Тернии и Звезды

Сложно сказать, когда вообще все это началось. Но Гермиона почти уверена, что за точку отсчета можно принять яблочный джем, неторопливо стекавший по мантии Малфоя. Это случилось в первый день на ужине в Большом Зале. Восьмой курс разделился на две части, которые сидели на противоположных концах стола, ощущая невидимый барьер между собой. Так было в день их приезда в Хогвартс, и так это продолжалось бы до окончания учебы, если бы не злополучный яблочный джем. Он мирно покоился в небольшой вазочке рядом с источающими невероятный аромат булочками, пока Гойл вдруг не вскочил со своего места и не швырнул эту самую вазочку в сидящего напротив Малфоя. С характерным звоном хрусталь встретился с каменным полом и разлетелся на мелкие осколки, привлекая внимание Гермионы. Было непонятно, что сподвигло Гойла на такой дерзкий поступок, но он был в ярости. Его ноздри раздувались, грудь часто вздымалась, а в руках он так крепко сжимал волшебную палочку, что Гермионе казалось, она слышит, как скрипит древесина от натуги. Малфой внешне выглядел спокойным. Он оглядел нанесенный его одежде ущерб, подчеркнуто медленно взял в руки салфетку, снял с мантии излишки джема, которые не успели впитаться в ткань, и аккуратно положил салфетку на стол. Затем он поднял взгляд на Гойла. — Извинись. Он произнес это едва слышным, напряженным до треска голосовых связок шепотом. Яростно, словно это было непростительное заклятие. Жутко. И мрачно. Гермиона огляделась. Только сейчас она поняла, какая тишина наступила в зале. Взгляды тех немногих, кто еще оставался здесь, доедая десерт, теперь были прикованы к столу, стоящему ближе всех к дверям. К столу восьмого курса. — Пошел нахуй, Малфой! — сквозь зубы прорычал Гойл, тыча палочкой в лицо другу. — Иди нахуй! Ты! И твоя семейка! Засунь куда подальше свое сранное мнение! И иди нахуй! Директор Макгонаггал и еще несколько профессоров, семенивших за ней, подбежали прежде, чем конфликт перерос в нечто большее. Гойлу назначили наказание и, за неимением у восьмого курса баллов, которые можно вычесть, пригрозили исключением. Учитывая, что Хогвартс — это круглосуточная обитель для подростков, ничего особенного в этой ситуации не было. Мелкие ссоры и легкие драки случались еженедельно. Даже Гермиона не заметила бы этой маленькой странности, если бы не наблюдала за Малфоем последние полчаса. Он не выставил свою палочку в ответ. *** Драка закончилась так и не начавшись, зато повлекла за собой серию на первый взгляд обычных событий. И лишь те, кто был в курсе всей внутренней культуры школы, понимали, насколько абсурдно происходящее. На следующий день Гойл демонстративно прошел мимо своих однокурсников и опустился на скамью рядом с Гарри. — Привет. Что на завтрак? — сказал он таким будничным тоном, словно они здоровались каждое утро на протяжении последних семи лет, и в этом не было ничего необычного. — Эм… — взгляд Гарри лихорадочно блуждал по товарищам в поисках подходящего ответа. — Омлет. Ну и… сосиски. — Отлично, — довольно просиял Гойл, хватаясь за вилку и выбирая наиболее аппетитный кусок. Гарри вопросительно посмотрел на Гермиону, но та лишь недоумевающе пожала плечами, мысленно радуясь тому, что Рон не вернулся в школу под предлогом работы в магазине Джорджа. Уизли бы точно не потерпел слизеринца в такой возмутительной близости к ним. А глупые мальчишеские ссоры — это последнее, что ей сейчас было нужно. — Да он издевается. — раздался нервный шепот с другого конца стола. Гермиона повернулась, чтобы увидеть, как Малфой, рывком поднимается с места и стремительно движется в их сторону. Остальные, быстро переглянувшись, последовали за ним. — Доброе утро. — улыбнулся Малфой, опускаясь на скамью по левую руку от Гермионы. Раздражающе медленно он налил себе апельсиновый сок, сделал глоток и с удовольствием вздохнул. — Обожаю свежий сок по утрам. А ты, Гойл? — Ну, и