Камень, ветер и вода

      В раздевалке было душно, как в бане. Даже распахнутая форточка не помогала.       Скрипнула приоткрытая дверь — заглянул тренер.       — Раск?       — А?       — Сегодня я тебя опять пожалел, но в следующий раз буду гонять, как положено. Слабаки тут не нужны.       — Угу, — невнятно отозвался Раск, склонившись над спортивной сумкой. Тренер немного помедлил, глядя на него.       — Как у тебя со здоровьем?       Раск стиснул зубы. За неполную неделю — уже второй с этим вопросом. Неужели настолько заметно? Поднял голову, посмотрел тренеру в лицо — иссушенное горным солнцем, смуглое, с тяжелым обеспокоенным взглядом.       — Нормально, — сказал спокойно. — Учебы много. Не высыпаюсь.       — Высыпайся. Здоровье важнее. — Помолчал. — Не то отправлю к второгодкам.       Ушел.       Это из-за курения, говорил себе Раск, стоя в душевой. Он ведь начал курить, и дыхалка стала хуже. Надо просто бросить — по правде, и начинать-то было незачем. Конечно, дело в этом.       В воздухе стоял горячий пар. Вода струилась по белому кафелю, с журчанием сбегаясь к сливу. Раск сглотнул ком в горле, пытаясь побороть дурноту.       Две ночи назад она перерезала вены; пол ванной был залит холодной красно-бурой водой, и пахло железом. Как много в человеке крови. В ней самой крови почти не осталось.       Он выключил душ и с минуту стоял, слушая, как стихает журчание и смыкается тишина вокруг.       За неповоротливыми деревянными дверями спортклуба было свежо и еще солнечно. В облетающих тополях слабо шумел ветер. Раск собрался было пойти привычной дорогой — через парк, шумную улицу, переулок — как его окликнул знакомый голос. Он обернулся.       Короткие темные волосы, загорелое лицо с обветренными губами, разрисованная майка и разноцветные джинсы.       Кана.       Она улыбалась и махала рукой.       — С Ялкой заболталась, — сказала, оказавшись рядом. — Что, от тренера влетело сегодня?       Он кивнул, чувствуя, как невольно начинает улыбаться в ответ.       — Он на всех по очереди налетает, не обращай внимания, — она легонько ткнула его кулаком в плечо. — Слушай, у тебя есть полчаса? Не хочу домой. Давай к реке.       Вечернее солнце золотило ее глаза и волосы.       — Полчаса есть, — ответил он, пожав плечами.       Они пошли к реке, но не к каменной набережной — вечер пятницы, толпы гуляющих; Кана не любила толпы, зато прекрасно знала город. Она повела его сквозь тихий проулок с разбитым асфальтом, тенистый и пахнущий листопадом, со старинными особняками в два этажа, когда-то красивыми, а теперь облупленными и медленно тонущими все глубже в земле; потом пролезли под толстыми газовыми трубами, обогнули заболоченную запруду с утками, едва не спугнув их, прошли перелесок. Узкая тропа-двухвостка вела одновременно вниз, в осоку, к самой воде, и наверх, к обрыву, поросшему кустарниками.       Они пошли вниз.       Длинные узкие мостки покачивались и скрипели под ногами; в них встречались дыры и прогнившие доски, идти надо было осторожно. Но они выдавались глубоко в реку, и это было хорошо. Много простора. Чистый ветер, пахнущий водой.       Кана уже водила его сюда однажды, еще в августе, в одну из первых прогулок. Он всю жизнь прожил здесь, в городе, но об этом месте раньше не знал и, хоть виду не показал, удивился. От набережной все закрывал обрыв и заросли осоки.       Мостки заканчивались неширокой площадкой; здесь Кана скинула рюкзак — большой и, конечно, тоже разноцветный — и села на самом краю, болтая в воздухе ступнями в кедах. Раск опустился рядом, скрестив ноги. Дерево еще оставалось чуть теплым после солнечного дня.       Было тихо, только темная вода плавно колыхалась внизу, слабо плескаясь о сваи. Удлинялись тени.       