Дураки и дороги

      Солнце острыми лучами штыков кололо глаза. В странной, неестественной тишине пяти с лишним сотен человек можно было различить, как сипло выдохнул солдат, стоящий на дальней линии, как кашлянул в свои жидкие юношеские усы один из прапорщиков. Как хрустнул свежий снег под копытом коня. Как хриплый от частого крика, но громкий и чёткий голос зачитал приказ.

***

      — Истинно я вам говорю, вон хошь Христом богом, да что там Христом, самой божьей заступницей — матушкой Девой Богородицей поклянусь!       — Не богохульствуй, Паныч.       На казарменных койках собралось около полутора десятка людей, и все с интересом склонились к пожилому солдату, с важным видом сидевшему в центре сборища. На лицах солдат интерес соседствовал с недоверием — Паныч был известным любителем почесать язык. Но, как известно, дыма без огня не бывает, а значит правду, пусть и прикрытую многоцветным нагромождением всевозможных присказок и слухов, узнать было можно. Не зря Паныч считался живой газетой и успешно заменял её солдатам, среди которых разумевшие грамоту были редкостью. Паныч шустро передвигался, несмотря на то, что уже добрый пяток лет жаловался на свои больные колени, и ухитрялся слышать такое, о чём никто ещё даже и не говорил. Сейчас Паныч был полон важности и с многозначительным видом тянул себя за жидкий и с проседью ус.       — Да разве я могу богохульствовать? Да разве я когда, братцы, хоть слово лжи поганой сказал? Да разве вырывался из моих уст бес, хуже которого не видал человек, имя которого клевета?       — Э, погнал лошадей. Ты как разгонишься, так и не заткнёшь ничем.       — А ты не затыкай! Не затыкай, слышишь! Где тебе до моих лет дожить? Молока обтереть не с чего, а всё туда, всё поучать лезешь, — Паныч весь взъерошился и стал напоминать очень сердитого и наглого воробья. Усы неряшливо торчали, словно выпавшие из подранного кошкой хвоста перья.       — Да хватит вам! Рассказывай, Паныч, что у девок видел.       — Чего видел, того уже нет. Да и что на вас слова тратить? Вы ж что телки́, вам слово божие, а вы ему в ответ «му». А всё «рассказывай, рассказывай». Вот кончу службу, и будете без меня тут жить-поживать. Ай, да чёрт с вами. Слухайте, чего скажу. Пришёл я, значит, в заведенье, а там всё с вывертом, с манерами, надо понимать! Прилавочек лакированный, платьица какие-то висят и все с кружавчиками. А девки! Груди — во! Румянец во всю щёку и смотрят так всё искоса, всё намёком.       Сидевший напротив него на кровати солдат со шрамом на всю щёку не выдержал:       — Про девок мы и сами знаем, ты про другое, про другое кажи.       — Про другое вам кажи. Тьфу. Ни слова сказать не даёте покойно, всё упрёки, да попрёки. С мысли только сбиваете. Да что ты в девках понимаешь? Небось, увидишь девку, да и весь ум из головы к отцам ушёл, а тут ведь тоже надо, так сказать, ценителем быть. С умением подойти.       Тут уже не выдержал и взвыл рядом сидящий:       — Паныч! Давай уже!       Но Паныч вместо ответа зашёлся долгим кашлем, и никак не мог оставить попытки избавиться от тягучего и липкого комка в нутре горла. Наконец, он сплюнул, выпрямился и продолжил говорить.       — Глядим мы, значится, с Макаром на девок, как тут дверь открывается, да не та дверь, через которую мы ходим, со двора, а парадная, с колокольчиком, и, смотрю — рожа знакомая. Пашка-ублюдок. Совсем поганец всякий стыд потерял. А за ним под ручку, догадайтесь, кто? — Паныч попытался сделать паузу как у заезжих комедиантов, на представление которых ему пару раз повезло посмотреть, но долго он не выдержал. Слова распирали его изнутри, как воздух распирает рыбьи пузыри. И с таким же звуком, как они лопаются, Паныч шлёпнул губами.       — Весь напомаженный, бачки подбриты, волосы такие, что под пудрой и не заметишь, что не блондин, идёт подпоручик наш. Петропавловский. А сапоги как блестят! Наш кот Васька от обзавидовался бы. А ордена! Во всю грудь, — Паныч развернул узкие плечи и выгнул вперёд свою довольно тщедушную грудь. — Вошли они, и ваше благородие сразу меня увидало. «Здравствуй, — говорит, — Архип Паныч, рад тебя видеть в добром здравии». А мы что? А мы ничего. Мы рады стараться. Смотрю на него и машу потихоньку рукой, чтобы он от братца своего отошёл. Ну а дальше всё чин чинарем, — Паныч повертел в покрытых пылью махорки пальцах печальный ус, попытавшись придать ему приличествующий такому важному свидетелю вид. Ус входить в его положение и принимать стойку смирно не желал и только посыпал махорочной пылью его колени, над которыми он и висел. Паныч тяжко вздохнул, сетуя на непослушание уса, но говорить продолжил.       — Господин офицер не то, что вы. Он всё понимает. Умных людей как не послушать? Умные люди долго жили, много чего видели. Ну и показал я ему девок, что покраше да поизящнее. Чтобы и по-хранзуски умели и на пиано. Всё как полагается у благородных. Ну, думаю, довольным наш подпоручик останется. Взял он двух девиц: бывал я с одной, такое умеет, что у-у-у, но тут я молчок. Тут дело тонкое, возвышенное. А вторая… Ух, огонь жгучий! Турчанка, косы чёрные до пола, а к косам монетки привязаны и звенят да так сладко, что аж в груди спирает. И глазищами своими она так и поглядывает, так и поглядывает, плутовка. В общем, расстарался я по полной программе, всё своё знакомство с хозяйкой на благо нашего начальства, так сказать, положил. Как тут смотрю — а Пашка шасть за ними. Со своей мордой бесстыжей. Оглянуться не успел, как он уже по лестнице поднялся.       — А дальше что? — толпа солдат словно трава качнулась к Панычу. Тот хмыкнул, удовлетворенный произведённым эффектом.       Как вдруг из толпы кто-то увесисто бросил:       — Да врёшь ты всё. Никогда у Акиньишны турчанок не бывало. Да ещё что б с косами до пола.       — Это я вру? Вру?! Может и подпоручика не было?       В толпе поднялось возмущение, она согласно прогудела:       — Был подпоручик, был. Ты, Паныч, дальше рассказывай, а ты, Матвеич, не лезь. Сам-то ты где тогда был?       — Известно где. В кабаке беленькую пил. Там гляди и привиделось чего.       — Матвеич, а Матвеич? А бес тебя до самого Петербурга на плечах не носил? Черевички не доставал?       — Да чёрт с вами, — от группы отделилась мощная низкая фигура с широкими плечами и тяжёлым шагом. — Сами эти байки слушайте.       — Иди-иди, — голос Паныча неожиданно дал петуха, он смутился и закашлялся, чтобы скрыть недовольство.       — Поднажми, Паныч, поддай, дорогой. Раз начал – так уж и кончи.       — Вот что с вами поделать? — Паныч успокоился, довольный неожиданным заступничеством, и хитро оглядел всех присутствующих. — Так и быть, слухайте дальше. Зашли они, значит, и дверь плотно прикрыли за собой. А мне, что мне дверь? Меня Акиньишна столько знает… Считай — полжизни прошло, вы столько годков по земле не ходили, сколько мы знакомы. Мне и предоставили девку, — Паныч сщурил глаз и звонко щёлкнул языком.       — А девка та хоть красивая была? Или одним вершки, другим корешки?       — Да уж получше, чем тебе. Да и не про девку сейчас речь. Зашёл я, значится, в комнату, и вдруг слышу, да не то, что там обычно слышать можно, а говорят вроде что. Мне чужих секретов не надо, но не будешь же уши зажимать? А там…       Солдатский кружок сдвинулся ближе и наклонил головы, чтобы ничего не пропустить.       — Слышу, Пашка говорит. Про хранцузов, да про писателей, шибко умным заделался. Апполинарий Кириллович, чтоб его. Нос даже перед девками дерёт. Вот вывалил он все свои познания, другого-то нет, чтоб вывалить, не отросло, покрутил перед ними, похвастал, и тут предложил такое, что я стакан уронил. Чуть ухо не порезал. Говорит девкам, дескать, вы тут смотрите на нас, пока мы с господином подпоручиком развлекаться будем.       Шум, поднятый в казарме, был слышен и за её пределами. Да быть такого не может! Чтобы Петропавловский да с Пашкой!       — Ты ври, да не завирайся.       — Вру, говоришь? А ты мне скажи, что они там вдвоём такого желали, что у девок потом рублей прибавилось? Специально их и позвали, чтобы не подумали ничего.       И в полной отчаянно скучающих людей казарме разгорелся бурный спор о том, что могло быть, а что не могло, и о том, какие отношения связывают его благородие и ефрейтора Иванова.       