к чему этот цирк, Малфой? — сквозь зубы прошипел тот. — Какой цирк? О чем ты? — с нарочитым спокойствием ответил Малфой. — Я специально отсел от вас. Зачем ты приперся сюда? Самообладание никогда не входило в число сильных сторон Гойла. Зато Малфой проявлял чудеса терпения и актерского мастерства. — А я не за тобой пришел. Просто подумал, чего это мы отдельно сидим как незнакомцы. Как никак, новый мир, толерантность и все такое. Да, Блейз? Мне, например, до ужаса интересно узнать про родителей Грейнджер. Чем, ты говорила, они занимаются? — обратился он к сидящей рядом Гермионе. Гермиона, нахмурившись, посмотрела на него, понимая всю нелепость и неуместность этого вопроса. Но ему было плевать. Было очевидно, что его интересовал лишь Гойл. Собачка, которая вдруг почему-то стала лаять на своего хозяина. Не дожидаясь ответа, Малфой приступил к завтраку. С подчеркнутым спокойствием он аккуратно отламывал кусочки от омлета, в то время как Гойл яростно крошил свой. Остальные слизеринцы, переглянувшись, последовали примеру Малфоя и неуверенно расселись за столом. Таким образом, на первом же школьном завтраке все десять студентов восьмого курса сидели вместе. Так же они сидели и на обеде. И на ужине. И на следующий день. И на следующей неделе. Каждый раз Гойл упрямо садился рядом с Гарри, задавая пару ничего не значащих вопроса. И каждый раз все остальные следовали за ним, потакая Малфою. Поначалу они сидели молча. Большинство недоуменно перекидывались взглядами, стараясь побыстрее закончить с едой, чтобы покинуть это странное сборище. Но постепенно начал налаживаться контакт. Сначала это были пара фраз, незначительные шутки или жалобы на домашнее задание. Затем диалоги стали длиннее, реплики эмоциональные, и неловкость стала исчезать сама собой. *** И вот спустя несколько недель учебы, Гермиона сидит в гостиной Башни Старост, где весь восьмой курс, старосты и некоторые приглашенные с других факультетов дружно распивают сливочное пиво и смееются над очередной шуткой Дина Томаса. Башню Старост построили во время реставрации разрушенных частей замка. Теперь, когда Дамблдора нет, Министерство с энтузиазмом взялось за «воспитание молодого поколения», в частности за Хогвартс. И как это часто бывает у неимеющих опыта, начало оно с абсурднейших нововведений, таких как восьмой курс для неуспешных выпускников и изменения аппарата школьного самоуправления. Экспериментальное общежитие для восьми старост и двух префектов на этот год заселили вдобавок студентами восьмого курса, которые теперь не относятся ни к одному из факультетов. Проектировка Башни с двумя винтовыми лестницами, ведущими в спальни, почти не отличалась от гриффиндорского общежития, за исключением более современного стиля в интерьере и узкого коридора, ведущего в спальни префектов. Те самые, по поводу которых так возмущался Захария. Именно ради этой спальни Гермиона согласилась на должность главной старосты девочек. Ее личные амбиции давно утратили прежний пыл. Прежняя Гермиона бы возмутилась таким несуразным переменам в школьных правилах и неоправданном выделении отдельных учеников. Возможно, она бы написала заявление на трех пергаментах для Макгонагалл, где подробно расписала бы, что наиболее эффективно постоянное пребывание старост рядом с учениками, что подобные привилегии ведут к формированию элиты и… Гермионе даже не хочет додумывать эту мысль. Она просто чертовски устала. Личная спальня позволит ей хотя бы пару часов в день находиться в абсолютной тишине, темноте и одиночестве. И если Люциус Малфой поспособствовал этому, то, возможно, при встрече она даже скажет ему спасибо. Гермиона оглядывает гостиную, полную веселых и разгоряченных от сливочного пива однокурсников и еще раз отмечает про себя все прелести одиночества, мечтая скорее оказаться в спальне. Кто-то задевает рядом сидящую с ней Джинни, и та проливает на нее почти половину