Love Never Dies (Reprise)

Десять лет назад       Кристин сожгла тот Эпок с некрологом. Не сразу конечно же — Рауль заметил бы. Прошло около двух недель, свадьба не могла состояться сиюмоментно — требовали времени все приготовления, оповещение родственников Рауля, ведь в отличие от Кристин они у него были, кроме того, казалось неправильным после пережитого ужаса тотчас сочетаться браком. Во всяком случае Даае не могла себе подобного представить.       Глядя на горящий Эпок, нервно прокручивая обручальное кольцо на пальце, Кристин думала о двух вещах.       Она беременна. Задержка уже больше трех недель. Они случались у девушки и раньше, но не такие длительные, и лишь в периоды слишком усердного занятия балетом.       "Всё кончено. Мы свободны," - сказал Рауль. И до некролога Кристин была уверена, что нет. Она выходила замуж с чувством, будто это — ещё одна детская игра. И вскоре это должно кончиться. Потому что существовали "обстоятельства непреодолимой силы".       Да, Эрик ушел тогда. Он мог уйти потому что имел повод и право, но если бы он знал теперь...       Перед свадьбой Кристин хотела посетить могилу отца. — Но почему я не могу поехать с тобой? - упрямо спрашивал Рауль. — Я еду туда Даае в последний раз. И мы приедем к нему тогда, когда я уже буду де Шаньи. Мы оба будем. Но сейчас я хотела бы поехать к отцу и встретиться один на один, - просит девушка.       За эти две недели её извели в этом доме. Сначала полиция их непрекращающимися допросами, затем сотрудники оперы, коллеги, взявшие моду жалеть её и смотреть не то как на жертву пыточных камер, не то как на ошибочно заключенную в психушке заложницу. Или того хуже. Будто её растлили или может быть свели с ума. Рауль не отходил от неё ни на шаг, не умолкал ни на минуту, причитал "Мы свободны, всё кончено" и "Всё кончено, мы свободны".       Даае не чувствовала себя свободной. Она испытывала стыд, какого не ощущала никогда. Она не должна была соглашаться на тот план, не должна была заманивать учителя в ловушку.       Сняла с него маску перед более, чем тысячью людей, ввергла Призрака в ужас, какого не заслуживало ничто сущее. Как если бы Кристин выгнали голой на сцену, под дула пистолетов жандармов.       Она не была готова к тому, что им дадут приказ стрелять, не была готова к тому сколько на самом деле револьверов будет нацелено на неё, на них обоих.       Эрик дернул её за руку, погнал вперед себя, пряча девушку от направленного на них оружия, и они скрылись в его подземелье.       Даже тогда. Он думал об этом, а не о себе даже тогда.       И теперь он прячется где-то в мире людей, и Кристин не может предположить где именно. Она уже была у мадам Жири, умоляла дать хотя бы намек, если ей было известно что-то, но женщина сухо покачала головой. Эрик был её другом. Кристин предала его доверие и понимала почему мадам отказывает ей.       Поэтому ничего не было кончено, а Даае не была свободна. Она едет на могилу отца, потому что в той церквушке ей бывало легче думалось. Потому что ей нужно принять решение — как отправиться на поиски Призрака таким образом, чтобы мир вокруг Кристин не рассыпался на осколки окончательно.       Она выехала днём, и должна прибыть в Перрос-Гирек к вечеру. И если при свете дня Даае решила выйти за Рауля, и попросить у него разрешения отправиться изучать все места в Париже, где мог прятаться Эрик, потому что всё, чего она хотела — принести ему извинения, то ближе к ночи, уже приближаясь к постоялому двору "Солнечный закат", она поняла кое-что.       Кристин не выйдет за Рауля. Это будет черной неблагодарностью, и она любит его, но любит не как мужчину, а как мальчика, который был её самым близким другом в детстве, которого так любил её отец. Но она готова проявить эту неблагодарность. Они едва подходят друг другу. Строить мечты на воспоминаниях о детстве — глупость и ребячество. Кристин была напугана и нуждалась в помощи. Рауль заметил её благодаря триумфу, который устроил Эрик. Он не видел её в толпе прежде, он не верил в её рассказы об Ангеле, о Призраке до последнего. Он рискнул ради неё жизнью, но Даае не может предложить ему в замен любовь женщины к мужчине.       Господь, они ведь даже не знают друг друга! Кристин не знакома с людьми, с которыми общается Рауль, он ничего не смыслит в музыке, в танцах разбирается на уровне вальсов в паре с красавицами, он добр и светел, а Даае замыслила броситься во тьму беззвёздного неба, чтобы отыскать человека, бывшего мрачной тенью, нависшей над Оперой. Того, кто повесил Буке, задушил бедного Пианджи.       На мысли об убийстве Буке, которому нравилось лезть не в своё дело, запугивать балерин от самых младших возрастов, подглядывать за девицами-ровесницами Кристин и помладше, Даае с удивлением для себя не сталкивается с прежним страхом. Она не оправдывала, во всяком случае говорила самой себе, что не оправдывала это убийство. Но Пианджи...       