А они меж тем мирно спали на одной кровати и думать не думали о том, что о них судачат. Привычные к армейскому распорядку проснулись они рано и почти что одновременно. Павел смирно дождался, когда Алексей освободит ему спуск с кровати и, никуда не спеша, сел. Широко зевнул во весь рот так, что можно было разглядеть места, где отсутствовали утерянные из-за перелома челюсти зубы и даже несколько лунок на дёснах. Посмотрел, как Алексей встал на носочки и тянулся во весь рост, разминая затёкшие после сна на узком пространстве мышцы. И надо же было такой каланчой вырасти. Ещё чуть-чуть и Алексей смог бы прямо с пола достать кончиками пальцев до потолка. Он закончил тянуться, развернулся к брату и внимательно осмотрел его, оценивая состояние. Не успел ли Павел снова застудить свои травмы, не замёрз ли за ночь. Алексей задержал взгляд на его правой руке, на которой за ночь задрался рукав нижней рубашки. Как выглядела рука без одежды, Алексей уже видел, и снова глядеть на неё ему не понравилось совершенно. За бытность в лубках мышцы и подкожный слой жира усохли, а кожа не восстановилась и выглядела сухой и шелушащейся. Словно у старика.       — Как спалось?       Иванов снова широко зевнул:       — Хорошо спалось.       Он сидел в чужой постели и в чужом одеяле и ему совершенно не хотелось из них вылезать. В комнате стыло, а кровать ещё хранила тепло Алексея.       Алексею стало неудобно так откровенно разглядывать непривычно расслабленного после сна Павла. Даже выражение лица, обычно плохо читаемое, сейчас казалось мягче. Алексей отвернулся и пошёл к рукомойнику для совершения утренних обрядов. Тихо звякнула цепочка и из носика полилась холодная вода. С утра она приятно холодила тело, и по коже побежали приятные мурашки. Павел уныло смотрел, как плескался Алексей и удивлялся его запасу сил зимним тёмным утром. Особенно зимним тёмным утром. До зимнего солнцестояния оставалось всего ничего.       Алексей быстро растирал тело сухим полотенцем и промокал волосы. Тряс головой словно собака, короткие пряди топорщились в разные стороны и придавали ему на удивление неряшливый вид. Таким мокрым и свежим он подошёл к кровати и, улыбаясь, посмотрел на брата. Его тон был лёгок, но Павел слышал в нём тщательно скрываемые заминки.       — Служба зовёт, — Алексей взмахнул влажными руками над кроватью, и мелкие брызги воды попали на Павла.       Он зажмурился и недовольно мотнул головой. Мокро. Холодно. Мерзко. И что только в этих длительных водных процедурах находят хорошего? Со вздохом он вылез из-под одеяла. Как же выморозило комнату за ночь. Расставаться с тёплым одеялом было жаль, но Павел нашел в себе силы в свою очередь дойти до рукомойника и освежиться.       За спиной Алексей принялся чётко отсчитывать ритм. Павел оглянулся, чтобы узнать, чем таким он там занят, и кисло посмотрел на делающего зарядку Алексея. Нет, никаких зарядок сегодня. Он встряхнул свои штаны и стал неспешно одеваться. Но спокойно одеться ему не дали.       — Почему ты не упражняешься? Размять мышцы утром полезно.       Павел застегнул рубашку.       — Поспать подольше — вот что полезно.       В плохом свете свечей Алексей заметил, как теперь выделяются у того рёбра. Его лицо потемнело от беспокойства и от мыслей о том, что вред, который он нанёс здоровью Павла, теперь почти невозможно исправить.       — Генерал-фельдмаршал Суворов говорил, что залог крепкого здоровья солдата — гимнастика.       — У меня упражнения на плацу впереди, так что не переживай о моём здоровье.       Павел пригладил полы форменной куртки, накинул шинель, надел на голову фуражку и встал у двери, поджидая, когда Алексей совершит свои последние приготовление перед выходом.       Тему здоровья Алексей отставил, но не забросил. Решил подобрать лучший момент, чтобы её обсудить. Для него было очевидным, что здоровье брата требует хорошей еды, воды, тепла и гимнастики, а не изматывающих и отупляющих маршировок и жилья в едва соответствующих санитарным условиям казармах. Алексей вздохнул. Всем солдатам это требовалось. Они должны закаляться, а не промерзать и тренироваться, а не двигаться, желая избежать наказания, но борьба за улучшение их условий была вялой и высоким начальством не поддерживалась. Но хотя бы Павла хорошей едой он обязан обеспечить. Алексей задумался над тем, насколько часто Павел будет готов принимать от него помощь, и как это можно преподнести, чтобы не задеть его гордость.       