Дураки и дороги

      Огонь свечи погас под железным колпачком, но в полнолунии было видно почти как днём. Рубашка легла на стул, и в скором времени к ней присоединились и штаны. Алексей вытянулся на кровати, с приятным чувством ощущая, как медленно расслабляются мышцы, становясь мягкими и податливыми. Словно растекаются по матрасу. Алексей закинул руки за голову и устроился удобнее, смотря, как Павел сам собирается ко сну.       — Ты никогда ничего не рассказываешь о себе.       Одеяло легло приятной тёплой волной, Павел высунул из-под него нос.       — Ага.       — Почему?       — Нечего рассказывать.       — У тебя было целых двадцать пять лет жизни, о которых я ничего не знаю.       Одеяло на кровати Павла пошло волной, тот перевернулся на другой бок.       — Ну были и были. И прошли.       — Я хотел бы знать о них, — Алексей помолчал, старательно подбирая следующие слова, словно вытаскивая их из сумки с тысячей мелочей, среди которых так сложно было найти нужные именно в этот момент.       — Иногда мне сложно тебя понимать.       От Павла он услышал только тихий и неопределённый звук. Он не собирался прямо сейчас вдаваться в воспоминания. Куда лучше вот так лежать в мягкой теплой постели, кутаться в одеяло и оставлять открытым лишь нос. Гораздо лучше того, чтобы пытаться облечь мысли в слова, да ещё и так, чтобы Алексей его понял. Об его умственных способностях у Павла сложилось свое мнение. А ведь не дурак, видали офицеров и хуже. Одеяло зашевелилось, и Павел перевернулся на бок.       На звуки с его кровати к нему повернул голову Алексей. Но быстро понял, что брат лишь устраивается удобнее, и вздохнул. Ответа было не дождаться. Во всяком случае не сейчас. На обратной стороне плотно закрытых век словно нарисовались картины их дальнейшей жизни, где Павел доверяет ему свои радости и горести. На ум сразу же пришла последняя горесть Павла. Везде он виноват.       — Ты ещё злишься? На тот случай с водой?       — Уже нет.       Алексей моментально перевернулся на живот, лег наискось и приподнялся на локтях. Посмотрел сквозь ночную тьму в сторону кровати Павла, сощурил глаза, не перестроившиеся к изменённому свету, и пристально всмотрелся. Но смотри не смотри, а выражение лица было неразличимым.       — Правда?       — Да.       Всегда он такой, задаст тысячу вопросов и удовлетворится одним ответом.       Алексей лег обратно и закрыл лицо руками. Облегчение было столь огромным, что, казалось, опору выбили ему из-под ног. Простил. Действительно простил и не держит обиды. И не грызет Павла больше это несправедливое к нему чувство. Было и прошло, а теперь его простили.       — Это было так страшно. Потерять тебя.       Павел промолчал. Ему нечего было на это ответить. Пожалуй, не только Алексей не понимал его. Он сам тоже далеко не всегда мог понять Алексея.       А тот всё ворочался и не хотел засыпать. И ему не давал своими вздохами, охами и скрипением рассохшейся кровати. Надо будет винты пересмотреть, — мимоходом подумал Павел, впадая в милосердный сон, как об пол ударили две пятки, и Алексей вскочил на ноги. Павел перевел на него взгляд. Ну что ещё? Чего ему не спится спокойно, уже двенадцатый час на дворе.       Тихо звякнул колпачок, и жёлтым светом зажглась свечка. Алексей старательно рылся в своем дорожном сундуке. Павел повернул к нему голову, любопытствуя, что могло так срочно понадобиться в ночи, но Алексей, казалось, даже не замечал его, поглощённый своими мыслями.       А те жгли и не давали покоя. Как ему не хватает матери. Как Павлу, должно быть, не хватает матери. И какое оскорбительное для них обоих письмо прислал отец. Только вот само письмо всё никак не желало находиться. Да где же оно? Алексей в седьмой раз ощупал свои пожитки, как что-то бумажно хрустнуло под рукой и он ошалело уставился на конверт, который лежал поверх всего остального. Конверт был порван, скомкан, смят и отброшен в сторону, а письмо, не перечитывая, Алексей торопливо поднес к свече. Даже не желая перечесть. Павел удивился и заинтересовался настолько, что встал с кровати и подошёл ближе, кутаясь в одеяло на плечах.       