувь хоть сними.       Пока он копался в ящике грузного шкафа, я мялась на пороге, не решаясь пройти дальше и разглядывая комнату. Крашеный деревянный пол, скучные бежевые стены, две двухъярусные кровати по обе стороны окна — пыльного, с выцветшей полупрозрачной занавеской. Раковина, заваленная немытой посудой, хлипкий столик под пестрой клеенкой, маленький холодильник с грудой книг поверх, замызганная настольная плитка с двумя конфорками. Рядом стояли стулья, и я все-таки села на краешек одного из них. Потрогала чайник на плите — холодный.       И уже знакомый химический запах, как от свежей краски, только слабый совсем.       — Чаруш ушел, да? — ко мне наконец вернулся голос.       — Как видишь, — донеслось из-за дверцы шкафа.       — Но он вернется?       — Куда денется. Еще увидитесь.       В мутном боку чайника отражалось мое лицо — искаженное, глупо раздутое, как в кривом зеркале.       Зеленоглазый вынырнул наружу с охапкой вещей.       — Держи.       — Спасибо, — пробормотала я. — А где…       — Ванная за дверью. Общая на две комнаты.       В ванной была старая пожелтелая плитка на полу — вся в трещинах и сколах — и такая же на стенах. Пританцовывая от холода, обжигающего ноги, я задвинула щеколду и начала стаскивать с себя мокрую одежду. Она как будто слиплась с кожей, не отдерешь.       С джинсов ошметками посыпалась присохшая грязь.       Не вспоминай. Сосредоточься на том, что происходит сейчас.       Душевая кабинка наполнилась теплом и паром, стоило только включить воду; в первые мгновения мне казалось, что это моя холодная кожа шипит, испаряясь, от прикосновения горячих капель, и жар вливается сразу внутрь. Несколько минут я просто стояла неподвижно под душем, греясь, как ящерица на солнце.       От тепла обожженная кожа на руках снова заныла, но уже не так болезненно, терпимо.       Среди вещей нашлось полотенце. Одежда явно была поношенной, драной даже, очень мятой, но чистой, и, одеваясь, я испытывала почти мучительную благодарность. И все силилась вспомнить имя — как же обращался к нему Чаруш? — но усталая память подбрасывала мне вместо этого то собачьи клички, то какие-то случайные слова.       Надо спросить Чаруша, как тот вернется — только незаметно, чтобы зеленоглазый не услышал.              Раск       В ванной она пробыла минут двадцать, не меньше. Я успел и посуду вымыть, и постель перестелить, и чай заварить, и уже варю макароны, когда девчонка, порозовевшая и переодетая, возвращается в комнату. Мое барахло выглядит на ней курьезно: вытянутая футболка достает до середины бедра, а старые бивачные штаны с дырой на колене девчонке приходится придерживать по бокам, как юбку, чтобы они не волочились по полу. Но зато она явно согрелась и ожила. Хоть меньше похожа на утопленницу.       Молча киваю ей на стул, переставляю заварочный чайник на стол, указываю пальцем на полку с посудой.       — Ничего, что я вашим шампунем воспользовалась? — спрашивает она, садясь. Голос тоже звучит бодрее. — Там вроде много еще осталось...       Я пожимаю плечами. Все равно, судя по запаху, шампунь был кого-то из уехавших соседей.       Она наливает себе чай и устраивается на стуле, скрестив поджатые ноги. Некоторое время проводим в молчании; она дует на свою кружку, наблюдая за мной исподтишка — я чувствую ее настороженно-любопытный взгляд. Как у молодого зверька, которому и интересно, и беспокойно одновременно.       Сам я мрачно наблюдаю за кастрюлей, как будто там что-то происходит, кроме булькающих в подсоленной воде макарон. Чужой взгляд неприятно холодит кожу, инстинктивно хочется его стряхнуть. Не привык к такому.       В общем, я даже рад, когда слышу стук двери снаружи. Девчонка от неожиданности подпрыгивает на месте и таращит глаза.       — Чаруш, — поясняю я, убирая кастрюлю с плиты.       — А, точно…. — выдыхает она, чуть расслабившись. И тут же оборачивается к вошедшему. — Привет!       — Привет, — весело говорит Чаруш, протирая очки. — Ничего себе, у нас гости? Еще и ночные? Раск, ну и ну, ты должен был предупредить!       Он надевает очки и перестает близоруко щуриться, глядя на Стайку. Похоже, оба радостно друг другу заулыбались, хотя ее лица я не вижу.       — Некогда было, — бросаю я, опрокидывая содержимое кастрюли в дуршлаг.       — Я б свидетелей позвал, а то мне ведь никто потом не поверит. Ну и ну, к Раску кто-то пришел! — сосед протягивает девчонке руку. — Я Чаруш, а тебя как?       Натянутая тишина.       — Ты… мы же виделись, нет? — запинаясь, неуверенно спрашивает она. — Нет?..       — Ее зовут Стайка, — напоминаю я.       Снова искоса, через плечо гляжу на этих двоих. Она как-то сжалась, свела плечи, но спина прямая, как по линейке. Чаруш по-прежнему улыбается, но уже немного озадаченно.       — Виделись? — смотрит то на меня, то на нее. — Когда?       Стайка тихо вздыхает.       — Значит, нет… Ничего. Неважно.       И отворачивается, снова склоняется над кружкой с остывающим чаем, подперев лоб ладонью, поникшая и поскучневшая; Чаруш, ничего не понимая, так и смотрит ей в затылок, принимая все более обиженный вид.       — Ладно, — ворчит он наконец. — Все равно только на минуту забежал…       Продолжая беспокойно посматривать на Стайку, он выволакивает из пыли под кроватью старый чемодан и копается в нем. Девчонка безучастна. Рассеянно водит пальцем по ободку кружки, не поднимая глаз.       — Вернешься утром? — спрашиваю я, пристально наблюдая за обоими.       — Утром, — напряженно отзывается Чаруш, не отрываясь от чемодана. — Искорка на выходных ездила домой, привезла пару новых игр… Посидим с приставкой. Завтра выходной.       — Ясно, — киваю я.       — Ты работаешь?       — Да. Еще две смены.       — Скоро уезжаешь, значит?       — Да.       Выловив со дна чемодана пару каких-то мелких вещиц, Чаруш задвигает его обратно под кровать. Снова с опаской косится на Стайку, идет к двери.       — Ну, мне пора. До утра, короче, не ждите, счастливо оставаться, хорошо отдохнуть, добрых снов…       — Погоди, — говорю я. — Два слова.       Я проверяю, выключена ли плита, еще раз бросаю взгляд на притихшую, словно погасшую изнутри мелкую, которая так и не притронулась к чаю, и выхожу следом за ним в плохо освещенный коридор.       Едва за мной закрылась дверь, Чаруш сам на меня накидывается с яростным шепотом:       — Да что я такого ей сказал?! Чего она обиделась-то?!       Я всматриваюсь в его лицо. Разыгрывает? Врет? Зачем ему это?       — Ты ее так и не вспомнил?       — И ты туда же! Да в жизни не видел! Откуда я вообще должен ее знать?       Нет. Раздражен, озадачен, обижен, как мальчишка, над которым неудачно пошутили. При всех недостатках Чаруша — так хорошо лгать он не умеет.       Он вдруг прищуривается.       — Она вообще кто, кстати? Как ее к тебе занесло?       — Дальняя… родственница. — Я молчу, раздумывая. — У нее сейчас проблемы.       — С головой? — фыркает Чаруш.       Я пожимаю плечом.       — Возможно.       — В больничку ее своди, — советует он. — Я серьезно.       — Подумаю об этом.       — Ну хорошо.       Он еще пару секунд разглядывает мое лицо, потом неожиданно весело ухмыляется, разворачивается и наконец-то уходит.       Девчонка даже не оборачивается, когда я вхожу в комнату.       — Как ты? — спрашиваю, ставя сковородку на плиту.       — Все в порядке, — отвечает. Совершенно безжизненно.       Оно и видно, как в порядке, думаю я. Тихая, скукоженная, точно ее оглушили.       Так и молчим, пока я готовлю ужин. Обжариваю лук с остатками вчерашнего фарша, смешиваю с успевшими остыть макаронами, накрываю крышкой, убираю сковородку с плиты, ставлю греться чайник. Снаружи, кажется, снова накрапывает дождь, медленный, едва слышный, и от приоткрытого окна тянет свежей прохладой.       Девчонка все сидит, бездумно теребя пальцами ворот футболки. Потом, сжав его в кулаке, так что костяшки побелели, поднимает на меня очень смущенные глаза. Спрашивает:       — Вы, когда выходили… вы спрашивали Чаруша обо мне? Да?       — Говори мне "ты", а? Сколько раз просил.       Она кивает, еще больше смутившись, но взгляд не отводит. Я молчу, накладывая еду в тарелки. Потом отвечаю:       — Да. Спрашивал.       — И? Что он?..       — Уверял, что видит тебя впервые.       Опять — то ли смешок, то ли всхлип.       — Вот же… — и еще через несколько секунд, рассеянно, подперев кулаком подбородок. — Но вы… ой, прости… ты помнишь? Как странно…       Я отворачиваюсь к плите. Тихо посвистывает, вскипая, чайник.       Не хочется, чтобы она видела мое лицо в этот момент. К счастью, погруженная в свои мысли, она и не смотрит.       "Странно". Если бы. Как много я отдал бы за это.       Я снова смотрю на нее только через несколько минут, когда наливаю чай — и ей, и себе. И наконец заставляю себя говорить.       — Ладно, — вздыхаю. — Рассказывай. Что с тобой случилось?       Она вскидывает на меня глаза, изумленные и испуганные.       — А вы… ты мне поверишь? — уточняет с опаской.       Я пожимаю плечами.       — Узнаем.       Она еще помялась, подумала — да и рассказала.