У самой двери Алексей снова остановился, вспомнив вчерашнее и представив, с чем ему придётся столкнуться. Казалось, будто это уже свершилось, и на него обрушилось общественное осуждение. Он почти мог различать шёпот и смешки за спиной и вокруг, и везде, но только не перед лицом. Провёл рукой перед собой, сбрасывая наваждение, и повернулся к Павлу.       Тот отметил его колебания перед дверью, и от того последующие слова были сказаны несколько резче, чем могли бы быть.       — Репутацию тебе мы достаточно испортили вчера. Можешь смело идти в часть.       Алексей опустил ресницы и внезапно понял, что он эгоистично думал лишь о себе.       — А как же ты, Павел? Ведь твоя репутация… Нас же обоих видели.       Павел усмехнулся.       — Моей репутации, — слово было произнесено так, словно это было нечто ужасно неприличное, — уже ничто не страшно.       Он потянулся провести рукой по волосам, но натолкнулся на фуражку и поспешил опустить руку.       Алексею ярко вспомнились, с какой интонацией произносили полное имя брата встреченные сослуживцы, и он закусил изнутри щёку.       — Это неправильно. Ты не должен был так подставляться из-за меня. Мне следовало сразу подумать.       — Идём уже, — Павел нетерпеливо дёрнул ногой. — Это не стоит разговора.       Он видел, что Алексей явно хочет продолжить этот диалог, но у самого такого желания не было. Павел оттеснил его к двери и вышел на площадку, потому что опаздывать на следующий же день после увольнительной ему не казалось хорошим вариантом, и целой шкурой он дорожил. И так хватало оставшихся следов от всего. Он бросил взгляд на явно трусившего Алексея и подумал, что это он ещё не знает, что за извращения породит томящийся от скуки мозг их сослуживцев. Как впрочем и сам Павел, но ему терять было нечего. Чистой репутации он никогда не имел.       В этот день им пришлось выслушать немало. Весь офицерский состав, словно сговорившись, уличал каждую свободную минуту, и каждый считал своим долгом отпустить комментарий и поздравить Алексея с окончанием «монашеской» жизни. Но после обеда всё прекратилось. Его словно начали избегать, при этом постоянно посматривая и что-то очень бурно обсуждая. Алексей догадывался, что к такому всё и придёт, в конце концов, он сам хотел очернить репутацию и расстроить свадьбу, но не напрягаться на такое поведение не мог. Хотя и вида не подавал. Лишь усерднее стал следить за тем, как солдаты расчищают выпавший за утро снег на плацу. С приятным скрипом лопаты грызли снег, и сугробы вокруг росли вместе с тем, как расчищался плац. С неприятными, бередившими его душу смешками велись между солдатами разговоры, услышать которые Алексей не мог, так же как не мог отделаться от ощущения, что эти смешки имеют под собой вчерашнюю встречу в доходном доме. Он легко нашёл среди серых шинелей знакомый ему силуэт брата и наблюдал за тем, как он орудует лопатой, то и дело поправляя сползающую фуражку, и как покраснели его уши на морозе.       Подойти за весь вечер к Павлу Алексей так и не решился, а тот сам будто не хотел с ним сталкиваться лишний раз. Поэтому Алексею пришлось оставить свою надежду, что им сегодня удастся поговорить и, может, он даже смог бы отдать Павлу заранее отложенное из обеда специально для него мясо. Алексей завернул ещё одним листом бумаги поверх предыдущих мясо и убрал его за пазуху. Оптимистично подумал, что вскоре разговоры утихнут, а потому он спокойно покормит брата. Если тот согласится на это, что предстояло ещё выяснить. Так что открывал дверь в свою комнату Алексей пусть и не в самом лучшем, но в весьма благоприятном расположении духа. Он как раз снимал форменное пальто, как в дверь постучали. Несколько удивившись, но не став медлить, Алексей распахнул дверь и с интересом посмотрел на стоявшую за ней хозяйку. Хозяйка зачем-то вытерла свои чистые полные руки о фартук и протянула ему сероватый конверт.       — Вам тут просили передать.       Алексей хотел было спросить кто, но одумался и, вежливо поблагодарив, закрыл за собой дверь. Посмотрел на конверт без отправителя, словно колеблясь, но достал нож и вскрыл его. Он догадывался, от кого оно могло быть, а оттягивать неизбежное не имел привычки. Лиза должно быть зла на него и ничего не понимает.       