содержимого своего бокала. — Простииии, — Джинни корчит гримасу сожаления, но уже в следующую секунду она снова смеется какой-то шутке, которую Гермиона не слушала изначально. Блейз Забини, очевидно автор этой шутки, тоже едва не падает от разрывающего его смеха. Он наклоняется сильнее через спинку дивана, на котором сидят девушки, и тыкает Джинни пальцем в бок. Джинни — одна из тех, кто теперь раздражает Гермиону сильнее всего. В том числе и потому что с ней приходится общаться чаще, чем с другими. И если раньше веселость и болтливость младшей Уизли она находила очаровательными, то теперь она видит в них лишь поверхностность и несерьезность. Остатки сливочного пива опасно раскачиваются в ее бокале, рискуя залить одежду Гермионы окончательно, и она нервно вздохнув решает, что пора покинуть это сборище. — Не уходи, стой. — проговаривает Джинни сквозь все еще мучающий ее смех, схватив ее за руку. — Прости. Ты идиот, Забини! — без толики злости шипит она, ударяя Блейза по руке, и снова оборачивается к Гермионе. — Я помогу высушить рубашку. Гермиона на секунду замирает. То, с какой дружеской фамильярностью Джинни ударила Блейза, кажется ей сюрреалистичным. Осознание того, что в гостиной сейчас находятся ученики со всех четырех факультетов, вдруг пронзает ее мозг глубже, чем прежде, и почему-то ей это кажется чем-то неправильным. Она отдергивает саму себя. Разве не за это они боролись? Разве не это было ее точкой Б все эти месяцы, когда она скиталась вместе с Гарри и Роном в поисках крестражей? Для Гарри и Рона целью была победа на Волан-де-Мортом. Но Гермиона всегда мыслила дальше. Она понимала, что его смерть — это не конец, что настоящая победа — это новое общество без предрассудков и делений на классы. И вот они перед ней. Зачатки этого идеального будущего. Но все ее существо отторгает увиденное. И… Господи, как же она устала. Она откладывает этот мыслительный процесс на потом и выдавливает из себя улыбку. — Все в порядке, Джинни. Небрежным взмахом палочки она высушивает рубашку, закупоривает свои разрозненные чувства в воображаемую бутыль, и наклоняется к Джинни, чтобы не пришлось перекрикивать шум голосов. — Тут слишком душно, я пойду подышу воздухом. Нет, — опережает она подругу, которая поднимается за ней, — оставайся. Я ненадолго. В коридорах замках темно и пустынно. А внутренний двор школы со своими колонами и горгульями казался ей мрачным в ночное время суток еще с третьего курса, когда они спасали Сириуса Блэка. Но сейчас осенний холодный ветер и тоска, пропитывающая атмосферу здесь, кажутся ей намного уютнее гостиной, переполненной друзьями. Иногда, обычно после полуночи, когда мысли с такой всепоглощающей тоской охватывают все ее существо, что становится трудно дышать, она выходит во внутренний двор и подолгу сидит у фонтана, давая простор тем мыслям, которые при свете осудил бы любой человек. Даже она сама. Но ночью все иначе. Ночью она не отличница, не подруга, не хорошая дочь и не преданный член Ордена. Ночью она это она. Точка. Сегодня был не один из таких дней. Она действительно просто хотела побыть вдали от беззаботного веселья однокурсников, которое не просто не поддавалось ее понимаю, но и заставляло чувствовать себя неким изъяном в идеальной картине светлого будущего. В последнее время это ощущение стало уже привычным, но от того не менее болезненным. Во время ночных вылазок ей случалось натыкаться на обжимающихся парочек, мелких хулиганов и профессоров. Гермиона мысленно благодарит себя за получение должности префекта, который позволяет ей законно находиться вне общежития в такое позднее время. Всегда можно притвориться, что ты делаешь обход перед сном: разогнать по общежитиям первых, лишить пол десятка очков вторых и благополучно миновать третьих. Несколько раз она встречала так Драко Малфоем. Второй префект школы видимо теперь тоже полюбил одиночество и