Кана. Она училась в параллельном классе, год назад пришла в турклуб, но он едва ли мог вспомнить, как ее зовут, до этого лета. А летом они ходили в двухнедельный маршрут по хребту Тука — и незаметно для самих себя сдружились. С ней было... легко. Легко болтать, легко кашеварить вечером у общего костра, легко молчать. Она вообще была легкая, как солнечные блики в листве. Вечно смеялась, разрисовывала все, что попадало под руку: свои майки, джинсы, обложки книг, стены, руки, даже на кожаной куртке на спине намалевала персонажей из графического романа, который рисовала на досуге.       С ней легко было не думать о плохом.       Кана смотрела вниз, рассеянно шевеля губами.       — Река спала… Летом было больше. — Взглянула на него. — Есть хочешь?       — У меня только вода, — отозвался Раск. Ему было лень шевелиться.       — Ты ничего не берешь с собой? — удивилась она, запуская тощую руку в рюкзак. — Я после тренировки всегда... да где ж оно... как волк. Если ничего не съем, начну отгрызать головы у прохожих. О, нашла!       Она вытащила пакет.       — Что там? — спросил Раск.       — Рогалик с маком и кефир. Будешь?       — Давай.       Она протянула ему помятый рогалик, и они разорвали его пополам. Справа, со стороны набережной, медленные облака наливались золотисто-розовым светом, и на берегу напротив, над лесом, кажется, тоже. Ветер совсем стих.       Кана полулежала, облокотившись на рюкзак, и смотрела на реку.       — Ты зимой в альплагерь собираешься? Варта говорила, что собирает группу на январь.       — Наверное, — Раск пожал плечами. — Меня не звали.       — Да? Ну она тебя, наверное, по умолчанию вписала. Но ты ее спроси все-таки.       Он кивнул.       — А у меня мама в позу встала. Зимой в горы! Ты же девочка! Я ей: какие горы, мама, там самая большая гора под тысячу. И лагерь в безопасном месте, сколько ему лет уже, и ничего.       — Да нормальные там горы, — вступился Раск. — Высота — не главное.       — Я-то знаю, — рассмеялась Кана, — а она нет. Покорить вершину в семьсот тридцать метров — звучит не очень устрашающе, да?       Он хмыкнул.       — Если не знать, какая она пакостная.       — Вот именно. — Она потрясла упаковкой кефира. — Хотя все равно у нее главный аргумент — там холодно. И как тут возражать? Конечно, зимой в горах холодно.       Кана была длинной и худой, даже костлявой — вся одежда на ней болталась, а короткая стрижка делала похожей на мальчика. Под ногтями краска, на пальцах несмываемые пятна, краска на носу. На скалодроме она лезла вверх, как упрямый паучок, и подтягивалась так, словно в ней вовсе не было веса, одни жилы. Раск иногда забывал, что она вообще-то девчонка. Не то чтобы он имел что-то против девчонок — но они были такие... сложные. Обычно. Маленькая Лиска не в счет, конечно.       — Скажи, что там домики, — посоветовал он. — И топят хорошо. Мы же не в палатке будем жить.       — Ты был там?       — С мамой, давно. Точно! — его вдруг осенило. — Она же может с твоей поговорить! Хочешь? Все объяснит про девочек в альпинизме.       — Правда? — оживилась Кана.       — Да легко. Она убедительная, когда хочет.       — Отлично! — она зажмурилась, как кошка на солнышке. — Надо попробовать. Вряд ли мама устоит.       Он удовлетворенно потянулся, хрустнув суставами; мышцы начинали ныть после тренировки — одновременно болезненное и приятное ощущение. Потом лег, уложив голову на спортивную сумку, чувствуя спиной жесткие доски.       Хорошо.       Небо сияло изнутри; подсвеченные закатом облака, подплывая ближе, гасли, темнели, похожие на растекшиеся чернильные пятна.       Скрипнули мостки — Кана легла рядом.       — Как мокрая акварель… — услышал он ее голос. Она тоже смотрела в небо.       Закат гас медленно; снова задышала река, и от ленивого течения в вышине и монотонного плеска волн Раску казалось, что он плывет, покачиваясь на воде. Было очень тихо, только иногда слабый ветер доносил городской гул.       — Когда-нибудь… — пробормотала Кана. — Когда-нибудь я обязательно пойду в горы… По-настоящему. Чтобы встречать рассветы… выше всех облаков. Солнце под облаками, а я выше.       Раск улыбнулся.       — Выше самых высоких облаков ты не заберешься, — сказал серьезно. — Гор таких нет. А что касается облаков пониже… и пожиже...       