Берлинский монстр

Поборов метания и сомнения, она стояла у двери его квартиры, не переодев красное платье во что-то более обыденное, даже не подумав об этом, сияя на фоне кремовых стен, как клубника на сливочном торте. Покрытые позолотой цифры «1601» задрожали при свете мигающей лампы, когда Гермиона постучала. В дальнем конце коридора человек в синих брюках и чёрном свитере что-то чинил. Раздался глухой голос Северуса. Впервые он разговаривал с ней через дверь. — Картину назад я не приму. — Я хочу поговорить. Открой, пожалуйста. Послышался щелчок замка. Гермиона толкнула дверь и шагнула через порог, вслед за удаляющейся в сторону кухни спиной Северуса. Не повернувшись поприветствовать гостью, не сказав ни слова, он набрал воды в чайник, нажал кнопку и достал заварник. Гермиона притворила за собой дверь и прошла вглубь комнаты к знакомому дивану. Квартира слегка преобразилась: над окнами теперь висела рождественская гирлянда, а в углу стояла наряженная чинная ёлка. Гермиона села на краешек дивана и стала наблюдать. Северус двигался суетливо и нервно в противовес своему обычному спокойствию. Он просыпал чай на стол, тихо ругнулся, вытер, чуть не сунул пакетик с листьями чая в холодильник, снова обругал себя. Наконец он повернулся к ней, прислонившись к столу и скрестив руки на груди. — О чём ты хотела поговорить? — хмуро спросил он. Гермиона испугалась бы его холодного тона, если бы не уловила в нём горький осадок одиночества. — Прости меня. Я избегала тебя последние дни. На его лице отразилось недоумение. Северус спросил несколько мягче: — Почему? — Я не могу объяснить. — Не можешь или не хочешь? Чайник закипел и выключился. Северус налил кипяток в заварник и накрыл его крышкой. — Всё было бы гораздо проще, если бы ты был женщиной, — вздохнула она. Брови Северуса взлетели вверх. Он явно не ожидал, что разговор завернёт в эту сторону. — Или если бы я была мужчиной, — быстро добавила Гермиона. Две догадки сразу пришли ему в голову, но он сперва покрутил их так и эдак в уме, после чего озвучил наиболее вероятную. — Проблема в твоём муже? Он ревнует? Она помотала головой. — Нет. Он вообще не знает, что мы общаемся. Гермиона поздно поняла, что сказала то, чего не собиралась говорить. — Да уж, — разочарованно произнёс Северус, налил в чашку чай и, кинув на неё осуждающий взгляд, отошёл к окну. Он воспринял новость со свойственным ему прагматизмом, без иллюзий. Северус оказался на положении любовника, вот только не имел того, что им обычно причитается. Любовники получают секс, что значительно облегчает им столь унизительное положение, он же не получает ничего, кроме платонического общения без надежды, без намёка на большее, а вскоре потеряет и это. Уродливые швы серых панелей сквозь прозрачную занавеску смотрели на него. Дождь колотил по стеклу. Северус произнёс: — Какие они странные, эти дни, в которые положено радоваться, согласно календарю. Гермионе стало тоскливо. Её накрыло предчувствие, что разговор уже не кончится примирением. Какими славными показались ей минувшие дни, в которые Северус непринуждённо болтал с ней, шутил и смеялся, а не прибивал к месту, словно молотком, суровым стыдящим взглядом. Ей так нужна была его поддержка — именно его, единственного человека, который ей верил. Возможно, поэтому она осмелилась признаться: — В университете я была влюблена в тебя. Северус резко повернулся к ней, от удивления его рот приоткрылся, карие глаза расширились, он вздохнул и медленно отхлебнул чай из чашки. Обжёгся. — Влюблена? — А ты не знал? — Нет. — Северус был поистине поражён её признанием, а главное, не понимал, зачем она говорит это сейчас. — Вообще-то, тут нет ничего особенного, — начала оправдываться Гермиона. — Ты многим из нашей группы нравился. Мы, девочки, между собой называли тебя Голосом, думаю, ты догадываешься почему. — Я слышал только про кличку Шнобель. — Да это всё лодыри, которым ты ставил незачёты. Остальные были от тебя в восторге, особенно девушки. — Ты была в восторге от меня? — неверяще спросил Северус. — Я сохла по тебе, — сказала Гермиона тихим голосом и опустила глаза, густо покраснев. — А твой роман с Лили Эванс чуть не вогнал меня в депрессию. Тогда за мной и начал ухаживать Рон. Он помог мне пережить тот период, так что он в курсе всей истории. Теперь ты понимаешь, почему я не рассказываю ему?.. Снейп не ответил, давая ей возможность объясниться. — Если Рон узнает, то может подумать, что у меня остались чувства к тебе. Хотя это не так. — Не так? — У него не получилось скрыть прозвучавший в голосе лёгкий оттенок разочарования. Она помотала головой. Золотые серьги с рубинами затанцевали вокруг её шеи. — Теперь я воспринимаю тебя только как друга. Очень дорогого друга! — добавила Гермиона, увидев, как потухли его глаза. Северус неторопливо прихлёбывал из чашки. Ему потребовалось время, чтобы взять себя в руки и снова заговорить. — Ты была со мной откровенна. Нашла в себе смелость прийти сюда, извиниться и признаться, пусть и в давно остывших чувствах. Спасибо тебе за это. — Он сделал паузу и отпил из чашки. — Признаюсь и я. Ты мне нравишься, Гермиона. Не только как друг. И чем дальше, тем сильнее. Не уверен, что это приведёт к чему-то хорошему без взаимности с твоей стороны. Я уже пережил одно тяжёлое расставание и не хочу испытать это снова. За те дни, что мы не общались, я понял, как привязался к тебе. И боюсь привязаться ещё больше. От его слов волна мурашек пробежала по телу Гермионы, оставляя после себя приятное покалывание в кончиках пальцев ног. Но его быстро сменило волнение и беспокойство. — Я тоже привязалась к тебе, — сказала она и замерла в предчувствии неминуемой катастрофы. — Мне очень жаль… Внутри что-то оборвалось и ухнуло вниз. — Пожалуйста! — взмолилась Гермиона, словно захлёбываясь воздухом. На её глазах выступили слёзы. — Не делай этого. Северус боялся, что не выдержит. Ему хотелось наплевать на свою гордость, кинуться обнимать и утешать Гермиону, но он знал, что если сейчас даст слабину, то себя погубит. — Мне жаль, но я не готов быть только другом. На какое-то время в квартире воцарилось гнетущее молчание. Гермиона пыталась сдержать подступившие к горлу рыдания. Северус находился в состоянии душевной анестезии, как и всегда, когда в его жизни происходили трагичные вещи. Он воспринимал дождь за окном, тусклый свет и девушку в красном платье и в рубиновых серьгах; воспринимал, что в чашке остыл чай и что сегодня Рождество. Простая сущность вещей поддавалась его сознанию, но он не мог выразить в словах этого мира ту глубоко затаённую боль, которая выплывет наружу, как только наркоз прекратит своё действие. Может быть, завтра или через пару дней он осознает весь ужас того, что натворил, и расплачется как ребёнок. — Можно, я верну картину? — шмыгая носом, спросила Гермиона. — Она такая красивая, мне вовсе не хочется от неё избавляться. Но у Рона возникнут вопросы… — В её мире нет места даже для моей картины, — сказал он словно самому себе. — Приноси. Попытаюсь продать её какой-нибудь галерее.