темноту. Или же Гермионе просто хочется так думать. Каждый раз при виде Малфоя ее охватывает странное смятение и желание поговорить, проверить верна ее ли ее теория. Или скорее надежда. Чувствует ли он ту же безысходность, которая гонит ее по ночам из теплой постели под раздражающе холодные брызги воды фонтана. Но теперь разговор с Малфоем кажется ей даже более невероятным, чем когда их разделяла школьная вражда. Он не язвит при каждом удобном случае, как делал это раньше. За пару недель их учебы на восьмом курсе, она отметила, что он теперь вообще редко разговаривает, даже со своими близкими друзьями. Он почти не бывает на сборищах в гостиных и кажется большую часть времени проводит в своей спальне. Он словно оградился высокой стеной. Слишком высокой, чтобы разглядеть даже намеки на то, что она охраняет. Их ночные встречи всегда ограничиваются двумя словами. — Грейнджер. — короткий кивок головы. — Малфой. Секунда и они проходят мимо друг друга. И так всегда. Каждый раз Гермиона думает, что могла бы первой задать ему вопрос. Какой-нибудь ничего не значащий и ни к чему не обязывающий. Например, про домашнее задание или спросить как дела у родителей. Но первое ей кажется слишком глупым, потому что — кого вообще теперь интересуют домашние задания. А второе слишком болезненно для нее, учитывая, что ее родители не знают о ее существовании. Гермиона забирается на каменную кладку фонтана обеими ногами и обхватывает их руками. Она думает о том, встретит ли сегодня Малфоя и стоит ли пытаться начать разговор. Его не было в общежитие, а значит вполне возможно, что он блуждает где-то неподалеку. Более всего Гермионе хочется начать разговор с Малфоем, потому что ее мучает вопрос его магии. В той ссоре с Гойлом, пока все были обескуражены происходящим, Гермиона подметила одну важную деталь — Малфой не поднял палочку. В какой вселенной волшебник смотрит на направленную на него палочку и не пытается выставить свою? Это как инстинкт, это как пытаться дышать, даже если тебе перекрывают кислород. В любой мало мальски нестандартной ситуации рука сама тянется за палочкой. Так ты чувствуешь если не безопасность, то хотя бы возможность как-то среагировать. В первый день Гермиона придумала несколько причин пассивности Малфоя. Может он абсолютно уверен в своей власти над старым другом, и потому не видел надобности в защите. Может за ним следит аврорат и ему ни в коем случае нельзя попадать в конфликты. Или может война превратила его в пацифиста. Глупость, конечно, но так или иначе это с натяжкой могло сойти за оправдание. Но потом она стала замечать, что Малфой всегда находит причину, чтобы пропустить практические занятия по заклинаниям, а спустя пару недель осознала, что вообще с начала учебного года не видела, чтобы Малфой колдовал. И если раньше она бы, как Захария, списала это на его неуважительное отношение к учебе и чрезмерную спесь, то в совокупности с яблочно-джемным инцидентом, это казалось подозрительно странным. Малфой ведь даже не шелохнулся. Он смотрел на взбешенного Гойла, которому ничего не стоило сделать маленькое движение, чтобы окончательно унизить его перед всей школы, смотрел и даже не потянулся к карману. Словно у него и нет палочки. Словно он… маггл? Гермиона сидит на край фонтана уже час. Или два. Ее кожа покрылась мелкими мурашками от осеннего ветра и доносящихся до нее брызгов воды. Она пытается не вздрагивать, ощущая, что холод проник глубже в ее тело, но с разочарованием признает, что пора вернуться в общежитие. Она накладывает на себя легкие согревающие чары, которых должно хватить на дорогу до спальни и проделывает обратный путь. Когда-то, когда она только получила письмо из Хогвартса, магия была для нее чем-то всепоглощающе масштабным, чем-то, что дает тебе неограниченную власть. Гермиона улыбается этим воспоминаниям, минуя двери школьных кабинетов и физически ощущая, как тратятся