Выпавшее письмо было и правда от Лизы, её почерк он сразу узнал. Но аккуратные, ученические буквы со всегда одинаковым наклоном прыгали в разные стороны, заострялись и обрывались. Он некоторое время смотрел на эти строки, выхватывая отдельные слова и фразы, но не понимая смысл, пока его сознание не пришло в равновесие. Он вздохнул и принялся читать это письмо, больше похожее за спешную записку.        «Алексей!       Вы меня очень расстроили. Как вы могли прийти в такое грязное, именно грязное место? Я верила Павлу Кирилловичу, считала, что он плодотворно на вас влияет, вы перестали быть так нудны как раньше, но теперь всё перевернуто с ног на голову. Прошу вас, напишите, что то, что услышала о вас — неправда. Что это всё сплетни. Иначе… Впрочем, мне нужно оборвать на этом разговор. Как это всё грязно. Жду вашего ответа.       Ваш друг, Лиза».       Алексей задумчиво смотрел на несколько строчек, среди которых пара центральных была написана на французском. Это всё казалось каким-то абсурдом. Он хотел объяснить Лизе, что произошло и зачем, но доверить это бумаге не мог себе позволить, а устроение встречи было почти невозможно. Грязно, вот как… Этого следовало ожидать, и он ждал, но ему не давало покоя, что что-то ещё вызвало такое сильное возмущение Лизоньки. В этом обрывистом письме она настаивала на его личных заверениях в невиновности, но он чувствовал, что возмущение Лизоньки было слишком велико, чем если бы он просто сходил в то место.       В казармах было шумно. Ещё громче, чем на плацу, раздавался смех, ведь теперь его не нужно было пытаться сдерживать. Догадки об умениях Павла в любовных делах высказывались самые смелые, в том числе и такие, за которые тот начал было всерьез подумывать о том, как при удобном случае избавиться от особо рвущихся шутников. Всплыла уже почти позабывшаяся кличка «Поля». Павел скрипел зубами и в полном беззвучии чистил ружьё, сначала осторожно разобрав его и разложив детали на чистой ткани, а потом почти любовно смазывая каждую жиром. Отвлечь его от этого занятия и заставить сделать ошибку было невозможной задачей, как казалось остальным. Потому попытки вовлечь его в беседу и вытянуть из него ещё скандальной информации оборачивались неудачей. Хотя на самом деле спокойным Павел не был. Руки слишком чётко двигались, удерживаемые чисткой от желания провести ими по голове, тряпица слишком усердно давила на металл, а на щеках вспухли желваки. Но молчал он на редкость упорно до тех пор, пока Макар не попытался намекнуть, что, возможно, Павел оказывает такие услуги не только подпоручику. Последующую драку разнимали уже дневальные. Макар жирно хлюпал кровью из разбитого носа, и то, что этот нос находился несколько выше удобного уровня, нисколько не помешало его противнику. Павел сплюнул прямо на земляной пол казармы и тыльной стороной запястья оттёр скулу, на которой собирался вспухнуть синяк. Взгляд был на диво холодным и расчётливым. Под ним Макар почуял себя так, словно он стоит на стрельбище, только не на своём привычном месте, откуда и производились выстрелы, а на месте старого деревянного щита-мишени. Он бросил плохо различимое ругательство, отвернулся и отошёл от Павла.       Утром следующего дня Алексей получил ещё одно письмо. На этот раз конверт был из дорогой белой бумаги и подписан. Алексей посмотрел от кого письмо, и на сердце легла смиренная тяжесть. Разве что он ещё успел удивиться, как это новости дошли до него так быстро? Длилось это, пусть и тяжелое, но спокойствие, ровно до тех пор, пока он не прочитал письмо от отца Лизоньки — Михаила Игнатьевича.       «Подпоручик Петропавловский, прошу вас впредь не появляться в моём доме. Имею честь также вас уведомить, что о разговорах об объединения наших семейств не может быть и речи при всем уважении к вашей достостойнейшей фамилии. От всего сердца советую вам отдаться тому делу, которому вы с такой душой отданы, но не забывайте, что ваш долг как офицера быть отцом своим солдатам, и никем иным. За сим прощаюсь, дабы не отвлекать вас от общения с членами вашего семейства.       Генерал-майор, Михаил Белинский».       Письмо в ящик стола Алексей убрал, громко стукнув ящиком о заднюю стенку стола.

***

      В три часа пополудни подпоручика Петропавловского и ефрейтора Иванова вызвали к начальству.