Кана громко фыркнула, и он замолчал, посмеиваясь.       — Все равно, — сказала она, помолчав. — Я заберусь так высоко, как смогу.       — А как же рисовать?       — Зимой рисовать. Летом — горы.       Хороший план, подумал Раск. Прекрасный план на целую жизнь... Он закрыл глаза.       Ветер слабо шевелил волосы. Становилось прохладно.       — Мама говорила… — начал он, не открывая глаз. — Говорила, что горы врастают в душу. Если полюбишь — то навсегда, и не вытравишь потом… Будут прорастать, как трава сквозь камни.       Ему было немного неловко. Все-таки это такое… личное. Для него самого. Мама говорила это давно, в каком-то старом интервью в местном журнале, ему тогда было, наверное, чуть больше, чем Лиске. Он ужасно гордился, конечно. И эти ее слова врезались в память, но он никому их раньше не рассказывал.       Почему-то ему казалось, что именно Кана поймет.       Кана поняла.       — Верно, — ответила негромко. Вздохнула. — Она отличная, твоя мама. Хочу быть как она.       — Мне кажется, будешь. Когда-нибудь.       — Думаешь?       — Наверное.       Некоторое время они лежали молча, под нарастающий плеск волн. Почти стемнело, и в облачных прорехах — пугающе глубоких — мерцали первые звезды. Потянуло свежестью, у него замерзли руки и от мостков шел холод, но он боялся пошевелиться — казалось, что это сломает что-то очень-очень хрупкое.       Ощущение плота, качающегося в пространстве. Тело, словно потерявшее вес.       Пахло сыростью и мокрым деревом.       Потом под Каной заскрипели доски.       — Холодно, — сказала она с сожалением. — Пора идти, а то совсем потеряют. Никак не привыкну, что уже темнеет рано...       Она снова покопалась в рюкзаке и выудила оттуда мягкую рыжую толстовку.       — Ты в нем полквартиры носишь? — насмешливо спросил Раск. В полутьме блеснули зубы, Кана улыбалась, застегивая молнию.       — Только четверть. Пойдем.       Река лизала и раскачивала сваи. Вода казалась черной. Он вспомнил ту реку из сна — медленное серое течение, желтые листья — и по коже пробежали мурашки.       Не стоит думать об этом сейчас.       Ближе к берегу, где было совсем мелко и не доставал ветер, дувший вдоль реки, стоял туман, густой, как молоко. Они вошли в него, как в облако — стылое и влажное — и почти ослепли.       — Ты что-нибудь видишь? — весело спросила она.       — Неа, — так же весело ответил он.       Вокруг шуршала невидимая осока.       Кана все-таки оступилась на гнилой доске, ойкнула, схватилась за его локоть. Оба вздрогнули. Тут же отпустила. Он взял ее за руку.       — Давай друг за другом. Осторожно.       Ее ладонь была теплой и неожиданно нежной, и на мгновение у него перехватило дыхание — невесть почему. И невесть почему он напугался, что она заметила.       Они медленно, след в след, поднялись по тропе, снова обогнули запруду, вышли в переулок — там, под светом редких фонарей, от тумана осталась лишь прозрачная дымка в воздухе. Одежда казалась отсыревшей.       — Уф, — сказала Кана, стряхивая мелкие капельки с волос. — Вот же накрыло.       Раск смотрел на нее, размышляя и сунув руки в карманы. Все-таки темно… поздно… и она девчонка… и…       — Тебя проводить? — неуверенно спросил он, пытаясь говорить небрежно и чувствуя, как потеют ладони. Как дурацки звучит-то, будто они на свидании…       Она помотала головой, затем подняла руку и насмешливо взъерошила его волосы. От ее пальцев словно шли искры.       Он снова поразился: как же с ней легко.       — Тоже промок... Нет, — ответила она. — Мне близко. Вон тот дом.       Кивнула куда-то за его спину. Раск посмотрел. Он не знал, где она живет, как-то раньше они не задерживались до темноты…       — Серьезно? — удивился он.       — Они, между прочим, внутри довольно уютные, — возразила она. — Всего четыре квартиры, тихо… И у нашего хороший фундамент… Или место удачное. Не тонет.       Он углядел в доме — и правда, этот не тонул — разрисованное окошко на втором этаже. Конечно, она и окно разрисовала.       Удивительно, что только одно.       