Дураки и дороги

      Павел навытяжку стоял перед штабс-капитаном и мысленно повторял все пункты устава, в которых описывалось, каким именно взглядом поедом есть начальство. Потому что иначе его и так всех раздражавшее лицо могло выдать истинные чувства, весьма отличавшиеся от того, что он усердствовал изобразить. Ещё и скула пульсировала. Случай полюбоваться на себя в зеркале Павлу так и не вышел, но он точно знал, что вид у него далёк от подобающего бравому и верноподданному солдату.       Штабс-капитан Зуритов смотрел в ничего не выражавшее, словно пустое, лицо ефрейтора и чувствовал, как в нём поднимается раздражение. Стоит тут, как ни в чём не бывало. Где, спрашивается, почтение во взгляде? Где чинопочитание? Ни капли раскаянья на лице. А это что такое на щеке? Зуритов подался вперёд так, что крепкая доска столешницы неудобно упёрлась ему в живот над ремнём. И это только увеличило его недовольство.       — Это что такое? Тебе мало того, что ты устроил, так ещё и в драки ввязываешься?       По правде, Павел был огорошен вызовом и сложившейся ситуацией. С тем, что его репутацию нельзя было испортить, он поспешил. Оказалось, что лишиться и той малости, что у него была, тоже можно. Недооценил он злые языки. Он упёр пустой взгляд тёмных глаз в офицера, а сам краем разглядывал чеченские шашки, висевшие на ковре. Шашки, судя по фигурному волчку, были поддельными — Павел про себя хмыкнул. Он сам предпочитал огнестрельное, но здесь хватило и его знаний. А вот ковёр ему понравился. Большой, с густым и очень тёплым на вид ворсом.       — Ты мне тут ещё упираться и молчать будешь? А ну — руки по швам! Да ты понимаешь, что тебя после всего этого ждёт? — Зуритов сделал паузу, чтоб набрать новую порцию воздуха. Ткань мундира на животе растянулась как на новом барабане. Из-под просветов бортов, державшихся из последних сил нитками пуговиц, словно вода в полынье выглядывала рубашка кумачового цвета.       — Сейчас же объяснись! Как так вышло, что о подпоручике ходят такие слухи?! Очерняют цвет нашего офицерства!       Подпоручик был молод, красив и строен, а самое главное — не имел никаких карточных долгов. Одним словом, личность была пренеприятнейшая. Отвратительная личность была. Но штабс-капитану Зуритову были чужды такие чёрные чувства как зависть и злорадство. Никто бы и подумать не мог, что в его мордастой и лысой голове скрывается что-то кроме искреннего желания пылающей души бросить свою жизнь на святой алтарь служения Отечеству.       В голове у Павла носились мысли не самого приличного содержания о том, что он обо всём этом думает, и к каким чертям и их бабушкам он желает отправиться начальству, но он только встал ровнее. Было бы что тут объяснять. Павел кашлянул и сказал как есть, немного выправив их предысторию.       — Пошли по девкам, ваше благородие. Ну и… попросили их разогреться погорячее, а что уж там сослуживцы додумали, не ведаю.       Узкие маленькие глаза Зуритова почти горели. Он внимательно внёс в свою записную книжечку в голове новые детали. Уж на что, но на память он никогда не жаловался. Тут гневить бога он не смел. Однако, ничто не помешало его ответу пылать праведным негодованием на попранную мораль.       — Погорячее, значит. По девкам, значит. А по уставу ты не хотел, туды-т твою растуды, дурья башка?! Да по тебе каторга плачет, вон рожа уже помечена. Мало тебе Петропавловского было? Эх, не зря говорят, бог шельму метит.       Почти незаметно под этим градом ругательств Павел переступил с ноги на ногу. В смысл слов он не вслушивался. Только позволил себе представить, как приятно будет увидеть это лицо с толстыми обвислыми щеками на мушке. Душеспасательно, он бы сказал.       — Готовь зад, ефрейтор Иванов. Да не к тому самому, — тут штабс-капитан усмехнулся. — Жаль тебя огорчать, но тебя ждёт только холодное дерево. Но ничего, пятьсот крепких палок быстро согреют.       Глаза Павла сузились, но он промолчал.       — Завтра в восемь — полтысячи шпицрутенов. Просьба не опаздывать, господин ефрейтор, — этот смешок вышел даже противнее предыдущего. — Свободен. Прочь, говорю! И благодари бога, если такой как ты ещё не погряз окончательно в скверне греха, что влез ты в это не один.       Павел козырнул, щёлкнул каблуками и вышел, храня безразличное выражение лица.       