До воспоминании о нём, она боялась саму себя. Боялась, что останется с Эриком, как только увидит, если он позволит. Боялась, что снова потеряется в музыке, что этот мир ей не нужен.       Эрик прав. Они не примут её. Не потому что она не заслуживала и не потому что была особенной. Просто так уж сложилось. Они продолжат смотреть на неё, как на жертву растлителя, как на сумасшедшую идиотку, как на дурочку, которая поверила в сказку об ангелах — в её-то возрасте! Как на кокетку, выходящую за богатого Виконта де Шаньи из корысти. Выбравшую юность и деньги взамен гения и искусства. Она была не права при любом раскладе.       Что бы ты ни выбрала, тебе не победить. Пройдена точка невозврата.       Вот это имел ввиду её учитель. Он говорил об этом. Рауль перед отъездом якобы в шутку умолял её не ввязываться в новую передрягу — ещё раз рисковать жизнью ему не хотелось бы.       Он стал задавать вопросы о Призраке Оперы. Что он ей наговорил, что сделал с ней, что была готова сделать она?       Рауль никогда не станет ей верить.       Кристин была готова тогда, ещё в подземелье Оперы, развернуться и остаться со своим учителем. "Скажи, что разделишь со мной одну жизнь и одну любовь".       Но появился Виконт. Протянул ей руку и увел.       Она не винит его. Даае тогда бы послушалась чего угодно. Она едва видела дорогу под своими ногами. Все силы покинули её — тяжесть собственных плеч была неподъемной.       И Кристин вернулась к людям. Тем самым людям, которые не верили в рассказы об Ангеле Музыки, которые закрывали глаза на её зов о помощи, когда Призрак, приближенный к ней на расстояние вздоха, стал убивать. К тем, кто винили её в романе с Раулем. К тем, кто за её спиной обсуждали её "связь" с Призраком Оперы, оказавшимся смертным мужчиной, и естественным образом некоторые сплетни это породило.       Карета замедлила ход. В "Солнечном закате" Даае останавливалась всегда, приезжая на могилу отца, даже комнату ей выделяли часто одну и ту же.       Девушка не ложилась в ту ночь, и хотела отказаться от ужина, но домоправительница настояла, заметив как бледна Кристин. Она рассказала, что в церкви, на кладбище которой похоронен Густав Даае, ведутся небольшие работы из-за разрушений, которые претерпело здание в минувшую зиму. Рабочими были в основном местные, но были и приезжие, поэтому Кристин нужно быть осторожнее.       Осторожнее. Она будет осторожнее, прячась в синей накидке, после полуночи бредя к могиле отца. Незнамо зачем.       И чёрт с ним. Её всё равно никто не заметил бы. Ночь безлунная и видно было едва на полшага перед собой. Даае добиралась по памяти.       На кладбище было едва-едва светлее. Открытое поле и открытое, хоть и затянутое тучами, небо. Кристин нырнула вглубь, ходя между могилами, не решаясь подойти к отцовской сразу. Что она ему скажет? "Я сошла с ума, мой дорогой отец. Во мне не осталось ни радости, ни благодарности, ни благоразумия. И мне не в чем утопить это чувство. Я не знаю как, но я найду Ангела Музыки, и если он примет меня..."       А если нет? Что она сделает? Убьётся?       Кристин невесело усмехается, почти язвительно. Поддевает мыском туфли влажную от талого снега землю рядом с могилой отца. И что же? Похоронят её тоже здесь? И кто? Рауль, которого она предаст со дня на день, уже предала в своём уме? Мадам Жири, чьего друга Даае предала уже всеми возможными способами? Мег на жалование балерины?       У неё никого не осталось. Во всём мире. Абсолютно никого, только призрак надежды. Разумеется ложной. Ей стоит извиниться перед Эриком и сгинуть, чтобы не доставлять ему хлопот.       Девушка всхлипывает, сглатывая ком в горле, и опускается рядом с могилой. Она хотела было смести ладонью пыль с плиты, но под руками оказывается лишь гладкий камень. Словно кто-то до неё это уже сделал.       Кристин резко вскидывает голову с замиранием сердца. Она оглядывается, но не видит никого вокруг. Однако это её не успокаивает.       Как и у неё, у Густава Даае тоже никого больше нет. И только один человек являлся на эту могилу кроме нее. И кто знает — может эта церковь приняла Эрика. Возможно он здесь, потому что в душе надеялся, что она придет?       Девушка поднимается на ноги, и ещё раз оглядывается. Никого.       Ещё раз.       Никого.       Небольшой круг вдоль ближайшей дюжины могил.       Всё ещё никого.       Тропинка до церкви — и на ней ни души, кроме Кристин.       Короткий взгляд в сторону сторожки за оградой кладбища.       Короткий всполох света, дернувшийся, когда Даае мотнула головой, и замерший вместе с её оцепенением. Впрочем девушка справилась с ним почти сразу, и сделала пару шагов вперед. Огонек остался неподвижным. Кристин не спускала с него глаз, выходя за ограду. В тридцати метрах она увидела руку, удерживающую источник света, в двадцати — мужчину с материей, повязанной на голове на манер арабской куфии, потому лица девушка не разглядела.       