После сонного переулка центр казался даже слишком шумным и освещенным. Еще горели вывески, работали магазины, грохотал трамвай, в кафе за большими светлыми окнами было полно народу. Раск шел, рассеянно улыбаясь, и внутри него еще плескалась вода и плыли деревянные мостки под облаками в огромном небе.       Чувство невесомости. Будто под ногами не мостовая, а воздух, и он вот-вот потеряет силу притяжения и взлетит.       Он привычно свернул на свою улицу, потом во двор. Взбежал на четвертый этаж, перепрыгивая через ступеньки, поднял руку, чтобы позвонить, как вдруг что-то тревожно шевельнулось внутри.       Не та дверь.       Пальцы уже нажали кнопку. Из квартиры донесся высокий женский голос, залаяла собачонка, затопали чьи-то тяжелые пятки; он едва успел скользнуть вниз, на третий этаж, и спрятаться под лестницей. Щелкнул замок, скрипнула дверь.       Тишина, только его, Раска, сбивчивое дыхание, такое громкое, что отдавало в ушах.       Потом что-то спросила женщина.       — Опять дети балуются, — ответил мужской голос, и дверь закрылась.       Он выдохнул. Выждал еще немного и начал спускаться.       Наверное, не туда свернул. Не тот подъезд. Задумался и случайно ошибся.       Двор был подернут пеленой тумана. Странно, только что его не было, да и от реки довольно далеко… Наверное, принесло ветром...       Он вернулся к углу дома и отсчитал третий подъезд. Отворил дверь и зашел снова.       На четвертом этаже встал перед дверью, ничего не понимая. Внутри заворочался ужас.       Снова не та.       Снова спустился, снова взлетел вверх, прыгая через две ступени. Не та. Не та.       Медленно прошел до самого верха, до девятого этажа, и уткнулся в дверь, ведущую в подвал. Все лестницы снова вели только вверх.       Резко пахло хлоркой и кровью.       Он осторожно прислонился к холодной стене и закрыл глаза. Его мутило и знобило, на внутренней стороне век мелькали разноцветные пятна. Потом посмотрел на свою руку — она тряслась крупной дрожью.       Словно внутри дурного сна.       Он поднялся в пролет между этажами и открыл окно. Ничего не изменилось. Все затянул туман. Ни звука. Только его дыхание и колотящееся сердце.       Мельком, словно бы угловым зрением, он видел плавную, сонную реку, несущую желтые листья, и ветхий скрипучий дом с мертвыми окнами. Горло сдавливало так, что трудно было дышать.       Нет, сказал он, глядя широко раскрытыми глазами в туман. Нет. Думай. Не поддавайся панике. Это не может быть правдой.       Он зажмурился.       Утро. Лиска дуется и тянет конфеты из корзинки на столе. Волосы подсвечены ранним солнцем. Утренняя перебранка ворон в еще пустом дворе, запах преющих листьев, запах свежести и дыма — где-то жгли костры.       Вспоминай.       Запах свежевымытой шерсти Грума — теплый и сладковатый. Грум несется по первому снегу и хватает снег зубами на бегу. Черный, как уголь, и по-щенячьи бестолковый, уши и язык по ветру.       Вспоминай. Вспоминай.       Кана смеется, от нее пахнет мылом и масляными красками. В сумерках и белом тумане шуршит осока, скрипят шаткие мостки, вода лижет сваи, и кажется, что все вокруг покачивается и плывет. Гаснет небо, и в черных колодцах между облаками загораются звезды.       Вот что реально. Не темноглазая старая ведьма из его снов. Не этот туман. Не кошмары. Это лишь сны, какими бы страшными они ни были.       Узкая теплая ладонь — такая нежная, что обжигает руку.       Узкая тропа ведет сквозь облако.       Повеяло прохладой. Открыв глаза, он увидел городские огни — с высоты девятого этажа. Многоэтажки напротив смотрели на него бесчисленными желтыми глазами.       Он прерывисто выдохнул.       Дверь открыла мать.       — Ну где же ты был, я уже… — начала было сердито, но осеклась. — Что случилось?       Он встал на колени и обнял Грума, уткнувшись лицом ему в шею.       — Раск! — у матери был напуганный голос. — Раск, что стряслось?       Запах теплой шерсти. Пес пытался лизнуть его в ухо.       — Раск?       В этот раз все обошлось.