Дураки и дороги

      Сюрпризы Павел не любил, это он мог сказать однозначно. Более того, после всего случившегося он их прямо сказать возненавидел, потому и на свёрток смотрел с недоверием. Кто ему с увереностью скажет, что там? Веры Алексею не было. Тот одной рукой гладит — второй бьёт. Алексей перед ним с силой растёр глаза кулаками и посмотрел на него. Глаза и правда были воспалёнными, опухли на соединениях век, мелкие капилляры красной сеткой обвили склеры. Павел подмечал это, почти не предпринимая никаких усилий. Привычное дело. Угрозы, кажется, не было. Как и веры.       Пальцы Алексея легли на переносицу и с силой сжали. Голос был… Голос Павлу не понравился. Слишком уж выразительный.       — Возможно, тебе будет нужно.       Нужно? Павел хмыкнул. Странно это, но сверток он взял. Развернул мягкий чистый платок, на ладонь упал медальон. Серебряный. Небольшой, шириной в два пальца, мягкой овальной формы и с чернением по краям. Вряд ли очень дорогой, но сделанный вполне крепко. Павел щёлкнул крышкой. Провернул его в пальцах, не тяжелый, но и не лёгкий, в самый раз. С цепочкой такой длины, чтобы она не мешала под рубашкой. Павел перебрал звенья цепи в пальцах.       — Зачем?..       Алексей хотел знать, как Павел отреагирует, щурился неловко, но уставшее от недосыпа зрение расплывалось и смазывалось. Ничего разглядеть не получалось, только тёмные глаза, взгляд которых словно упирался в него двумя дулами. Алексей сдался что-либо прочитать на этом бесстрастном лице. Сонливость мешала подобрать правильные слова, подготовленная извинительная речь терялась и истлевала в сонной усталости, поэтому он сказал как есть. Излишне просто и прямо.       — На тебя слишком многое свалилось в последнее время, думал, отвлечет.       Медальон приятно холодил пальцы. Павел хмыкнул, провернул его ещё раз и убрал в личные вещи. На дно вещевого мешка. Позже нужно будет спокойно обдумать случившееся, но пока он решил принять подарок, если это можно было так назвать.       Плечи Алексея опали враз, словно из него вытащили невидимою опору. Стоило ему понять, что его подарок приняли, как поддерживающее напряжение исчезло, и усталость навалилась с новой силой. Алексея резко тряхнул головой, сбрасывая сон.       Павел вытянул табурет из-под стола и сел напротив.       — Как твои переводы?       — М? — прозвучало сонно. — Всё хорошо. Осталась пара страниц, и можно будет нести на оценку редактору. Как раз успею к утру.       — Носом дописывать будешь?       Алексей на несколько секунд откровенно подвис, смотря на него тупым бараньим взглядом, пока, наконец, не моргнул и не ответил:       — Сейчас пройдусь, освежу голову и допишу.       Растер лицо уже двумя руками. Встал и дошел до входной двери, слепо сунул руку в пальто. Павел проводил его неровную походку молчаливым взглядом.       Алексей успел надеть пальто, сумел застегнуть его, не перепутав петли с пуговицами, и взяться за дверную ручку, как привалился лбом к двери. Выпал из жизни на краткий срок.       Обморок что ли? Павел немного приподнялся с табурета и направился было в его сторону, как Алексей выдохнул, опёрся о дверной косяк и поднял к нему голову. Глаза были растерянными.       — Ты чего?       Так ведь может упасть и голову разбить, подумалось Павлу.       Алексей сосредоточил на нём взгляд.       — Шею не сверни. На лестнице.       Заторможенный взгляд переместился с Павла на дверь, и Алексей решительно стал снимать пальто.       Павел согласно кивнул, действительно, лучше не надо.       — Лёг бы ты спать.       Несколько шагов до рукомойника Алексей сделал поспешно, пока сонливость не вернулась, и сунул голову под холодную струю.       — Мне не заплатят, если я не сдам перевод завтра.       — На пару страниц не должно уйти много времени.       