Несмотря на то, что лицо ничего не выражало, внутри его состояние спокойным назвать было нельзя. Скорее оглушённым. Будто прямо над ухом разорвался пороховой заряд, ударив звуковой волной в барабанную перепонку и тряхнув мягкие ткани мозга. В душе морозным узором по стеклу начала расползаться обречённость. Он застыл и смотрел, сам не знал сколько, невидящим взглядом в стену штаба, а потом пригладился и, словно смахнув этим жестом тяжёлые мысли, решил выкинуть все думы о случившемся до судного часа.       Трубка раскуривалась с достойной всякого уважения неспешностью, чтобы любому было видно, что это не какой-то там белорукий бездельник, а деловой человек. И курит он соответствующе — никуда не спеша. И руки у него совсем не белые, а жёлтые, с забившейся под ногти неистребимой махорочной пылью, как бы не ругала его за это жена. Полковник Яблонский закусил длинный, украшенный затейливой резьбой чубук и перевёл взгляд от бумаг на стоящего перед ним по стойке смирно подпоручика.       — Разочаровали вы меня, батенька. Разочаровали. Такой подающий надежды молодой человек, такой отец. Н-да. Уважаемая фигура, однако. И что я вижу?       Из-за простреленного колена стоять нога к ноге было сложно, одно колено то и дело норовило зайти на другое, но Алексей стоял. Он и подумать не мог, что их уловка могла привести к такому. Разумеется, он знал, что ходить в доходные дома солдатам запрещалось под угрозой наказаний, а для офицера к ним добавлялся позор. Офицер должен быть идеалом и образцом всеобщего равнения солдат, всем своим обликом подавать пример младшим сослуживцам, а не вести их к беспутству, пьянству и азарту. Но всё же, с учётом всего этого о случаях, чтобы кого вызывали за один тихий поход в увольнительную в доходный дом, Алексей не слышал. А Яблонский всё продолжал таким же усталым и бесцветным тоном, от которого стыда только прибавлялось. Лучше уж сразу сделал бы взыскание. Но к основной сути Яблонский так и не подобрался, так что всё указывало на то, что взыскание его только ожидает.       — И знаете ли вы, что бы мы должны с вами за такие поступки сделать? На каторгу, батенька, вас сослать, на каторгу. Не вам чета офицеры леса рубили. Так что и вам не возбраняется.       По спине Алексея пополз холод, ледяной тревогой вгрызаясь в мышцы, делая их деревянными и непослушными. Алексея не столько пугали открывшиеся перед ним перспективы по заготовке леса в сибирских губерниях, как то, каким позором это будет сопровождаться. А что скажет отец?.. От щёк отлила кровь.       Яблонский с силой затянулся и выпустил клуб дыма, который покрыл туманом всё пространство над столом.       — Мало девок вокруг, что на такое потянуло? Все мы были молодые, таких историй порассказывать можно о ныне высоких лицах, со всем к ним уважением. Все по девкам шастали — запрещай, не запрещай. Но что б такое? И с кем? Не эдакового я был о вас мнения, господин подпоручик, совсем не эдакового.       До Алексея дошла вся отвратительность предположения. Лицо стало белым, будто обмороженным.       — Господин полковник, прошу меня извинить, но!..       Полковник подул на собственные усы, стряхивая с них табачную пыль. Значит, всё-таки слухи. Удивительно, но для него это оказалось облегчением. И кто же так невзлюбил подпоручика? А может это не его? Может тому причиной послужило другое лицо? Яблонский задумался, но заметил, как побледнел стоящий перед ним Алексей.       — Будет. Будет, говорю, — остынь. И так дров наломал. Кому же твой, — тут Яблонский сделал паузу, подбирая наиболее подходящее слово, — ефрейтор так не угодил, что и тебя прихватило?       — Павел?       Повисла пауза, во время которой Алексей пытался собраться с мыслями и сказать уже что-то членораздельное через всепоглощающий стыд.       — Ефрейтор Иванов здесь ни при чём. Это я предложил сходить в доходный дом.       — Ты? — Яблонский с удивлением посмотрел на склонившего голову Алексея.       Хорош юнец, а таким наивным казался. Эх, всё ж молодость берёт своё, хоть как ты её не стреножь. Яблонский крякнул, вспомнив свои былые деньки, когда глаза были острее, ноги быстрее, а на руки не находилось управы.       Алексей сжал зубы, утешаясь только мыслию о том, что так или иначе выволочка закончится, и можно будет позабыть всё, как через полчаса со сна забывается самый страшный из кошмаров.       — Значит так. Несколько нарядов на дежурство вне очереди. И если я услышу ещё хоть одну подобную историю, вылетишь отсюда как из пушки прям до самого Петербурга. Мне твой брат вот здесь сидит, может хоть после поумнеет. Свободны, ваше благородие.       Алексей отпустил короткий поклон и вышел. Мучительное ожидание позора, наконец, закончилось, и стало можно выдохнуть. Можно было бы, если бы не слова полковника о брате. Испачканы в этом они были оба, и Алексей не сомневался, что Павла ждала такая же, если не более тяжёлая беседа. Тогда он поверил словам, что репутации Павла ничего не угрожает, но избавиться от нехорошего предчувствия не мог. У брата не было дворянства, у брата и офицерства не было, один из низших чинов с талантом к стрельбе, но живущий самой скромной жизнью. И за его именем ничего не стояло кроме него самого. Предчувствия колыхнулись медленным клубком подводных змей, и Алексей решительным шагом направился искать брата.       Вечером Павел спокойно шёл в казармы со службы своим обычным мягким шагом. Не быстро и не медленно, так, чтобы можно было в любой момент среагировать, и так, чтобы его шаги были как можно более тихи. Неприятно дёргало в задетом накануне остатке уха. Хорошо, хоть чужой кулак пришёлся по касательной, ухо до сих пор оставалось слишком чувствительным. Почти у самых казарм он заметил стоявшего там и очевидно ждавшего его Алексея. Ждал он похоже долго, переставший идти час назад снег успел растаять на его офицерском пальто и заявить о своём присутствии двумя мокрыми пятнами с рваными краями на плечах. Павел замедлил шаг, не доходя до казарм, и проследил за тем, как Алексей сначала заметил его, а потом в несколько широких шагов (ноги ему позволяли) подошёл. Большая ладонь легко, почти не касаясь, легла на локоть.       — Отойдём, брат? Подальше от чужих глаз?       Павел кинул. Правильное лицо снизошло до него с высоты.       — Мы можем поговорить где-то, где никто не услышит?       Алексей потянул его в сторону, но как-то ненаправленно. Одна нога догнала другую, и Павел остановился. Осмотрелся по сторонам. Вариантов у них было не сказать, чтобы много, и он показал направление к старой начавшей разваливаться хозяйственной постройке, с которой никак не могли решить, что делать. То ли окончательно снести и разобрать ценное в этих местах дерево, то ли восстановить и приспособить для насущных нужд. Но пока здание зияло дырами оконец, а камышовая крыша, которую не обновляли уже несколько лет, сползла и покрылась гнилой бахромой.       Рядом послышались быстрые шаги, и Алексей обогнал Павла. Остановился за углом, посмотрел на него тревожно. Павлу пришлось затормозить перед ним.       — Что такое?       Тонкая корочка успевшего сначала оттаять, а потом снова заледенеть снега приятно хрустнула под его сапогами. Алексей носился на узкой площадке взад и вперёд, взад и вперёд, как челнок. Но нити у него не было, а потому его движение было бесцельным и бессмысленным. Навевающим беспокойство. Павел спокойным взглядом смотрел на эти метания и ему казалось, будто Алексей в один момент просто слетит из того полотна речи, которое ткёт у себя в голове. Но этого не произошло. Алексей остановился раньше, чем его разум хотя бы временно был утерян.       — Скажи, пожалуйста, Павел. Тебя вызывали давеча к командованию?       — Да.       Алексей сделал странное движение, будто собирался схватить его за плечи, но вместо этого вдруг замер и закрыл глаза. Павел проследил за тем, как широко раздвинулись его ноздри, и с какой силой разошлась грудная клетка. Вот он открыл глаза, сейчас Павел не мог истолковать их выражение, и наклонился к нему так, что исчезла необходимость поднимать голову для разговора.       — Тебя из-за меня накажут?       Уже слышал? Когда? Хотя все, должно быть, говорят о том. Последнюю мысль Павел додумал почти с сожалением.       Он снял фуражку, крутанул на руке и пригладился.       — Не из-за тебя. Накажут.       Алексей стиснул зубы так, что они скрипнули.       — Как?       — Пятьсот шпицрутенов.       Как Алексей покачнулся, Павел заметил, но ничего не сказал.       — За что?       А теперь это стало напоминать допрос. Но и на этот вопрос Павел ответил.       — За разврат и падение нравов.       