Алексей сунул безымянный палец в рот, слишком быстро пихнув письмо в огонь и ухитрившись опалить пальцы. Перехватил письмо другой рукой и жёг, пока от него не остались лишь маленькие потемневшие лоскуты, выглядевшие почему-то жалкими.       — Оно не должно быть. Просто не должно.       Взгляд упал на лежащие среди вещей часы, которые холодно блеснули, несмотря на тёплый свет свечи. Желание бросить их об пол было подавлено с трудом. Всё же дорогая вещь, а деньги им ещё пригодятся. Тем более в таком положении. Желание стало нестерпимым, и Алексей захлопнул крышку сундука от греха подальше.       Частица пепла осела у Павла в носу, и он чихнул. Алексей вздохнул от неожиданности и повернул к нему лицо. Улыбка разбила сосредоточенное хмурое выражение, и он мотнул головой, стряхивая остатки неприятных чувств.       С чувством выполненного долга он погасил свет и залез обратно под одеяло. Устроился удобнее и затих. Только сдержанное сопение нарушало тишину, словно Алексей избегал дышать в полную грудь. Одеяло со стороны Павла приподнялось, он высунул из-под него голову.       — Полегчало?       С другой кровати раздался резкий скрип. Вздрогнул он от неожиданности, что ли?       — Да.       Павел со вкусом, до приятного потягивания в мышцах зевнул и закрыл глаза.       Утро их встретило рано. А точнее в три часа, когда солнце и не думало показываться из-за гор и вокруг лежала непроглядная ночь. Разбудил их громкий, нетерпеливый и странно неприятно совпадающий с ударами сердца стук. Сонный Алексей открыл дверь, готовясь вышибить непрошенного гостя, но на узкой клетке стоял мокрый так, что даже из-под сбившейся фуржки текли к носу жирные капли и собирались на самом кончике, Емеленко. Он открыл было рот, задохся, сорвал с головы уже падающую фуражку и с силой махнул её на себя, сдувая капли пота с лица.       — Фух, — дыхание никак не желало устанавливаться, и вместо внятной речи Алексей услышал только мало понятную, слипшуюся в сплошной ком теста.       За его спиной выглядывал успевший натянуть на себя штаны и рубашку Павел. И быстро сообразил.       — Сбор.       — Какой сбор по весенней распутице?       Павел только пожал плечами и стал собираться в часть, а Емеленко, наконец, смог членораздельно заговорить.       — Там такое случилось! Горцы… Лошадь. Лучшую лошадь полковника…       — Убили?       — Увели.       Алексей накинул на себя пальто и с удивлением повернулся обратно к Емеленко.       — Как увели? Из части? Из-под караула и под носом у конюхов?       Емеленко только махнул рукой. До части все трое дошли не в пример быстро и молча. Алексей никак не мог отделаться от непонятно откуда взявшегося острого чувства тревоги, не вовремя это всё случилось, ох как не вовремя. Павел прикидывал, успеет ли он поесть и кого отправят, а Емеленнко бросал любопытные взгляды на них обоих, но больше не комментировал.       Когда показался знакомый забор крепости и караульные, Алексей весь словно встрепенулся и ускорил шаг. Часть, порядки в которой были скорее похожи на те, которые соблюдает давно заслуживший покой старый пёс, лежащий у будки скорее для вида, а не для дела, значительно переменилась. Везде горели огни, и в их живом пламени лица людей блестели влажными шарами глаз.       Оставив Павла и Емеленко, Алексей направился к Яблонскому прояснять, как подобное могло произойти. А через час уже выдвинулся отряд, целью которого оказалось возвращение столь ценной лошади.       Лошадь на самом деле была жеребцом карабахской породы четырёх лет от роду, и обошлась она полковнику Яблонскому без малого две сотни рублей. Хан, как назвали лошадь, отличался золотисто-рыжим цветом шерсти, которым уже успело восхититься местное немногочисленное дамское общество, и изящными «стаканчиками» копыт. Конь был несомненно хорош собой и очень полюбился Яблонскому, который самолично ежедневно проверял его в стойле и засыпал щедрую меру овса. И именно на этого жеребца положил глаз сынок местного горного князька.       