Алексей поднял голову. Струйки холодной воды стекали по лицу. Он автоматически подобрал их полотенцем, чтобы не натекли за ворот, и сосредоточился на Павле. Взгляд начал проясняться.       — Да, сейчас сяду и допишу, — и зевнул до хруста в челюсти.       Павел удобно устроился на кровати. Подложил под спину подушку и заодно достал из-под неё припрятанный томик какой-то французской непотребщины — почитать перед сном. Раскрыл его на заложенном месте и погрузился в чтение. Порой хотелось прокомментировать и поделиться особо интересными местами, но холодная вода в буквальном смысле охладила отношения между ними.       Разносился по комнате усердный скрип пера, такой, будто Алексей намеревался проскрести им все листы до столешницы. Опаленный фитиль свечи, который он забывал поправлять, движимый возникшим из-за щелей в стенах сквозняком так и норовил упасть на ровные строки уже проделанного перевода. Пара отмеченных мест остались неуточненными и теперь зияли укоризненными пропусками. Алексей глянул на пока что неспящего Павла. Интересно, во что он так погружён? В очередной французский роман низкого пошиба? Алексей в очередной раз зевнул до слез в глазах и всё же решился спросить:       — Павел, могу ли я тебя отвлечь?       Тот заложил страницы тесёмкой и поднял голову.       — Да?       — Это касается перевода.       Томик был отложен в сторону, кровать негромко скрипнула, и Павел подошел к столу и встал за плечом у Алексея.       — Я не понимаю смысла использования выражения, — на сердце Алексея стало робко радостно, что Павел не подверг его остракизму, вон даже показывает готовность помочь с его проблемой.       Он спешно зашелестел страницами, чтобы показать Павлу оригинальную фразу. Только бы не промедлить излишне, а то тому надоест ждать.       Контекст печатных строк был довольно ясен. Павел подумал о том, что только не пускают в печать, и перевел на непечатный русский, с удовольствием отмечая, как краснеют уши Алексея. Тот снова зачиркал пером и старательно записал перевод. Павел глянул и про себя улыбнулся, что даже так Алексей ухитрялся облагораживать им сказанное. Перевёл ещё пару мест, пока пропуски в тексте не кончились. Удивился скорости того, как быстро Алексей переносит им сказанное в литературную форму, и ровности почерка.       Алексей сонно ему улыбнулся:       — Спасибо.       Павел молча повернулся, снова забрался в кровать и вернулся к своей книжке. Света ему хватило и без лишней свечи.       Когда была поставлена последняя точка, Алексей уложил все бумаги аккуратной стопкой и убрал на угол стола. Завтра ему предстояло идти на отчёт в редакцию. Он прошел мимо Павла к своей кровати и хотел было лечь, но остановился. Растеряно посмотрел на голые рейки. Ах да, точно. Как же он мог про это забыть. Алексей почувствовал себя полнейшим дураком. А впрочем, только он здесь и виноват. Сушившееся спальное бельё, подушка и одеяло были влажными, и сохнуть им оставалось явно долго. Можно было бы подвинуть Павла, и Алексей раньше бы так и поступил, но сейчас только вздохнул и снова уселся за стол. Ночь обещала быть долгой. Взгляд забродил по комнате и остановился на буфете, в котором должна была стоять бутылка с остатками мятной водки. Алексей задумчиво смотрел на полки, размышляя, а не провести ли ночь, пытаясь растворить водкой горький ком в горле. Взгляд напрягся и потяжелел, но тут Алексей слабо без голоса рассмеялся, вспомнив как они вдвоём сколачивали этот буфет. Еле тогда уговорил Павла не лезть и сам донёс огромную вязанку плохо оструганных досок, а потом провёл немало минут за чисткой пальто. Павел только усмехался, глядя, как он по одной достаёт плотно засевшие в ткань щепы. А потом сам доставал из-под ногтя занозу, отгоняя суетившегося вокруг брата.       