Но кому пришло бы в голову прятать лицо в кромешной темноте, какая стояла этой ночью?       Ближе чем на десять метров мужчина ей приблизиться не дал, и двинулся в сторону сторожки.       Это не было безопасным. Это было идиотством, но Даае пошла за ним, не имея никаких гарантий или подтверждений, что этот человек тот, за кем Кристин стоит идти.       Уже в паре шагов от сторожки она окликает: — Эрик.       Мужчина замер. Как замер бы любой в безлюдной тьме, услышавший оклик не важно каким именем. Поэтому ей нужно ещё немного. Она чувствует, что это он, почти уверена. По нервозности его рук узнала. Но Кристин обязана знать, что это в точности он.       Однако человек не оборачивается. Он перебирает воздух пальцами свободной руки какое-то время, и с трудом, но делает ещё шаг к двери, затем ещё один и поднимается по трем слишком высоким ступеням. Сторожка была хлипкой, на одном только мощном фундаменте и держалась.       Дверь осталась открытой. Ступени оказались слишком высокими и узкими для пары дамских туфель, Даае чуть не оскальзывается, пока из темноты её не ловит пара рук, и не втягивает внутрь.       Окна в домике высокие, как если бы когда-то это была оранжерея. Но Кристин это уже не поможет. Дверь за ней закрылась, фитиль фонаря потух, и света не было ни из окон, ни из-за двери. Тучи сгустились. Сейчас нельзя было даже примерно предположить где находилась когда-то луна на небе.       Кристин знала, что это он — иначе не пошла бы за незнакомцем.       Благодарить за поддержку на лестнице было поздно. Даае опешила на какое-то время, понимая, что прежде он не позволял себе прикасаться к ней. Эрик всегда был в полудюйме от прикосновения с Кристин. Или же удерживал за запястье, когда её руки оказывались в близости с маской. Словно он боялся коснуться её — иначе рассыпется. Как если бы он давал ей шанс — ещё есть время отступить. Ночь оставляет пятна, их заметят все вокруг, потому выбирать тебе.       Его прикосновение могло последовать за её, но никогда не наоборот. Он давал ей этот выбор.       Нет, впрочем, Эрик касался её единожды. С неверием отчаявшегося, дрожащими кончиками пальцев коснулся её руки, лежавшей на его правой щеке, поверх шрамов и деформаций. Ладонь Кристин легла на его щеку без боязни, без сомнений. Он больше не был одинок, она не хотела чтобы был.       На имя мужчина не отозвался ещё в первый раз. Так что ей теперь ему сказать? — Ко всему нужно привыкать, даже к вечности, верно? - спрашивает Кристин на удивление ровным голосом.       Она ожидала, что и писка не сможет издать. А вышла целая язвительность. — Церковь не может прогонять тех, кому нужно пристанище, - продолжает Даае. — Да, но Богу уродство моего гнусного лица не хотелось бы видеть в стенах своего дома, поэтому мы с пастором решили, что пока ведутся строительные работы, к своей скромной оплате я получу эту крышу над головой, а не потому что мне вздумалось пожить на кладбище.       И тьма снова затаилась. Эрик не звучал сломлено. Он словно решил последовать примеру Кристин — вести беседы в таком тоне.       Девушка делает шаг от двери, двигаясь туда, где находился голос. Его голос. От него становилось легче, Даае даже почувствовала себя смелее, если бы только он заговорил ещё раз, возможно она бы смогла пойти до конца и не дать слабину, потому что как и она Эрик затаился где-то в углу, в тени, где даже если небо прояснится, до него не доберется лунный свет.       Кристин делает шаг вперед, и пробует наощупь приблизиться, почти преодолела разделяющее их расстояние, но всё же обо что-то споткнулась.       Эрик снова подхватил её под руки и усадил перед собой наконец. — Почему Виконт вообще пустил маленькую Виконтессу гулять по кладбищам по ночам? - нетерпеливо спрашивает он. — Я не замужем, - голос Даае вдруг вильнул и совсем ослаб. Она даже потянулась к горлу кончиками пальцев — так её ранил глоток воздуха от попытки заговорить вновь.       Рука Эрика, остававшаяся на её предплечье дрогнула. — Почему?       Девушка пробует сделать ещё одну попытку заговорить, но только всхлипывает.       Он здесь, а она его даже видеть не может, судорожно цепляясь за плечи мужчины, потому что вот-вот он разомкнет пальцы, и она снова заговорит с пустотой. — Почему нет? - повторяет Эрик, - Кристин, что произошло? — Я должна была отправиться искать вас, - тихо говорит девушка, - А ещё должна была остаться, нельзя было уходить, я... — Ты ничего мне больше не должна, - мягче отвечает мужчина, - Я отпустил тебя. Ты свободна.       Почему они все продолжают говорить о свободе, если ей и вдоха не сделать без того, чтобы испытывать горечь? — Почему ты плачешь? Что он сделал, Кристин? — Я не замужем потому что не люблю его, - увереннее отвечает Даае, - Рауль хороший человек, однажды, когда будет старше, станет одним из самых достойных мужчин, но я не люблю его. Это всё, что ему было нужно в замен, дать этого я ему не могу. Это не справедливо — надевать на его шею священную петлю брака, чтобы обречь на жизнь с человеком, который ненавидит себя и даже не любит его. — За что ты можешь ненавидеть себя? - мужчина хотел было отстраниться, но Даае не отняла ладони от его рук.       