Яблонский костерил на чем свет стоит часовых, посмевших пропустить врага в часть, угрожал им расстрелом и проклинал нерадивого конюха, у которого в этот проклятый час случилась беда с животом. И, пока он сидел на нужнике, свершилось это темное дело. В скором времени выяснилось, что, конечно, никаких горских гостей караульные, к счастью, не пускали, те тихо обогнули часть с другой стороны. Судя по оставленным следам и по только пропавшему конюху, тот был с ними в сговоре. Чего только не обещал в ярости Яблонский нерадивому работнику. Какие только казни египетские не обрушивал на его голову, пока неожиданно не успокоился. В том, что коня найдут, он не сомневался, не могли его люди подвести, а уж всегда ответственный Матвеич так точно. А если кто и не вернется с поисков, значит не сильно то ценный кадр был.       Алексей сидел ни жив ни мёртв в его кабинете. Не мог уложить, что именно брата отправили в горный аул. И теперь из-за какого-то коня его Павел… Дурные предчувствия не желали униматься, и Алексей с удивлением осознал, что он ни капли не сочувствует полковнику. Коня было жаль, но и у горцев ему должно быть ничем не хуже, а вот то, что Павел теперь в темноте пробирается по тем горам, на которые и при свете дня взглянуть было страшно, благих чувств не внушало. А полковник продолжал разглагольствовать, что уж как найдет он этого конюха, как взгреет его, да как покажет этим горцам, возомнившим о себе невесть что, чтобы за юнцами своими безмозглыми лучше следили. Алексей всё думал, что Павлу только краюху хлеба сунуть успел. И что сейчас лучи солнца тронут заиндевевшую кромку гор, а время самое сельное. Однажды, ещё ранней осенью, Алексей видел, что случается с лошадью, попавшей в каменную реку. Видеть, как такое произойдёт с человеком, он точно не желал. А ведь есть и горцы. И ружьё против многих Павлу не подмога.       Сквозь сцепленные зубы Алексей почти выплюнул вежливую фразу и удалился. Лошадь стоила двести рублей, но за живого Павла он отдал бы и больше, не считая. Только вот больше у него таких сумм не было. И оставалось ждать.       А Павел мерно покачивался в седле и размышлял, что, подумать только, за бессловесную и, в общем-то, бесполезную скотину дают сумму, которую он и за всю жизнь не заработает. Да он и денег таких не видел. Да, господа на мелочи не размениваются. Павел сжал колени, чтобы перешедшая на шаг кобыла снова неспешно затрусила. Впереди него загораживали обзор на дорогу две широкие спины, а возглавлял их маленький отряд Матвеич, которому в скором времени пророчили повышение по службе из ефрейторов. Да и срок службы, ему отпущенный, уже почти отходил. Павел кисло улыбнулся, а ведь не так давно он и сам о подобном мечтал, и где он теперь? С мечтами можно было покончить. Павел ниже натянул фуражку. Первые лучи солнца настырно лезли под козырёк и отражались от скалистых граней, делая камень белоснежным и сверкающим как стекло.       А потом, превращая воздух в молоко, опустился туман. Лёг плотной молочной пеной, поглощая лучи солнца и заставляя застегнуть шинели у разомлевших на солнце людей. Вылетела из-под самых ног коня удивлённая не меньше людей сойка, отрезала своими синими как бритва крыльями добрый кусок тумана и скрылась в нём же. Матвеич успокоил встревоженного коня и тронул дальше. Дорога становилась всё уже, ненадежней, а с двух сторон открывали свои острые скосы обрывы. Камешки, попадавшие под копыта лошадям, легко отлетали по разные стороны дороги, и звук тихо гас где-то внизу. Возможно, там была река, но понять это в густом тумане было невозможно.       Маленький отряд вытянулся в цепь и замедлился. Никому не улыбалось упасть с высоты, которую ты даже не в состоянии увидеть. Павел замыкал цепь и напрасно напрягал своё острое зрение. И его зоркие глаза были бесполезны в глухом тумане. Только солнце продиралось сквозь него, как огонь свечи за прикрытым плотными занавесками окном. Павел засмотрелся на солнце, а когда опустил голову, всадника перед ним уже не было видно, а тропа стала больше похожей на козью. Лошадь, подчиняясь пяткам человека, прибавила шаг, но подкова поехала на ненадёжной насыпи и Павел, успев только слабо вскрикнуть, съехал вниз. Лошадь испуганно заржала и попыталась встать на ноги, но поток камней унёс её вместе с ездоком. Когда всё перестало кружиться, Павел смог осмотреться и понять, что произошло. Рядом с ним стонала лошадь. Кровь чёрным впитывалась в песок и щебень под её ногами. Сами ноги были вывернуты и переломаны словно соломины, и так же как соломины, выгоревшие на жарком солнце, белели обнажившиеся кости. Внизу тумана не было, и сцена была видна во всей её ясной и смертельной обыденности. Павел неуверенно поднялся на ноги и понял, что на этот раз ему повезло ничего не сломать, хотя разбитый висок саднило. Лошадь снова жалобно застонала.       