Алексей грустно улыбнулся воспоминаниям и вдруг торопливо встал и полез за буфет. Досок они тогда купили с избытком. За буфетом они и лежали. Добрый пятак ещё пахнущих смолой досок. Алексей, стараясь не греметь, подтащил к себе поближе три и понёс их к кровати. Уложил одну к другой, но как не пытался, щели между ними никак не удавалось скрыть. Поэтому Алексей со смирением постелил на получившуюся постель своё пальто и стал пытаться обустроить себе спальное место на досках. Всё лучше пола или табуреток, у которых так и норовят предательски подломиться ножки.       Уместиться в пустом коробе удалось, только кое-как свернувшись. Алексей ткнулся больным коленом в край и ойкнул. Перевернулся и вытянул поврежденную ногу. Попытался подложить край пальто, которым он решил укрыться в эту ночь между ногой и бортом, чтобы во сне снова не потревожить только поджившую травму. Колено всё равно так и не стало как прежде, и стоило задеть его под неудачным углом, как отдавало затаённой болью вглубь. Но как только он нашел удачную позу, то сразу провалился в сон. Последние сутки на ногах давали о себе знать, и сон превратился в благословение. Тихое, мирное и спокойное.       Павел заметил, что Алексей уснул, и убрал книжку. Да и не читал он по правде говоря последнюю четверть часа. Косил любопытным взглядом на Алексея, скрывая интерес в книге. Свет пришлось бы погасить. Павел закрыл плошку с маслом плотной крышкой, отчего огонёк дернулся и затух, и сам приготовился ко сну, не без злорадства подумав, что сейчас его постель не в пример удобнее кровати Алексея. Однако удобство постели не помогло ему погрузиться в сон так же быстро, как и Алексею. Думалось в темной, только сонным чужим дыханием прерываемой тишине о разном. О безысходности жизни. О медальоне. О том, что Алексей, пожалуй, единственный человек, который смог его так глубоко задеть. Павел повернулся на другой бок и уснул, так ничего и не надумав. Не хотелось ничего. И делать с ним тоже ничего не хотелось.       Лошади проделывали длинный путь до самого Петербурга. И Карпов Харитон Гаврилович потратил целую седьмицу, пока добирался до столицы. Разговор с Кириллом Александровичем вышел тяжёлым. Тот темнел лицом, гонял дворовых за чаем, а потом, не успев взять со стола чашку, тут же гнал их прочь. Дымил крепким табаком, запах которого плотно въелся в каждую деталь гостиной, и беспрестанно проклинал негодного сына. Уж был бы он тут, он бы ему показал. Он бы научил его, как нужно вести себя с отцом, а не ловиться на уловки этих блудных кошек. Подумать только, какое бесстыдство и какое непослушание! Генерал-лейтенант Петропавловский так злобно сжал челюсти, что от чубука откололся кусок и чуть не сломал ему передний зуб. Карпов бодро запыхтел своей трубкой.       — Одумается ещё.       — После письма его? — Петропавловский небрежным жестом указал на отброшенный и смятый лист бумаги, на котором виднелась знакомая подпись. — Весь в мать, такой же слабохарактерный. Ничего от Петропавловских не взял, ни ума, ни чести. Только дуэли устраивать горазд.       Одним движением он подтянул к себе чернильницу, макнул перо и, не заботясь о неаккуратной упавшей на первый подвернувшийся лист бумаги кляксе, небрежно начал писать. Одна за другой ложились строчки, словно составленные из столярных гвоздей.       — В столицу снова вызываешь? — Карпов посмотрел на лист с перевернутыми к нему буквами и в очередной раз затянулся. — Эх, хороший у тебя табак. Густой.       Помолчал, откинувшись на мягкую спинку стула.       — Не вернётся он сейчас. Молодой, дерзкий. Уже и прошение об отставке подать успел.       — Я его не зову, — генерал-лейтенант резким движением убрал перо на подставку, и лист оросился ещё одной серией чернильных клякс. Они раскатились по листу крупными шариками дроби и через секунду впитались, оставив ровные чёткие пятна. Как следы на отстрелянной целой ротой солдат мишени.       Карпов скосил глаза на письмо и покачал головой. Ему хватило и пары последних строк.       — Не пожалеешь? Детей у тебя больше нет.       Петропавловский поднял голову и посмотрел на старого друга холодным взглядом.       — А их у меня и не было.       Карпов, из сыновей которого в живых остался только один, лишь покачал головой и снова принялся раскуривать успевшую погаснуть трубку.       Письмо обратно шло долго. Сначала оно рукой уличного мальчишки было брошено в почтовый ящик, генерал-лейтенант Петропавловский даже не удостоился отправить письмо своему законному сыну через почту, а воспользовался новейшей и не успевшей заслужить своё доверие городской службой почты. А там оно было отделено от писем, адресом которых значился Петербург, и было отправлено в Москву, оттуда в Астрахань и только оттуда уже в часть, в которой служил подпоручик Петропавловский Алексей. Поддужные колокольчики оглашали всю округу своим весёлым звоном, сообщая всем и каждому, кто только оказывался вблизи дороги, что едет почта.       Почта! Столичная почта! И лица всех офицеров стали светлее. Почту ждали все, даже неграмотные солдаты, которым уж точно никто бы не стал отправлять письма из самого Петербурга. Но офицеры на радостях могли допускать некоторые вольности, а значит и дышаться начинало всем легче.       Даже вечно всем недовольный Паныч приободрился. Он исходил ворчанием на всё, от слишком громко поющих соловьёв и чирикающих воробьев, до дорог, которые представляли собой квашню небесной кухарки, только вместо хлеба на гранитной основе лежала грязь. От гудящего себе под нос незамысловатый мотив полкового конюха, которого Паныч успел по пути будто случайно приложить костлявым локтем, до проснувшейся мухи, с громких гудением носившейся по казарме, бьющейся в оконца и, кажется, самой недоумевающий, как это её сюда принесло. Даже эту муху не оставил Паныч без своего злопыхательсва, но прибывшая почта приподняла настроение и ему. И теперь его сутулую фигуру, с небывалой ловкостью снующую по части, можно было увидеть, казалось, в пяти местах сразу.       А подпоручика Петропавловского в части уже не было. Да и подпоручика никакого уже не было, честно говоря. Был просто Петропавловский Алексей, но и его нашло письмо, чудом нигде на длинном пути не потерявшееся и даже не смявшееся. Догнало оно его, когда он, услышав о пришедшей из столицы почте, решил и сам заглянуть в отделение, в надежде получить вести о поданном прошении. Но вестей он не получил, вместо этого ему выдали конверт, на котором наспех острым почерком отца было написано его имя и часть.       День у Алексея выдался хорошим, он как раз получил свое последнее полное жалование и смог выкупить отцовские часы назад. Ростовщик долго упирался и отговаривался, что такие часы никак не могли стоить указанную Алексеем сумму, но тот тоже не желал отступать и ему удалось вернуть своё имущество ровно на тех условиях, на которых изначально уславливались. Часами Алексей по-настоящему дорожил. Когда-то ими пользовался и сам Кирилл Петропавловский, и они ни разу не подводили его. Алексей поднёс часы к лицу, подышал на них и любовно протер стекло чистым платком. Хорошо, что получилось вернуть. В таком же благодушном настроении Алексей свернул на рынок за пряниками — помянуть мать. Горечь утраты улеглась, но на лицо словно упала тень. Он скучал, пусть никогда ни с кем не делился своими чувствами о ней. Отцу было нельзя, открыться же другим означало показать собственную слабость. Но быть может Павел согласился бы присоединиться к нему за чаем? Алексей задумчиво посмотрел на пробившуюся сквозь грязь мать-и-мачеху и пошел дальше.       Пригревало по весеннему, под сапогами вязко чавкала грязь, а мелкие цветы мать-и-мачехи казались маленькими солнцами, но на душе почему-то потемнело. Алексей потёр пальцем переносицу, и откуда только это нехорошее предчувствие? Он и так уже слышал от отца всё, что только мог, да и власти у того над ним нет после увольнения, но предчувствие не унималось. Даже теплые согревшие плечи лучи не помогли от него избавиться.       