колыбельная лернейской гидре

поэзия куста – колюча и грустна, вот ты ее вкусил и ничего не понял; удобнее в сто крат поэзия цветка – она, как кажется, изящна и цветна, но в величинах дна шиповнику неровня. шиповничий объём, как мёд горчёный, ест застывший негатив синицевой колибри. для птичьего ума шиповник – целый лес, его влечет туда рекурсия чудес и ягодная взвесь кровавого калибра. рекурсией чудес я называю ветвь – скопление ветвей и копии скоплений, а также корень их, который черн и ветх, цена длины ветвей, чьё направленье – вверх, ползущий в глине червь, не ведающий лени с ночи́ и до ночи́, с утра и до утра. парадоксально как – каким быть может корень, и ужасающе, хотя причем тут страх: у всех (и даже нас) сохатость есть в ногах – присутствует она, как волнорезы в море. но пуще тот сохат, семейство чьё – олень, и не в копытах тут оленья корешковость. участок корневой есть память всех колен, прообразов кустов, живущих прорву лет назад без знания необходимой школы. теперь уж спору нет, где явствовать нектар, где мякоть плоти брать, где – молоко парное, поэзия цветка – как мимолетный дар, поэзия куста – чарующий диктат, река с возможностью исчезнуть под волною. в тени куста есть тень, есть тень, еще раз тень. засунешь что в нее – то сразу станет липким. еще в тени куста есть ощутимость стен, в тени сидящий мяч и чья-нибудь постель, проросшие грибы, как водные полипы. вот так опустишь взгляд — и видишь всюду куст. на русском языке, на хинди, на иврите поэзия куста – есть, в целом, только куст, в котором видишь куст, который видит куст, а больше он, увы, ничто уже не видит. и может полетишь, а может улетишь, ведь ты сейчас и здесь – действительно синица. но точит хрустно пасть нечаянная мышь, сворачивая в рог кустарничную тишь, и этот куст тебе не прекращает сниться.