остатки ее энергии на поддержание простого согревающего заклинания. Теперь то она знает, что магия это не неограниченный источник силы. В разном настроении и состоянии магический потенциал волшебника сильно колеблется. Поэтому волшебники не колдуют, если физическое действие выгоднее по затратам, не аппарируют без веской на то причины и так любят прибегать к помощи домашних эльфов. Кроме того, важны личные таланты волшебника и уровень его натренированности. Такие мастера как, например, Дамблдор, конечно, могут часами поддерживать трансфигурационные чары или выполнить наисложнейшее заклинание с первого раза. До финальной битвы магия Гермионы, которую питали адреналин и отсутствие выбора, была в разы сильнее. Сейчас же она колдует в основном в рамках учебных заданий, потому что даже простое акцио заставляет ее постараться. Гермиона снова вспоминает о Малфое и задается вопросом. Можно ли неправильными действиями свести к нулю всю свою магическую энергию, подобно тому, как болезнь или перегрузка могут подкосить физическое здоровье? *** — Это… — Гермиона задыхается, не найдя нужных слов, и замолкает, когда понимает, что таковых не существует. А какие могут быть слова, когда ты входишь в опустевшее общежитие и обнаруживаешь одну из немногих своих подруг в объятиях… Она потушила люмос перед тем, как войти в гостиную и поэтому теперь с усилием вглядывается в силуэт, который очевидно не был Гарри Поттером. — Гермиона, ты… — она узнает голос Дина Томаса. — Не надо. — в голосе Джинни слышится нервозность и неуверенность. — Тебе лучше уйти. Дин колеблется еще с секунду, а затем исчезает в проходе винтовой лестницы, ведущей в спальню мальчиков. Все еще в полнейшем смятении, Гермиона проходит в центр комнаты, опускается на диван и обхватывает себя руками. — Это… — У нас ничего не было, Гермиона. — быстро произносит Джинни и опускается на диван рядом с ней. — Это просто… Мы только поцеловались, ничего больше не было. Это вышло случайно. Мы поругались с Гарри, я была расстроена. Ты же видишь сама, он все время пьет и все время говорит только об умерших. В последнее время… Это просто ужасно, ты не представляешь. Порой мне кажется, что прежний Гарри никогда не вернется. — Джинни тараторит без остановки, словно только и ждала момента, чтобы излить кому-нибудь душу. — Я не собиралась делать ничего такого. Дин просто успокаивал меня, мы разговаривали и в какой-то момент… Я не знаю, что на меня нашло. Просто вдруг стало так тоскливо, что… — Просто поцеловались? — произносит Гермиона, и сама удивляется резкости в своем голосе. — Ты это так называешь? — Гермиона… Мольба в голосе Джинни злит Гермиону еще больше. — Гарри, — Гермиона делает судорожный вздох, чтобы не перейти на крик, — Гарри пожертвовал всем, он пережил такое, что другим и не снилось. Ты хоть представляешь, какого ему было? Не на битве. Какого ему было все эти годы? Он жил как в аду, он потерял стольких людей, он сходил с ума от того, что Темный Лорд нашептывал ему через крестраж, и он все равно продолжал бороться за всех нас. — Я знаю! — всхлипывает Джинни и сквозь слезы повторяет шепотом. — Я знаю. Но мне тоже тяжело. Мне тоже больно. И я пытаюсь поддержать его, правда пытаюсь. Но он… Это словно другой человек… Знаешь, что он сказал мне сегодня? — Знаешь, что он сказал мне? Что ты единственное светлое, что осталось в его жизни. Гермиона безжалостна, наверно даже жестока. Она понимает это, но почему-то не может остановиться. Даже очередной всхлип Джинни не может разжалобить ее. Она не желает слушать ее оправдания. Она не хочет сочувствовать ей. — Мы рисковали всем. — уже спокойнее, но еще более мрачным голосом продолжает Гермиона. — Жили в этой убогой палатке. Каждый день слушали это долбанутое радио, которое еле как улавливало сигнал. Каждый день боялись того, что именно сегодня услышим знакомое имя в списке осужденных или убитых. И знаешь чье