На свой чердак Алексей взлетел в минуту и не запыхался. Положил бумажный сверток с мятными пряниками на стол и торопливо вскрыл конверт, не желая оттягивать неприятное. Глаза быстро забегали по строчкам, и лицо у Алексея с каждой новой строчкой становилось всё хмурее и хмурее. Письмо было отвратительным. Написанным самым что ни на есть паскудно-литературным стилем и полным самых гнусных намёков на характер его отношений с Павлом. Полным упрёков и обвинений. Сравнений его с матерью «такой же бесхребетной» как и он сам, и сравнений Павла с его матерью «такой же… кошкой». Даже удивительно грязным намёком на то, что именно нашел Алексей в Павле, единственное, в чем он оказался похож на отца. И закончилось всё отречением от него и предсказанием, что «блудный сын» ещё будет просить вернуться.       Алексей в полном раздрае уставился в пустоту перед собой. Такого он от отца никак не ожидал, и вместо обиды накатило оглушение. Словно он никак не мог осознать удар его оглушивший. В это просто нельзя было поверить. Ведь отец всегда так гордился его достижениями. И… Алексей потянулся за стаканом воды — запить ком в горле — и остановился, почувствовав тяжесть в кармане. Ах да, часы. Как только он мог про них забыть?       Но тут в двери провернулся ключ, и в квартиру вошел Павел. Уставший после службы, но в неплохом настроении, солнце его тоже успело пригреть, а никаких писем он не получал — бабушка ещё вряд ли успела получить от него последнее известие. И увидел выражение лица повернувшегося к нему Алексея. Шутка про то, что «кто-то умер», осела на языке неприятным чувством дежавю.       — Что лицо такое постное?       Письмо в руках Алексея было торопливо сунуто в конверт и отправлено во внутренний карман сюртука, прочь с глаз. Выкупленные часы недрогнувшей рукой были вынуты и заброшены в дорожный сундук у стены. И уже оттуда Алексей поприветствовал Павла.       — Так. Отец написал, — он всё ещё был слишком ошеломлен, чтобы чувствовать.       Алексей похлопал себя по щекам и принялся собирать на стол мясо, хлеб и квашеную капусту. Придвинул к противоположной от себя стороне, как раз к месту, за которым обычно сидел Павел.       — Видимо, что-то недоброе тебе написал, — Павел подозрительно посмотрел в его сторону и принялся раздеваться. Спина основательно успела поджить, и он мог не держать больше лицо, чтобы снять форменную куртку.       — Я ожидал. Не такое, но ожидал, — голос Алексея был тих и задумчив.       В неловкой тишине Павел сел напротив и побарабанил пальцами по столу. Посмотрел на Алексея внимательным взглядом. Тот словно прислушивается к чему-то. К чему? Павел насторожил собственные уши, но только с нижнего этажа было едва слышно, как кипит вода, да как за окном звонко отбивает приход весны капель.       Алексей попытался пошутить:       — Теперь я тебе больше не конкурент в роли достойного сына. Хотя, боюсь, и здесь я успел тебя подвести.       Павел глянул ещё внимательнее.       — Твой отец отказался от тебя?       — Да.       Алексей наколол капусту на вилку и вяло захрустел.       — Сочувствую, — зрачки Павла почти сузились и беспрерывно высматривали каждую делать на лице Алексея.       — Не надо, — Алексей глянул чуть удивлённо, — это письмо писал не мой отец. Этот человек просто не может им быть, — Алексей хотел было сказать, что у его отца гудящий низкий голос, которым он гордо представлял маленького Алексея своим сослуживцам, и теплые руки, которые крепко держали поводья лошади и сажали его верхом, но посмотрел на Павла и осёкся. А знал ли он отца?       — Я не прав. Он может.       Павел промолчал на этот выпад, медленно пригладился и почувствовал — сочувствие? Наверняка, потому что он тоже испытывал от генерал-лейтенанта Петропавловского Кирилла Александровича, что такое быть нелюбимым сыном.       