Эрик вслушивался в её дыхание настолько внимательно, насколько мог. Кристин сдерживала слёзы, а он не мог её утешить. Мужчина не имел права говорить с ней теперь, после всего, что сделал с девочкой, не должен был снова хватать её за руки — он же должно быть причинил ей боль! — Пожалуйста, простите..., - тихо, в отчаянии просит она, - Я не должна была. Я не хотела. Теперь они нашли ваш дом, я искала вас там, побоялась заходить дальше — я почти не знаю подземелий, кроме вашего жилища, но там больше никого не было. Они всё перевернули, даже ваш инструмент! Я просила мадам Жири сказать где вы, но она не согласилась.       Кристин рассказывает, что не знала где его искать, что полиция и Рауль стали наблюдать за ней с таким тщанием, от которого ей пришлось бежать в тайне. Она сказала, что отправится на могилу отца, и только лишь потому её пустили.       Они считают её сумасшедшей, потому что Кристин не считает Призрака чудовищем. — Потому что если бы я сказала ему, что мне нужно найти вас, он бы запер меня, как душевно больную, - шепотом говорит Даае, теряя голос, - Я пошла на всё это, на это предательство, потому что он сказал, что вы станете нас преследовать, пока нам не придет конец.       Мужчина хочет заговорить в ответ, качает головой, но Кристин опережает его: — Я знаю. Вы никогда не стали бы. И вы отступили, когда я пришла за помощью к Раулю, после Буке... — Он обещал увезти тебя, - отвечает мужчина, - Шли месяцы, а ты оставалась в театре, я рискнул предположить, что быть может ты не хотела прятаться. Но прошли полгода. Я не должен был, но подумал, что мог бы попробовать воззвать к тебе ещё раз.       Девушка молчит. Эрик знал, что не должен был этого говорить, знал, что это было большой ошибкой — верить в то, что Кристин когда-нибудь позволила бы ему петь для неё ещё раз, просить её петь для него.       Она всего лишь ребенок, она напугана, это случается перед свадьбой с барышнями, и сейчас Даае совершает огромную ошибку — доказывает себе, что не любит Рауля.       Должно быть девочка пришла к нему из жалости. Милосердия, какое было в ней в избытке, которого Эрик не заслуживал. Он не мог позволить себе даже ответить на её объятия в своём подземелье, зная, что перепачкан кровью и ненавистью по горло. В тот вечер он лишь прижался виском к её макушке, не зная как долго протянет с тем, как колотилось его сердце.       Призрак отпустил её. Потому что в ответ на её милосердие она должна была получить хотя бы ничтожное извинение за весь тот ужас, в который он Даае вверг. За боль, которую причинил.       Эрик не умел обращаться с людьми ласково, он пробовал быть осторожным с Кристин, и теперь она была плачущей в его руках, стискивая ладонями ткань фрака на его спине, напуганная в его подземелье, не заслуживающая ничего из того, что Призрак Оперы с ней сделал.       У мужчины не было больше примеров, кроме нее, но он быстро учился. Призрак отпустил её, потому что нельзя было запирать её в этом мраке вместе с собой.       На что он рассчитывал? Украсить ночной кошмар цветами, зажечь побольше свечей, уводить её взор музыкой от каждого уродства, с которыми соседствовал Призрак Оперы? Даже маска не могла скрыть его увечья.       Поэтому он не должен был ещё раз давить на неё, говоря о том, почему позволил себе вернуться в маске Красной Смерти в ту новогоднюю ночь. Он снова вешает на неё это, поэтому спешит отнять от Кристин руки — позволит она это или нет, и метнуться в другой угол комнаты, но обнаруживает, что её пальцы больше не сжимают его плечо, и она даже тянет левую руку вверх, должно быть чтобы освободиться.       Эрик спешит отвести от неё ладонь, но Кристин делает немыслимое.       Её крохотная ручка. Она стягивает с него платок и кончиками пальцев касается его подбородка, но не движется дальше.       Призрак просит, если есть силы способные дать ему это право, разрешения не шевелиться и существовать так — с её прикосновением к его коже, пока девушка не одумается, пока не вспомнит как ужасно это должно быть, а Даае просит разрешения продвинуться чуть выше. Она не знает позволит ли ей учитель. Кристин даже не знала причинит ли ему это боль — коснись она его ран.       Кто-то должен был оказаться смелее.       Кристин на пробу следует пальцами дальше, прослеживая границу губ, подступая к первому шраму.       Всего лишь неровная кожа. Ничего по-настоящему пугающего. Она помнит его при свете свеч в подземелье. Она видела его лицо, и зажгись сейчас свет, она зажмурилась бы от него, а не от лица напротив.       Это было лицо. Всего лишь лицо Эрика, и в ней нет страха к нему. — Я боялась вы оставили меня навсегда, - с сожалением говорит она, осторожно оглаживая его щеку. — Я отпустил тебя, - качает головой мужчина.       