имя боялся услышать Гарри больше всего? Джинни качает головой. Не в знак отрицания, а словно не желая слушать и осознавать происходящее. — Прежний Гарри? — переспрашивает Гермиона. — Ты боишься, что прежний Гарри не вернется? Джинни, очнись. Прежнего Гарри больше не существует. И пока он пытается по кускам собрать то, что от него осталось, ты… — Гермиона делает глубокий вдох, сдерживая слезы. В памяти Гермионы всплывает беззаботный, вечно растрепанный мальчик, который как и она впервые столкнулся в волшебным миром, который игнорировал любые школьные правила, если его любопытство натыкалось на нечто странное, который всегда готов был сломя голову бежать на защиту других. — Как ты могла… Вопрос риторический и на несколько секунд комната погружается в полнейшую тишину, прерываемую судорожными вздохами Джинни. — Я тоже. — еле слышно шепчет она. — Что? — Я тоже участвовала во всем этом. Не говори так, словно страдали вы одни. Я участвовала в битве за Хогвартс, была с вами в Отделе Тайн, я… Усмешка, невольно сорвавшаяся с губ Гермионы, звучит намного ядовитее, чем она рассчитывала. Но ей не жаль. Она поднимается с дивана, намереваясь закончить этот диалог. — Да, Джинни. Ты молодец. Ты заслужила свое право целоваться по ночам с Дином. — Гермиона… — А за Отдел Тайн можешь наградить себя обжиманиями с Забини. — Прекрати! Гермиона сама чувствует, что переходит грани, но это как раз один из тех моментов, когда тоска в ее душе разрастается словно дьявольские силки по всем ее внутренностям, рискую разорвать не на части. Ей хочет взвыть. Это нечестно. Это так нечестно по отношению к Гарри! К Джинни! К ней самой! Ко всем ним! Эта война сломала их. Может быть Британия в целом и победила Волдеморта, но сами они явно проиграли. — Не говори Гарри. — осторожно, но уже более твердо говорит Джинни. Похоже, она больше не надеется на понимание. — Его убьет это. Я сама разберусь со всем. Гермиона сдерживает очередную колкость, поджимая губы. Она медленно кивает и для верности, если вдруг Джинни не увидела в темноте, произносит это вслух. — Разберись. Я не буду ничего говорить пока. Но не уверена, что смогу молча наблюдать за тем, как… — Ничего подобного больше не повторися. Это вышло случайно. — Хорошо, — безучастно соглашается Гермиона и направляется в проход к своей спальне. Она слышит, как закрывается за ее спиной дверь гостиной, когда Джинни покидает их общежитие, а затем громко вздыхает. Она знает, что Джинни права. Понимает, о чем та говорила. Все лето и по сей день за Гарри словно следует невидимый дементор. Война не отпускает его. Или скорее он сам не отпускает войну. Как будто он настолько готов умереть в битве, что оказался абсолютно не готов к тому, что ему придется жить дальше. Все его разговоры сводятся к прошлому. Он снова и снова переживает мельчайшие детали последних лет, ищет причины, которые больше не имеют значения, ответы, которых попросту нет. Он постоянно говорит о тех, кто погиб на войне, словно боится, что все о них забудут. И очень много пьет. Гермиона прекрасно понимает… не то чтобы это было весомой причиной для измены, но она на самом деле понимает, о чем говорила Джинни. И от того злится еще больше. На долю секунды Гермиона замирает. Она уже держится за ручку своей двери, когда бросает случайный взгляд на окно в конце коридора и понимает, что тени падают неправильно. Осознав, что его заметили, Драко Малфой неторопливо поднимается с пола и поворачивается к окну. — Грейнджер, — приветствует он ее в своей привычной манере. — Малфой. — после небольшой паузы выдавливает Гермиона. Она смотрит на его силуэт в лунном свете, пока ее мозг напряженно работает. Как давно он здесь сидит? Слышал ли он ее ссору с Джинни? Знает ли о Дине? — Знаешь, — он обращается к ней, хотя смотрит в окно, — Темный Лорд обожал, когда люди теряли самообладание, когда в панике начинали перебирать все возможные