Неуверенными шагами, но камни под ним лежали вполне устойчиво, Павел подошел к кобыле. Большие глаза лошади налились кровью и смотрели в никуда. Заднее копыто забило об землю. Павел перехватил чудом оставшееся с ним ружьё. Засыпал пороха и вставил патрон. Выстрел раздался неожиданно громко, словно ударило орудие. Где-то вдали послышался звук камешков. Павел прислушался в наступившей после тишине. Закричал, зовя сослуживцев, и сделал несколько выстрелов в воздух, но только лошадь бессмысленно смотрела перед собой выкатывающимися из глазниц глазами. А потом раздалось устрашающее потрескивание.       Шел третий день с того вечера, когда потрёпанного, но живого Хана удалось вернуть. Похитителем и правда оказался сын местного князька, который ходил в кунаках у доброй половины господ офицеров и который меньше всего желал проблем, какие мог принести этот конь, так что посланцы вернулись не с пустыми руками. Князек не пожалел даже изукрашенную лазуритом гурду, лишь бы урус не гневался.       Третий день, как довольный Яблонский кормил своего Хана сахаром и моченными яблоками.       Третий день, как небольшой отряд вернулся без четвёртого члена, отрапортовав, что найти его не представляется возможным и за добрые сутки поисков.       Третий день, как Алексей проводил всё свое время в горах, переложив служебные обязанности на Емеленко.       Солнце начинало клониться к земле, а Алексей продолжал уже безнадёжно стрелять в воздух, надеясь лишь, что не вызовет этим лавину, которая накроет Павла. Алексей оглянулся по сторонам и погнал лошадь к ближайшей вершине, чтобы там выстрелить своей последней щепотью пороха и отправиться обратно в часть. Павла не было нигде, но кто поручиться, что смог обыскать все бесчисленные складки земли? Их здесь было словно звезд на небе, а Алексей был всего лишь человеком. Но упрямо сжав зубы, он часами прочёсывал местность, посреди которой пролегал предполагаемый путь отряда. Павел не мог уйти далеко. Только бы он был жив.       До ущелья, где лежал Павел донеслись очередные звуки выстрелов. Спасение было так близко, но голос он сорвал ещё в первый день. Лавина тогда окончательно накрыла бедную лошадь огромными валунами, и вся удача его кончилась на том, что ущелье оказалось достаточно широким, чтобы спрятаться от скачущих многопудовых глыб на другом конце.       В этот раз выстрелы были ближе, а уверенности в том, что он сможет пережить ещё одну ночь, больше не было. Сухие потрескавшиеся губы раскрылись, и горло издало громкий сип. На другие звуки Павел не был способен. Горло тут же начал драть сухой и жестокий приступ кашля. Но никто не поторопился на его зов. Впервые в жизни Павел ощутил настоящее отчаянье. Он смерти не боялся, пусть и не хотел, но погибнуть вот так… Одному, в горах, которые он никогда не любил, подыхая от жажды и холода, и будучи потом растерзанным зверьём. Так умирать Павел не желал. Он за три дня продрог до костей так, что, кажется, не разморозится никогда, охрип и обессилел почти совсем. И все попытки выбраться оказались бесплодными. Только штаны на коленях продрал и перчатки испортил. Мягкая ткань не выдерживала трения о камень. Да и кожа не выдерживала. Павел прокашлялся ещё раз и, собравшись с силами, попытался крикнуть ещё. Ему было всё равно, даже если там окажутся горцы, всё умирать, а так может и поприятней будет. Из горла вырвался жалкий крик, кончившийся каким-то бульканьем, и Павел понял, что окончательно осип. Больше ни звука не удастся вытолкнуть из ставшего бесполезным горла. Задача стала сложнее.       