В нём нет ни сил, ни веры, чтобы снова позволить себе подумать, будто она хотела бы остаться. Он просто сойдёт с ума. И выхода будет только два — мужчина погибнет или заберет её с собой, больше не прислушиваясь к голосу Даае. Сейчас в ней говорит сожаление, но если Эрик поддастся, сожаления в её жизни не прекратятся никогда.       Он должен. Она всего лишь дитя. — Я пощадил тебя — ты ещё только дитя, - Эрик пытается убедить скорее себя, чем её, а Кристин накрывает ладонью его щёку, - Зачем ты вернулась? - в отчаянии спрашивает мужчина, цепенея всем телом, лишь бы не податься навстречу её руке, не спугнуть девушку. — Я не знала, что вы тут. — Нет. Зачем ты вернулась тогда? С кольцом. Ты должна помнить почему вернулась, потому что если вспомнишь это, вспомнишь и то, почему должна уйти теперь, - он старается взять себя в руки, потому что если расплачутся они оба, они наделают глупостей, - Ты вернула кольцо, потому что пообещала свою любовь Раулю. И больше ничего мне не должна. Но ты должна вернуться сейчас. Кристин, возвращайся домой.       Он никогда не думал, что будет умолять её уйти. Потому что сил в нём не так много. Эрику так хотелось, чтобы это было правдой — что девушка боялась, что они больше никогда не увидятся, что брак с Раулем казался ей петлей на шее, и она не любит его.       Что она собиралась его искать. Что прикасается к нему не потому что не в состоянии увидеть то, что скрывала маска, а теперь повязка, которую Кристин сняла без страха. Не от любопытства — она ведь знала что обнаружит под тканью. — Я вернулась, потому что не хотела, чтобы ничего от меня в вашей жизни не осталось. Кольцо. Осталось хотя бы кольцо, - Кристин делает вдох и он дается ей с трудом и дрожью, - Не могла простой уйти, я боялась, что больше вас не увижу. Я не понимала того, о чем рассказала сегодня. Думала, что смогу полюбить Рауля. Думала, что уже люблю. — Ты не могла ошибиться. — Я обернулась, - уверяет она, - Почти осталась с вами, но он увел меня. Я не смогла бы сопротивляться тогда, не могла даже думать, но должна и могу теперь. И я не сумасшедшая только из-за того что я вас... — Не нужно..., - взмолился Эрик.       Он же человек... Всего лишь человек и он не железный. Если она скажет это — было ли так в самом деле или Кристин всего лишь действительно понемногу сходит с ума — Призрак Оперы свел её с ума, Эрик в любом случае потеряет остатки рассудка.       Кристин услышала его судорожный вздох, чувствовала тепло его ладони в дюйме от собственной, лежавшей на его щеке, будто он хотел, но не знал можно ли положить свою руку поверх её. Мужчина склонил голову, и Даае подалась вперед, чтобы снова заключить его в объятия.       Он не позволяет ей сказать, но этого не позволить не может.       Безумная, сумасшедшая девчонка! Эрик слышит биение её сердца, чувствует потому что она прижалась к его груди своей, виском к его щеке. — Я не сошла с ума, - уверяет Кристин, вновь всхлипывая, - Не сошла — вы же мне верите?       Она плакала. Наверняка не переставала с того самого момента, как Эрик заметил это в первый раз. Девушка беспомощно прижималась к нему, и мужчина не мог не опустить ладонь хотя бы на её спину, осторожно принимая в объятия. — Не сошла, - негромко, почти убаюкивающе говорит её учитель, - Только запуталась.       Кристин нехотя поднимает голову, разрывая этот контакт. Она смотрит туда, где должны были бы находиться его глаза. — Тебе нельзя здесь находиться, ты хоть представляешь как темно может быть по ночам и сколькие из людей видят в темноте лучше тебя? - продолжает он, - Станет легче. Я за тебя спокоен. Всё пройдёт. И я отведу тебя туда, где ты остановилась. Ты сможешь вернуться к Раулю. — Но вы же видите в темноте, - упрямо качает головой Кристин. — Не лучший пример для того, с кем безопасно было бы столкнуться в темноте. И ты всё же нет. — Мне незачем.       Она не видела его лица, но чувствовала его. Всё ещё чувствовала как его сердце идет вразрез с его мирным тоном и в унисон с её колотящимся. Могла бы ощутить его пульс, если бы коснулась шеи учителя.       Беспорядочный ритм какофонии неразумного чувства. Ей некуда деться от этого. Кристин не было места в мире, кроме этого. Кромешной темноты и музыки его пульса. — Кристин, - предупреждает Эрик.       Он чувствует её дыхание, затаенное и несмелое, на краю своей челюсти. — Легче должно было стать, когда вы отпустили меня, - говорит она, - Не стало, - подытоживает.       Даае не была трусливой, но смелости ей так же не доставало. Поэтому сейчас она может провести по его коже только кончиком носа. — Ты не смог оставить меня на одной сцене с Раулем и его жандармами. Он отдал приказ стрелять и стрелять насмерть, когда полиция увидит тебя. Скажи, что спокоен за меня, зная, что он принимает решения, в которых нет места для меня. В доме, в котором меня допрашивают изо дня в день, из которого меня выпустили всего пару раз, и ни разу для того, чтобы петь.       