Тридесятое королевство

Два года и девяносто шесть дней. Артур сорвал горло и теперь просто сидит, опустив голову. Он перебил ей половину реторт, господи, как же глупо. Гермиона собирает стекло, аккуратно складывая осколки на поднос, оно здесь дорогое и выкидывать было бы расточительно. В конце концов, она ведьма. Ведьма, отработавшая до совершенства Обливейт. Его Величество снова знает, что его любовница владеет колдовством? У Его Величества снова нет ни любовницы, ни колдунов во всём его чёртовом королевстве. Первый раз она боялась сделать что-то не так, но с мамой и папой было страшнее. Подмена воспоминаний даже стала доставлять ей удовольствие. Это было неправильно для той Гермионы, которой она всегда была, но что-то в ней сломалось – ещё до того, как она позволила себе измену. Нет, даже раньше. Когда разрешила себе – пусть в мыслях – назвать короля «своим» Это было хуже всего. Король мог быть собеседником, за неимением других, она ведь так и не научилась заводить подруг, мог быть неким вызовом – я всё ещё нравлюсь, Боже, я женщина, которая может нравиться – но иметь для неё значение не мог. Ему умирать через два года и это нормально, а ей хочется бродить по своей Англии, с её смогом, бестолковостью, тесными квартирками в многоэтажках и изнеженными людьми, пьющими кофе по дороге на работу. Боже, она так хочет вернуться, бросить министерскую работу, обнять родителей и колдовать с утра до вечера, устроившись в цирк фокусником. Да, это глупо, неосуществимо и нарушает парочку магических законов – но играть памятью легендарного короля в VI веке от рождества христова, тоже, по сути, запрещено. Всё это было похоже на затянувшийся сон, абсурдный, сумасшедший. И она вела себя под стать. Быть может, она не сможет вернуться. Быть может, по приезде её запрут в Мунго, по соседству с родителями Невилла, если они всё ещё живы, конечно. Но Гермиона борется – и не называет короля по имени, даже в мыслях, и не подпускает его ближе, чем положено, потому что стоит ему с ней трахнуться и его становится слишком много, он вытесняет собой всё и, конечно, узнаёт, что она ведьма. Это начинает походить на фарс. Она роется в его голове, предлагает ему вновь увлечься женой, придумывает ему романы то с помощницей кухарки, то с девочкой, заправляющей кровати. Не срабатывает. Он снова и снова начинает сначала. Эта дверь. Этот дом. Эти же «Ваше Величество, идите домой» и предсказуемый ответ. Он даже не говорит, молча смотрит исподлобья и заставляет её быть виноватой. Что за чёрт?! Тогда она снова и снова колдует, как заведённая, и пытается спастись в Гарри, но тот ничего не видит, или не хочет видеть, не закатывает ей скандалов, не хлопает дверью. Гарри – как переводная застывшая картинка, неизменно улыбающаяся из своего угла. Смотри-ка, она ещё помнит про переводные картинки. А король сидит, спрятав лицо в ладонях, и его ужасно хочется позвать по имени. * * * Артур занозил руку стеклом. Ещё он рассадил костяшки и порвал рукав, но дело вообще не в этом. Стекло, впившееся в кожу, окрасившееся красным – это всё уже было. Осколок очень маленький, его и не углядеть так сразу, его не объяснить ничем, кроме проклятых колб. В его покоях всё массивное, тяжёлое, добротное – под стать ему и его жене. Гвиневера не держит стекла даже на столике у зеркала, ну, как это любят женщины, притирания и духи в хрупких флаконах. Гвиневера их не держит, потому что роняет. Как Моргана вообще взяла её в служанки? Ужасно думать так о своей жене. Но дело в стекле. Артур не бывает там, где его можно разбить. Его сестра давно не наведывалась домой, что успокаивает, а к придворному лекарю он не заглядывает (по ряду причин). Проклятое стекло. Он находил его как-то в одежде и вот так же, впившимся в ладонь. Как раз в те дни, когда голова плыла и память казалась смутной, лживой. Зачем ему нужно потное, податливое, горячее, когда его лихорадит, когда всё, что нужно – это рука на лбу. Зачем ему улыбки, виляющие хвостами, как псы, зачем ему знакомое, завоёванное трижды, четырежды, зачем ему настежь распахнутые ворота? Когда он сам не знает, что ему нужно, что-то на краю сознание, что-то про жимолость, и полынь, и липовый цвет. Что-то за оградой. Что-то невероятно далёкое. – Что ты со мной делаешь? – Так говорят усталые матери и влюблённые. Так говорят околдованные, вот ведь шутка, да? Всем шуткам шутка, даром, что несмешная. У неё в руках палочка, небольшая совсем, так, просто полированное дерево. У него от одного вида сосёт под ложечкой и мурашки пробегают по спине. Так, верно, зверь чует наложенную на тетиву стрелу. Не надо, милая, пожалуйста, не надо, это не поможет, будет хуже, ты знаешь. – Не бойся. Ты просто забудешь и всё, – что он должен забыть? В который раз? Так сходят с ума, запутавшись во вчера и завтра, в образах, лезущих из памяти, которой нет. Его, Артура, отец, тоже сошёл с ума. Любил ли он ведьму? Любил. Ведьма была его дочерью. – Я так не могу больше. Совсем не могу, правда, – он даже не поднимается, только смотрит на неё, смотрит, смотрит. Остановись – не говорит он – стой, сейчас, здесь, я так устал, просто потрогай меня, будь ты хоть кем, убивай ты младенцев, принимай ванны в крови невинных, желай мне смерти, всё равно, всё равно, милая, просто протяни руку, пустую раскрытую ладонь и потрогай меня, иначе я задохнусь. – Тебе нельзя знать, что я ведьма, понимаешь? – Она опирается на стол. У неё под глазами тени, в три ряда, как на иконах. Морщинки у рта чётче, жёстче. Какая она красивая, Господи, какая красивая. – Тогда я не знаю. Всё так просто, милая, протяни руку. Вытащи осколок.