колыбельная лернейской гидре

сливаются в червя-гиганта сутки, фотоны, залетая в плоть, свербят. оплошная политика рассудка, как псовья злость, не сдержанная будкой, разваливает самое себя. вот кто-то с кухни вышел резво – машет, идет в другую комнату, парад шагов; звук пустоты намного блаже, чем этот шаг средь пыльных башен, и лучше помещается в квадрат Малевича любого помещенья, которое взимает вещь себе, как пол – остаток детского печенья, как путника забредшего – ущелье, как мост – разбившийся велосипед. пространство покрывает свои вещи и – измеритель вещности – меня, что можно ощутить – пространство плещет, уподобляясь морю, но не резче, не позволяя ничего менять. диван, стеллаж, бельмо стола и кресло являют продолженье рук и ног и довершают мыслей ток, как если б шершавый остов дерева над бездной естественно смягчал всесущий мох. а если поразмыслить над погодой – пространство образуется в биом, когда, за вычетом перегородок, людские сны, как выводок коровок, сплетаются в один густой пион. не разобрать где ты, где посторонний – об этом, может, вызнаешь потом, когда забьется ветвь в проем оконный и стуком ветви ты такой ведомый подумаешь о грусти, как весь дом; и что политика рассудка поле покинула, прострелено сипя; что вынуждены пребывать с собою, хотя диван, стеллаж, узор обоев разваливают самое себя. разделывают сущность на пространство, на фатум, хронос, вечность, выдох/вдох, что в этом странном зыбком мире странствий, смешении апатий и стагнаций, нет больше цели выйти в коридор. * вот кто-то, прибегая с кухни, машет, как рыбка украшая водоем, сметает воздух, будто бы плюмажем, заходит внутрь клеточкою каждой – теперь в пространстве мы уже вдвоем. пространство залепляет собой окна – подобно топят тротуар дожди, – и шепчет что-то на своём вещдокном, но этот кто-то, важный этот кто-то, мне говорит: всё хорошо. пошли.