Тут табурет был решительно отодвинут Алексеем в сторону, сам он подошел к буфету и задвигал предметы там. Выудил наполовину опустошённую бутылку, взмахнул и повернулся к Павлу. Вспомнилось, чем это закончилось в прошлый раз, но Алексей тряхнул головой, желая вытрясти эту непрошенную мысль.       — Выпьешь со мной? Я хотел мать помянуть, пряники принёс. И орешки.       Предлагать было неловко, ведь у Павла тоже есть мать. Была. Была мать. Алексей на мгновение крепко зажмурился.       Павел смотрел на бутылку подозрительно, но, поколебавшись, все же кивнул.       — Давай помянем.       Водка плеснула в стаканы до краев, Алексей поставил один к Павлу и поторопился отпить от своего. Развернул кулёк с пряниками и закусил. Посмотрел, как Павел повторил за ним. Внутри стало теплее, от того, что Павел рядом, или от водки, Алексей не знал, но решил разлить по новой.       — Она любила орехи в сахаре. Совсем как ты.       Стакан стукнул донышком по дереву, когда Павел молча выпил вторую. Алексей свою только пригубил. Сам не замечая, принялся отламывать от пряника мелкие кусочки, которые затем пальцами перетирал в труху.       — Она любила эти странные французские романы и всегда прятала их от него, потому что он считал это неподобающим увлечением для дворянки.       Павел покачал свой стакан в руках, словно размешивая некий невидимый осадок на дне.       Алексей вдруг стал разглядывать его лицо. Тёмные провалы глаз и ровные линии бровей, чуть сплюснутый нос и линию челюсти с двумя симметричными шрамами. Алексей потянулся рукой к его лицу, почти коснувшись носа.       — Пожалуйста, не отпускай усы, — и опустил голову на стол, закрыв затылок двумя руками.       — И не собирался.       Из-под рук донеслось гнусаво:       — А какой она была?       — Кто?       — Твоя мать.       Павел снова покачал стакан и посмотрел сквозь него на свет свечи.       — Красивой.       Алексей повернул голову набок и косым взглядом посмотрел на Павла.       — А ещё?       — Какой… Хм, — Павел перевел взгляд в потолок, — нежной, доброй. Сумасшедшей, — снова посмотрел на Петропавловского перед ним.       — Сумасшедшей? — Алексей приподнялся.       — Она лишилась рассудка и скоро умерла.       — Ты скучаешь? — в голосе добавилось теплоты.       — Возможно.       Капель шуршала по крыше над их головами, срывалась вниз и звонко стучала ниже их чердака. Алексей допил водку в стакане и встал. Обошел стол, качнулся на повороте, задел бедром угол и встал за Павлом. Положил ему руку на плечо, привычно избегая касаться спины. Погладил второй рукой по голове.       Павел перевел на него взгляд. Мышцы на шее напряглись, но он решил остаться на месте.       Рука Алексея тут же остановилась.       — Мне нельзя?       Но Павел оставил его без ответа, и Алексей продолжил ласково гладить короткие пряди темных волос. Как ни странно, а волосы у Павла были совсем не жесткими и проминались под ласкающей рукой.       Алексей прекратил гладить, но руку не убрал. Разомкнул губы:       — Иногда я представляю, что было бы, сложись всё иначе, и мы с самого начала были бы семьёй.       — Кто знает. От чьей матери пришлось бы отказаться, м? — в глазах мелькнуло лукавство.       Алексей потерялся только на краткий миг.       — Ни от чьей.       Павел хмыкнул.       — И что теперь будешь делать? — поймал недоумевающий взгляд и пояснил: — Видимо, спать ляжешь?       Алексей окончательно убрал от него руки и отступил на шаг.       — А есть иные варианты? — в глазах читалась растерянность.       — Нет. Спать.       Прохладный воздух опустился на голову и плечи, где прежде были руки Алексея. Павел принялся укладывать пряники обратно в сверток. Плотно завернул, чтобы не зачерствели. Пригодятся потом. Быть может.