варианты опасностей и путей спасения. Чертов псих словно питался слабостью людей. И сейчас, я начинаю понимать, почему его так забавляло это. В его усмешке нет злобы или удовольствия. Она звучит вымучено, словно он очень устал. Или Гермиона снова принимает желаемое за реальное? — Я буквально слышу, как жужжит твой мозг. — продолжает он. Наконец Гермиона собирается с мыслями, отпускает ручку двери и медленно подходит к окну. Она встает рядом с ним. В ночной темноте и с такой высоты внутренний двор школы со своей готической архитектурой выглядит немного устрашающе. Красиво устрашающе. Окно узкое, так что Гермиона почти касается Малфоя плечом, но ей необходимо на чем-то сфокусировать взгляд, чтобы не выглядеть растерянной идиоткой. — Ты слышал… — начинает Гермиона. — И видел. — кивает головой Малфой. — Если ты о том, что подружка Поттера сосалась с Томасом, потому что Поттер снова слишком пьян, чтобы удовлетворить ее, то я видел даже больше, чем ты. Гермиона решает, что сейчас не лучший момент для обсуждения культуры его речи, поэтому игнорирует унизительную грубость его слов. — Гарри не должен узнать. — говорит она. Не просит. Не спрашивает. Констатирует как факт. Прощупывает почву, пытаясь понять, можно ли договориться с Малфоем. — Мальчик, который выжил, но не смог противостоять влиянию алкоголя. — медленно и драматично проговаривает Драко. Похоже, нормального диалога с ним не выйдет. — Что ты хочешь за молчание? — теперь уже напрямую спрашивает она. Малфой молчит. Тянет время. Издевается над ней. — Малфой? — нетерпеливо требует она. — Грейнджер. — зачем-то произносит он. Ровно, медленно, точно так же как когда приветствует ее. Словно какую-то шутку, известную ему одному. Произносит, но не торопится продолжать. В раздражении Гермиона дергает его за рукав и разворачивает к себе. — Прекрати играть со мной. С нечитаемым выражением Драко смотрит сначала на нее, а затем перевод взгляд на руку, туда, где она схватила его за рукав мантии. Это было грубо. Она знает. Но упрямо не разжимает кулак, словно считает, что так она вынудит его дать ответ. Однако она не может избавиться от ощущения собственной глупости, когда его теплая ладонь накрывает ее пальцы, а затем медленно, но с силой отрывает ее руку от себя. Она чувствует себя еще глупее, когда он снова смотрит ей в глаза. «Не смей меня трогать, грязнокровка!» «Мне придется пользоваться магией, чтобы очистить руку и не подхватить одно из твоих маггловский заражений!» Почему он не говорит что-то подобное? Что-то привычное? Он не позволяет ей дергать себя, но лишь в той мере, в какой это возмутило бы любого человека. И он смотрит на нее так… словно ждет, что еще интересного она может сказать или сделать. Теперь, когда они стоят лицом к лицу, ее уверенность начинает сдавать позиции. — Просто скажи, что ты хочешь за молчание. — сухой хрип подавляет злость в ее голосе, превращая его в почти писк. Его голос не такой. Спокойный, ровный, уверенный. Она бы даже сказала «мягкий» или «теплый», если бы не эта «не злая» усмешка. — Не уверен, что у тебя есть, что мне предложить. — проговаривает он, наклоняясь ближе. Его взгляд падает на ее губы. — Но давай попробуем поторговаться. Гермиона могла бы поразиться и возмутиться его наглости, но почему-то она не находит в себе этих чувств. Он намекает на близость. Это очевидно. Она боится предполагать, поцелуй это или нечто большее. Потому что если большее… — Так что, Грейнджер? На что ты готова пойти ради своего Поттера? — дразнит он. Ожидание хуже смерти — ведь так? Поэтому Гермиона, не дав себе время подумать, ныряет в леденую воду омута с головой и тянется к нему. Она не целует его. Нет, не настолько она смела и безрассудна. Но между их губами не осталось пространства. Кожа его губ легким прикосновением жжет ее собственные, и она застывает. Закрывает глаза, потому что иначе не вынесет весь сюрреализм