Алексей сип услышал, но звук был таким исчезающе слабым… Полно, да не показалось ли ему? Может это покатился очередной камень или прокричала птица. Он столько раз обманывался и гонялся за миражами, звуки горы искажали так, что определить направление было совершенно невозможно, что боялся принять вымысел за правду. Но звук повторился. Алексей крикнул из всей мощи своей широкой груди:       — Павел!       Направил коня туда, откуда показалось, что донёсся этот слабый гаснущий звук, и тут ясно услышал как о камень ударился камень.       Разочарование накатило такое, что злые слёзы появились в уголках глаз. Обманулся! Но не проверить он не мог, лучше обмануться тысячу раз, чем оставить Павла умирать, когда помощь могла быть так близко.       — Павел! Я здесь! Отзовись, Павел!       Но только стук камней был ему ответом.       Лошадь резко повернула у края ущелья, и Алексей чуть не вылетел из седла, но удержался и спешился. Сел на самом краю, опустил голову вниз и попытался разглядеть хоть что-то во тьме. Солнце было уже слишком низко, чтобы его лучи помогли осветить низину ущелья. Алексей снова позвал брата и услышал в ответ стук, от которого сердце радостно встрепенулось. Это не просто падали камни. Кто-то отбивал вполне осмысленную дробь. А значит этот кто-то был жив.       — Павел? Паве-е-ел!       Эхо бодро прогремело по склонам, но дробь прозвучала снова. Глаза Алексея привыкли, и он смог разглядеть ещё более тёмный, чем окружение, силуэт в самом низу.       — Если я спущу верёвку, ты сможешь обвязаться?       В голове мелькали расчёты, сколько времени понадобится добраться до части, а потом вернуться обратно и найти это место. И сколько лет жизни ожидание заберет у Павла, когда, если, они сумеют его снова найти.       Павел внизу усиленно постучал камнями и стал ждать, когда то и дело подпрыгивающий конец верёвки спустится к нему. Видел он в темноте не в пример лучше Алексея. За прошедшее время глаза успели привыкнуть к черноте, в которой он оказывался, стоило солнцу перейти зенит.       Тело слушалось очень плохо, но Павел смог дотянуться до конца верёвки и поймать его. Ровные петли плотно легли на руку — Павел подёргал за верёвку и решил, что Алексей, чем бы он там её не держал, держит её вполне сносно. И немного усмехнулся тому, как хорошо действует холод как обезболивающее. Руку он почти не чувствовал.       Сверху донеслось:       — Когда можно будет тащить — дай сигнал.       Павел послушно дёрнул верёвку и стал ждать, когда ему можно будет пытаться подняться. Руку чувствительно потянуло вверх, и он стал медленно подниматься на свет. Пытался помогать как мог, но продрогшее и ослабленное тело подчинялось плохо. А в руке тянуло даже несмотря на благоприятное действие холода.       Когда перед глазами появилось испуганное и бледное лицо Алексея, Павел слабо улыбнулся. Не зря он узнал его, когда тот его звал. Ну право, кто его ещё так звать будет? Он стоял перед ним как перед трупом, Павел хотел было сказать, что улов оказался не таким, который мог бы желать Алексей, но горло пытать было бесполезно. Алексей порывисто упал на землю и тёплыми пальцами стал искать пульс на шее. Пальцы на самом деле были холодными от воды, скопившейся на охладевших камнях, но насквозь вымороженному Павлу они казались приятно согревающими. Подмёрзшие руки не сразу уловили пульс, и Алексей успел в очередной раз почувствовать всю гамму ужаса, пока уловил слабое биение. И это биение вывело его из ступора. Он сдернул с себя пальто, сгрёб Павла в охапку, закутал в одежду и принесённое одеяло, успев порадоваться, что так благоразумно решил прихватить его с собой. На лошадь Алексей положил Павла как тюк с дорогим ковром, взял её под уздцы и медленно повел. Оступиться после всего было никак нельзя.       Удивиться его действиям Павел не успевал, мозги тоже словно заморозились и соображали со скрипом. Он даже попытался было сказать Алексею, что он не красавица, чтобы его так на лошадь складывать, но сказать, конечно, не получилось.       Алексей заметил что челюсть Павла двинулась и только подтянул ему одеяло до самых глаз. А когда они вышли на широкую дорогу, Алексей одним прыжком взлетел в седло, поддернул тюк с Павлом повыше, чтобы тот не болтался поперек дороги, и пустил лошадь в галоп.