Холодными глазами Павел следил за тем, как мечется Алексей. Он не винил его, но обсуждать эту тему не желал.       Земля словно убегала из-под ног Алексея, дурацкая левая нога то и дело проскальзывала по ледяной корке, и это добавляло раздражения.       — Пойдём вдвоём к начальству, скажем, что всё было совсем не так.       Дурак. В их среде крутится, а так ничего и не понял.       — Это ничего не изменит.       — Почему?!       — Моя репутация меня очень сильно опередила.       — Какая репутация? Что ты сделал такого, чтобы о нас думали, как о мужеложцах? — со злости Алексей перестал смущаться и только яростно выплёвывал слова, будто это как-то могло помочь.       Чужие эмоции были… беспокоящими. Павел пожал плечами, скрывая неудобство.       — Мне и делать ничего не пришлось. К тому же, чем ты недоволен? Твоя свадьба расторгнута.       Тучи разошлись, и в свете луны стал виден наливавшийся синяк на лице Павла. Алексей стоял, дышал словно после тяжёлой работы и смотрел на его лицо. Вот значит, как. Вот что его брату приходится терпеть, а он ничем не может помочь. Бесполезный. Вредный. Отравляющий всех вокруг.       — Я не хотел такого.       — Ты не хотел сказать «нет». Так что я считаю, с порушением твоей репутации мы справились довольно неплохо.       Беспокойство больно укололо Алексея. Он не знал, сколько в его нежелании отказать прямо было беспокойства за Лизоньку, а сколько страха перед собственным отцом. Чувство вины почти оглушило, сдавило влажными, тесными объятиями грудную клетку, покачало с интересом сердце. Алексей усилием воли задавил его, дав себе слово, что над ситуацией с Лизонькой он обязательно подумает позже. Не сейчас, когда Павлу грозит такая беда.       Павел поправил фуражку.       — Я хочу выспаться, так что пойду, — продолжать разговор дальше не имело смысла.       Он развернулся и собрался уходить, но был пойман за плечо. Павел покосил взглядом на чужие пальцы, но ничего не сказал. Остановился и выждал, пока Алексей обойдёт его.       На таком расстоянии синяк был заметен сильнее. Алексей положил вторую руку ему на плечо, стараясь сдерживаться и не вдавливаться пальцами под ключицы.       — Я хотел бы оказаться на твоём месте. Веришь?       Павел посмотрел ему в глаза. Сказать хотелось многое, но он смолчал. А Алексей заглянул в его глаза, вздрогнул и убрал руки       — Когда?       — Завтра в восемь утра. Думаю, всех соберут.       Алексей кивнул ему, думая уже о чём-то своём. Кратко попрощался и ушел чуть ли не бегом. Павел проводил взглядом его спину. Странный Алексей человек.       Пока Павел спокойно спал в казарме (в смирении, очевидно, были и свои плюсы), Алексей искал начальство, надеясь успеть его застать. Ему бы и в дурном сне подобное не приснилось, что выдумали из этого проклятого похода, и какой ношей это отольётся Павлу.       В кабинете подполковника ещё горели свечи. Оставшись в одиночестве, он расстегнул свой сюртук, который начинал давить в области талии, расстегнул туго затянутую манишку и неторопливо писал письмо на высокое имя с просьбой об отставке. Отхлебнул чай из когда-то белоснежной, а ныне больше напоминавшей цветом старый зуб кружки, любовно погладил её по тонкому краю. Женин подарок, как не беречь. Столько лет она вместе с ним по гарнизонам да по крепостям мается. Ничего, скоро уже. Уедут они в Костромскую губернию, заведут сад, большой, с выложенными светлыми камнями узкими тропками, с полными тяжёлых и зрелых плодов ветвями, как она хотела. Сынки приедут. Двое их всего осталось, надо уважить батюшку, надо. И старуха рада будет. Поставят самовар, старуха пышек испечёт по своему тайному рецепту, а потом…       Приятные мечтания были прерваны самым бесцеремонным и обыденным образом: к нему постучали. Стучали вроде бы негромко, но слишком требовательно, так, словно стучавший имел что-то очень личное к нему. Яблонский забеспокоился. Не так давно пошли новые слухи о бунтах, поднятых в весьма недалеких от них областях. Такое ему было без надобности, такого он не терпел. Вежливый человек не стучит так, что после каждого удара по двери идёт дрожь. А если и стучит, то уж точно не в двенадцатом часу ночи. Яблонский подтянул к себе поближе пистолет, положил на него сухую ладонь:       — Кто? Войдите!       