Эрик удерживал её чуть выше локтей против своей воли, потому что вот-вот она замолчит, и он найдёт способ вернуть её к людям. Подальше от этого места — от любого, где теперь станет жить мужчина. И это его последняя возможность к ней прикоснуться. — Я больше никогда не смогу петь, - продолжает девушка, и хватка на её руках усиливается, - Правила приличия не позволят Виконтессе де Шаньи выступать в театре. Я едва пережила пару недель без вашего пения, что станет со мной, когда я лишусь вообще какой-либо музыки? И это никогда не пройдёт.       Он удерживает её за руки в том числе потому что это отстраняет девушку от него. Потому что находиться с ней в этой близости невыносимо. Кристин будет сожалеть об этом позже. Эрик этого не желает. И не желает сорваться с цепи, потому что путы, связывающие его, Даае ослабляет совершенно бездумно и неосторожно. — Но всё это меня не волнует, я знала обо всех условностях и последствиях этого брака задолго до того, как вы сказали, что любите меня. Я не могу вас бросить. Не могла тогда, не могу теперь. И сейчас меня некому увести от вас. И если вы позволите... — Ты думаешь о чём говоришь? - вспыхивает мужчина, - Не смей вешать на себя мою жизнь потому что я сказал что люблю тебя. Ты не хочешь её, не хочешь моего будущего...!       Он замолкает, потому что девчонка, это безумное создание, целует край его челюсти. Не потому что промахнулась. В опасной близости с той жуткой вмятиной на его лице, с этими уродливыми рубцами.       Ужасно робкие мелкие поцелуи. Кошмарно сбившееся дыхание Эрика. Он сдерживает его, а от того задыхается. В холоде посреди января. Мужчина с ужасом понимает как холодно должно быть ей, и без раздумий заключает девчонку в объятия, надеясь, что она просто снова положит голову ему на плечо и эта пытка прекратится.       Но Кристин снова поступает по-своему, робко касаясь губами его губ. Неумело. Без отчаяния, какое было в ней в Опере. Будто спрашивая разрешения.       "И если вы позволите..."       Эрик разрешил бы ей что угодно, он впустил её в свою жизнь, отдал ей всё то время, которое прежде делил только с музыкой, отпустил её, не от уверенности, что переживет, а потому что не мог не отпустить.       Кристин была ребенком. Славным и не озлобленным. И её нельзя было обрекать на жизнь с ним. Она не должна была всего этого видеть, не должна была через это проходить.       "Откажись от меня и пошлешь своего возлюбленного на смерть. Таков выбор. Пройдена точка невозврата".       Эрик прошел её. Он сделал всё, что мог. Ему не было дороги назад, он понял это тогда, за секунду до того, как Кристин сказала, что слёзы, что она могла пролить по его судьбе, остыли и стали слезами ненависти. Она могла этого ему не говорить. Призрак уже тогда знал, что он чудовище, что ему не вернуть ничего из тех надежд, которые они оба возлагали друг на друга, на своё будущее. — В мире хватает других оперных театров, - говорит девушка, не отстраняясь от него, Эрик чувствует движение её губ на своих.       Он целует её, потому что мужчина мог бы отговаривать себя ещё какое-то время, мог бы убеждать себя, что это ошибка, что есть вещи, которые он понимает не верно, но Кристин Даае и её губы прямо на его были языком слишком очевидным и дословным.       В их метафорическом мире, где языком общения являются аллегории и цвета, символические жесты и сценография, это было ещё одним немыслимым явлением — эта прямолинейность. Почти детская, и это почти не было неправдой.       Кристин знает о любви не так много в силу возраста. Всё, что она выучила — театральные преувеличения. Всё, что о любви знает Эрик — театральные преувеличения и то, что он испытывает к этой девушке. Поэтому их язык прост. Слепые в ночи, обнаженные до самых нервов, не сняв ничего более платка, скрывавшего лицо мужчины, и плаща, скользнувшего с плеч Кристин. Даже воздух теперь касался кожи слишком остро.       Ей не нужен этот мир, если он — единственная причина по которой учитель отказывается от неё.       Этот мир давно рассыпался для мужчины, он даже не знает куда вернуть Даае, поэтому сейчас он позволил себе её поцеловать.       Только в ответ. Поэтому, когда Кристин понимает, что учитель отпустит этот жуткий контроль, стискивающий его по рукам и ногам, делающий его тело напряжённым до нервной дрожи, только после Даае, она кладёт руки ему на плечи, а Эрик в ответ притягивает её к себе за талию.       Её губы оказываются на уголке его губ, а затем чуть выше.       Нет, только не шрамы!       Она не может говорить о том, что не сошла с ума, оставляя поцелуи на его увечьях! Не может говорить, что остаётся по доброй воле, в здравом уме, если теперь его даже Эрик лишился, касаясь губами её шеи, кожи за ушком, мягких кудрей.       