происходящего. — Мне нужно твое слово. — на выдохе шепчет она ему в губы, безуспешно пытаясь придать своему голосу твердости. Он молчит. И может быть… Леденящий ужас охватывает все ее существо, когда в голове проносится мысль, что может она не так все поняла, и Малфой сейчас просто оттолкнет, сказав, чтобы не смела даже думать о том, что он станет прикасаться к ней. Или еще хуже — посмеется над ее… Тотальной глупостью? Наивностью? Нет слов, чтобы описать какой нужно быть идиоткой, чтобы вот так подставить себя. Она открывает глаза, встречаясь с его взглядом. На секунду ей кажется, что его глаза полностью серые, словно радужка лопнула и залила собой все пространство. Она успевает подумать о причудливой игре света и обмане зрения, когда ее тело оказывается зажато между ним и оконным косяком. Гермиона с охом вдыхает воздух, пытаясь справиться с волной эмоций, прежде чем он превращает ее легкое прикосновение в настоящий поцелуй. И она чувствует его. Его губы. Его тело. Кольцо его рук охватывающее ее словно магические путы. Нечаянно или нарочно, его рука скользнула под кофту и теперь обжигает кожу ее поясницы. Она чувствует. Себя. Его. Чувствует присутствие человека. Он здесь. Он рядом с ней. Так близко. И именно в этот момент, она впервые за долгое время она честно признается себе. Ей было так одиноко. Одиночество все еще скулит где-то под ребрами, скребется. Жжется с еще большей силой чем прежде, так сильно, что ей хочется вцепиться в Малфоя, чтобы он не отпускал ее, пока эта боль не утихнет. — Об этом тоже. — выдыхает она, с трудом собрав остатки здравого смысла. Драко отрывается от ее губ, чтобы задать вопрос, но медлит, проведя носом по ее коже, словно вдыхая ее запах. — Что тоже? — шепчет он уже у самого уха, а затем приникает к чувствительной точке прямо под ним. Позже, когда Гермиона будет прокручивать в голове события это ночи, она с удивлением и не без удовольствия отметит, что теперь знает, где у нее эрогенная зона. Но пока что… — Об этом тоже никому не говори… Ее слова обрываются на полутоне, и она отказывается верить, что тихий стон, который она услышала, сорвался с ее губ. Он утыкается лбом в ее плечо, и почему-то от этого простого действия все ощущения становятся еще более глубокими, еще более интимными. — Ну, конечно. — усмехается он. И снова без злости. И снова устало. Гермиона хочет привести ему несколько аргументов в пользу того, почему не стоит распространяться о данном инциденте. Но когда его губы снова находят ее, мысли рассеиваются, а секунду спустя она уже не помнит, что хотела ему сказать. Он разворачивает их словно в танце, прижимает к стене всей спиной, заводит руки над головой и до боли сжимает запястья. Жар пробегает по ее телу и затем дрожь, когда он проскальзывает коленом меж ее ног. Она едва сдерживается от того, чтобы не сделать движением тазом по его бедру. Это невыносимо. Так нельзя. Ей хочется сказать ему, что так нельзя. Но она не может решить, что именно. Что нельзя? Продолжать эту муку или прекратить ее? Он останавливается сам. Медленно отпускает ее руки, делает шаг назад. Она не смотрит на него, потому что не может. Не хочет знать, что написано на его лице, не хочет впускать какие-то мысли в свое затуманенное сознание. Похоже, что этого ему достаточно, потому что больше он к ней не прикасается. Он делает шаг к окну и отворачивается, засунув руки в карманы, как с самого начала, словно ничего не произошло. Так даже лучше. Гермиона, все еще не в состоянии мыслить ясно, доходит до своего комнаты и скрывается за дверью. Время уже далеко заполночь, и она без сил падает на кровать, решив подумать обо всем завтра. Почему-то ей вспоминается фонтан, у которого она сидела сегодня вечером. Она обещает себе в ближайшее время как следует потренироваться с согревающими чарами и впервые с начала учебного года проваливается в сон без ощущения груза тяжести последних лет.