Неуверенно Алексей переступил порог.       — Господин полковник?       Яблонский убрал руку с пистолета и расслабился.       — Опять вы, подпоручик? Что случилось? Будьте кратки.       — Я хотел подать к вам прошение, господин полковник. Ефрейтор Иванов не виноват. Он не сделал ничего предосудительного. Прошу, если вы считаете нужным наказать за сей проступок — накажите меня.       — Что-о?! Да ты совсем страх потерял! Вас обоих на каторгу в цепях следовало отправить, а ты с чем пришёл?       — Господин полковник! Тогда снизьте количество ударов, прошу.       — Пошёл вон.       — Господин полковник! Он же не вынесет!       Морщины на лице Яблонского углубились. Брови сдвинулись, состарив и так немолодое лицо.       — Это ещё милосердно. А не выдержит, так и не жилец вовсе, пусть тогда бог прибирает. Хотя такого скорее черт приберёт.       — Тогда накажите и меня! Господин полковник, мы же вместе туда пришли. Это же я его попросил.       Яблонский немного повернул голову.       — Иди ты лучше спать. Нечего тут усложнять. Пошёл говорю, пока на каторгу твоего Иванова не отправил.       Алексей весь побледнел, молча отдал честь и вышел. Последние надежды пропали. А завтра его брата будут забивать палками ни за что. Он прикрыл ненадолго руками лицо, глубоко и резко вдохнул, так, что где-то внутри горла заныло как больной зуб, и трусцой побежал в город разыскивать доктора.       Этой ночью лечь спать ему так и не вышло.       Следующий день выдался ветреным. Ветер раздувал пузыри флагов и играл с ними, как пьяный мужик трогает девку. Из-за его порывов солнце то закрывало тучами, то открывало, и вынужденные стоять неподвижно бедные солдаты пытались держать самый плотный строй, чтобы иметь хоть какую-то защиту от ветра.       Батальон выстроился в две ровные шеренги. Ружья задирали дула вверх, беря на прицел солнце, а в правой руке каждый держал по пруту. Чуть поодаль стояли наготове флейтист и барабанщик. Алексей посмотрел на то, как барабанщик поднял свои палочки, готовясь по первой букве приказа выбивать бодрый марш. Подпоручик отвел глаза. Его тошнило и мутило от недосыпа и тревоги. Цвет лица был близок к выбеленному савану, но строгое выражение он смог натянуть. Беззвучно выдохнул, увидев, как брату приказали выйти перед построением. Невысокий, похудевший, с обветренным лицом, на котором теперь на самом видном месте красовался синяк. Спокойный, собранный и ничего не выражавшим своим видом.       Слова приговора разлетались по всему плацу, и собравшиеся люди были вынуждены слушать их. Но только для двоих они значили столь многое. Смирно, но подмечая каждое слово, слушал приговор Павел и, почти не понимая смысла, но выхватывая обрывистые фразы, слушал Алексей.       Невидяще Алексей смотрел на то, как Павел снял сначала мундир, а за ним спокойно и обыденно, словно находясь в бане, снял рубашку. Слава богу, его не стали связывать. Алексей не знал, смог бы он выдержать это зрелище. Под толчком одного из унтер-офицеров Павел шагнул в стой, бодро застучал барабанщик под аккомпанемент флейты.       Павел шагал. Каждый шаг сопровождался одним, а то и двумя ударами, но он шёл. На спине выступали выпуклые багровые полосы, а после некоторых ударов, Алексей мог поклясться, что видел это, в первый раз брызнули красные капли. Иногда, когда Павел пошатывался под особо сильным ударом, наступали страшные мгновения, и казалось, что он упадёт. Но он не падал. Шёл и шёл. Алексей не представлял, чего ему стоил каждый шаг. Пруты взмывали в воздух и опускались на спину, плечи, руки. Вверх-вниз, вверх-вниз, словно молотили снопы ржи, только на деле была бедная спина его брата. Под конец на ней не было живого места.       Это было странно, но барабан… помогал. Без него Павел рисковал потеряться в этих вспышках боли, но барабан задавал ритм и заставлял делать ещё и ещё один шаг. Он дошёл до самого конца двух шеренг и остановился. Выслушал, как начальство зачитало, что приговор приведён в исполнение и все могут быть свободны. Пошевелиться казалось чем-то невозможным.       А на него пристальным взглядом продолжал смотреть Алексей. Такого не бывает. Павел прошёл строй, не сказав ни единого слова. А у Алексея за это время во внутренней стороне щеки прибавилось отверстий. Он ни разу за всю казнь не отвёл глаз.