Прикасаться к ней. Просто чувствовать биение её сердца под тканью одежды, зарываться пальцами в тёплые пряди волос. Он не доживёт до утра, потому что Даае должна, просто обязана сбежать, она не может всерьёз думать, будто ей хватит духу остаться, будто в этом нет ничего ужасного и сейчас она не над пропастью необратимой катастрофы!       Вдруг раздаётся вздох слишком удивлённый, чтобы не разорвать хаос, захлестнувший их пенной волной.       Эрик одернул руки от Даае. Господи... шнуровка. Он не контролировал себя, до последнего даже не понимал, что распутывает шнуровку платья девушки и вздох Кристин — вздох внезапной, неожиданной свободы от пут одежды и косточек корсета, который мужчина ослабил. — Мы не должны... — Эрик, - зовёт девушка.       Она знает, что назад пути не будет. Она бесконечно боялась этого большую часть сознательной жизни, и все то время, что Рауль готовился к свадьбе.       Кристин знала, что это должно случиться однажды, но не представляла, что это может произойти между ней и Виконтом.       Она сомневалась каждую секунду.       И проблемой для её учителя, который был готов отступить сейчас же, который твердил, что они не могут, было то, что Кристин о нем никогда не фантазировала.       Но она чувствовала, что что-то происходит. Каждую секунду его присутствия. Словно электричество от минуты к минуте вытесняло воздух в любом замкнутом пространстве, в котором они оказывались. Это чувство было невыносимым. Даае не хватало никакого воздуха, чтобы отдышаться тогда, как и теперь.       Она возможно любила когда-то мальчишку-Рауля. И думала, что ей нужна его защита. Но эти чувства нельзя было ставить в один ряд с чувствами Эрика к ней. С чувствами Даае к своему учителю.       Но им больше нечего подавлять. Они были всего лишь мужчиной и женщиной — не больше, но всё же не меньше. И Кристин не боялась Эрика.       Она боялась, что он все же её оттолкнёт, уверенный в том, что Даае не сможет жить в его мире.       Она зовёт его по имени снова, беря учителя за руки, заводя их себе за спину, в четыре руки борясь с узлом корсета.       Кристин дрожала в его руках. Она не умела кокетничать, единственный раз Даае играла соблазнительницу — в опере своего учителя, и только это воспоминание придавало ей сил дерзнуть, и не вильнуть голосом, говоря: — Я не справлюсь.       Деликатный намёк, и не деликатное обращение со шнурком, остатками того давления, которым корсет перекрывал девушке воздух.

***

      Была ли то постоянная смена часовых поясов или корабельная качка, но Кристин снова проснулась посреди ночи. Рауль спал рядом, как убитый.       Она проснулась от того, что во сне ей наконец стало доставать воздуха. Когда её освободили от одежд и корсета. Когда на секунду ей показалось — Он позволит ей не возвращаться, позволит остаться, Кристин хорошо говорила по-итальянски в силу профессии и многочисленных арий на языке, который она стала учить ещё девочкой, сносно изъяснялась на немецком, и если постарается, выучит и английский. Её учитель в одиночестве изучил достаточно языков. Им не обязательно оставаться в Париже, даже во Франции. Она ей больше не дом. Даае не за что цепляться. Последние силы её корни растеряли тогда, когда Ангел Музыки был вынужден бежать отсюда.       Сейчас же Виконтесса де Шаньи, знающая теперь даже больше языков, чем десять лет назад, не может представить ни на минуту, что стала бы жить где-то, кроме Парижа. Не от того, как хорош был этот город. И даже не потому как Франция стала ей родиной. Это был последний город в мире, который напоминал Кристин об Эрике. И кто-то, кто дал заметку в Эпок, жил здесь. Этот же человек мог похоронить Эрика и быть может когда-нибудь Даае узнала бы как умер её учитель, где он теперь похоронен.       Но тогда, десять лет назад, если бы это позволило ему снова заниматься музыкой, жить в мире без страха, Кристин была готова бежать, последовать за ним, куда бы её учитель не повел.       Она может продолжить себе врать и убеждать себя, что очнулась не от того, насколько больше воздуха было там, в домике Эрика, чем здесь, под открытым небом, в ночи настолько же безлунной, какая была тогда. Посреди океана, на палубе лайнера.       Сейчас у неё леденеют пальцы, и Кристин с трудом может поверить, что прошло в действительности ровно десять лет. Тогда был конец января. Сейчас февраль. И дело не в том, сколько времени прошло, а в том, что сейчас намного холоднее, чем было тогда.       Она боялась разорвать объятия с Эриком. Кристин уже засыпала. Он натянул на них одеяло, почти с головой пряча в нём девушку. Мужчина беспокоился, что в сторожке могло быть холодно, а Даае помнит только то, насколько непривычно горячей была кожа, кровь под ней, мышцы тела.       В Опере, как и в любом театре, почти всегда было холодно, не все рабочие помещения отапливались, потому что протопить такой дворец было бы проблематичным. Артисты к этому привыкали с возрастом, Кристин думала, что и она тоже, но впервые за много лет она почувствовала, что согрелась до самых костей. Что на самом деле холодно было до сих пор, но не сегодня.       И теперь она, подорвавшаяся ото сна, как от горячки, стоит ночью на палубе Этрурии, глядя на небо в точности такое же, какое было тогда. И понемногу теряет тепло, обретенное за этот сон-воспоминание.       "Я люблю тебя. В этих трёх словах вся моя жизнь".       Вот тот единственный пробел в её памяти. Потому как в своей голове Даае могла бы произвести любую фразу, ноту голосом своего наставника, и от этого, от того что тогда едва была в состоянии думать, от того сколько всего было сказано из того, чего они никогда не смели друг другу говорить, Кристин никогда не сможет сказать в точности кто в этом признался. В том, что вся жизнь первого состояла в любви ко второму.       Снова и снова. С жаждой слишком острой, чтобы игнорировать её. И ничего больше не имело значения, кроме него для неё. Кроме неё для него, под безлунным небом.       Кристин осталась. Наконец приняла верное решение в тот день, и впервые за недели неопределенности и перманентного желания бежать как можно дальше, в поисках Эрика, она уснула крепким сном. Каким нельзя уснуть вне дома. Каким не спят, ощущая опасность или риски. Каким обычно засыпают в безопасности, не чувствуя угрозы, придя к миру с самим собой.       Найдя того, кого искал.       Кристин осталась, но Эрик ушел.       Она очнулась и не обнаружила его рядом. Даае оглянулась вокруг — сторожка в самом деле была маленькой, но аккуратной, и света здесь было колоссальное количество днём из-за окон. Одежда Кристин лежала на стуле рядом с постелью, осторожно сложенная. Даже ленты и шнурки были распутаны.       И это было огромнейшей глупостью. Бесполезной, ранящей заботой из-за которой Даае месяцами, годами изводила себя, не могла понять что произошло, почему Эрик всё же ушел. Не эта нелепая педантичность и её ленты, и Кристин поверила бы, что он просто бросил её. Ей понадобилось какое-то время, чтобы справиться с корсетом и платьем самостоятельно, но слава Богу её никто не потревожил. Была суббота. Не рабочий день и не воскресная служба.       Она покинула дом, но боялась покинуть церковь или кладбище. Была уверена, что возможно это не то, о чём Даае боялась даже думать, и Эрик где-то поблизости.       Но он не вернулся. Ни при свете дня, ни даже когда стемнело. Кристин уехала в Париж и вышла за Рауля. Наполовину от отчаяния, наполовину от обиды. Потому что в сухом остатке, после всего произошедшего едва ли она когда-нибудь ещё получила бы возможность создать семью. А ещё потому что теперь вперемешку со всем смятением после побега Эрика, в ней было чувство вины перед Виконтом. Она не была его женой, когда была со своим учителем, но была невестой.       Поэтому, говоря себе теперь, что была честна с ним, Кристин упоминает — со дня их свадьбы.       Но она не могла выкинуть Призрака из головы. Эта свадьба могла быть почти ему на зло. Но он не сбежал оставив всё как есть, и Даае боялась, что что-то произошло. Он оставил её вещи в своём доме таким образом, словно планировал вернуться. Даже какие-то личные вещи Эрика оставались на прикроватной тумбочке. Мелочи, но не бесполезные. И он не вернулся.       А после, догадки Кристин подтвердились. Вышел Эпок, некролог, и выяснилось, что Эрик умер.       Что если он всё же вернулся в домик у кладбища? Что если Даае просто не дождалась его от глупости или гордости? От страха.        И он мог решить, что девушка сбежала. Мог подумать, что его снова оставили и кто знает — не это ли убило его?       Кристин боролась со слезами годами. Потому что мертво прошлое или нет, в памяти оно живо до тошноты. Где-то кости Эрика похоронены под стылой землей, а Даае помнит горячечный жар его кожи и дыхания. И ему больше не издать ни звука, но его голос не идет у женщины из головы.       "Бедный Эрик. Я знала его. Это был человек с дивной фантазией. Тысячу раз носил он меня на руках, а теперь… Теперь мой разум калечат эти останки. Тут были губы — я целовала их. Где теперь его песни? Всё пропало". И Кристин не смогла бы сказать ему ничего в лицо — за десять лет от него в действительности должен был бы остаться только череп.       Она любила его. Тогда был единственный раз, когда ей удалось ему об этом сказать.       Для Даае все кончилось тем, что она имеет теперь, а для Эрика гораздо хуже. Обнаружил он её уход или нет, но он умер.       Теперь Кристин направлялась в Новый свет. Туда, где закончился путь во дворце-головоломке в Лондоне. Она уверена, что Призрак Оперы мертв, но не может отделаться от сильного чувства, что всё это — творение того, кого она знает. Женщина на полотне "Дива" стала всё больше напоминать ей Карлотту, а акустика в Концертхаусе — шепот Ангела Музыки ей на ухо, в её гримерной. Та опера в Лондоне — их дословная история, и теперь Кристин плывет в Нью-Йорк, куда судя по головоломке направился безымянный художник. Это пугает Даае, но ничего в жизни она не хочет так сильно теперь, как выяснить личность художника и автора либретто.