Из нерассказанного

***

      На Перекрёстке совсем никого. Ночь перед Выпуском. Хохотун и Дикобраз сидят на диване, один забрался с ногами, второй развалился и ощутимо сползает на пол, но ещё держится. Они молчат перед квадратным ящиком очень старого телевизора, неизвестно когда и кем сюда поставленного. Хохотун курит, попеременно заходясь в астматическом кашле, Дикобраз этим дышит, иногда к ингалятору прикладываясь. Молчат. Хохотун уже на полу практически, когда Дикобраз берёт его в охапку, как ворох одежды, и не без труда усаживает к себе на колени, точно маленького. Хохотун непонимающе мигнул и спросил слегка растерянно: — Ты чё за хню творишь? — Ничё, — бубнит Дикобраз, утыкаясь лбом в мягкое плечо. Трётся, как псина какая-нибудь. Хохотун с неудовольствием отмечает, что это всё привычки Псарни, подражателей недоделанных. Они его погубят точно. Хохотун ёрзает объёмным задом, стараясь устроиться так, чтобы острые кости брата не упирались ему в кожу. Ещё курит. Дикобраз позы не меняет. Ночь застывает как муха в янтаре на мгновение и дальше в вечность, кажется, не кончится она никогда. Хотелось бы, чтоб так вышло. Никакого Выпуска, никакого Слепого и Изнанки, ни-че-го. Им достаточно друг друга, хотя Хохотун и под пытками не признается. Сразу вспоминает долгие весенние деньки, когда мать Дикобраза в очередном рейсе, отец на службе, а дома они совсем одни. Хорошее время… — Ты идёшь Туда? — нарушает первым тишину Дикобраз. Хохотун дёргается: и от неожиданности и от вопроса. В Доме никогда не спрашивают об Изнанке. В Доме практически ничего и никому не говорят, его чувствовать надо, чтоб впустил в недра мира своего. Но Дикобраз совсем не здешний. После полутора лет так и остался Наружним. Хохотун это понимает, грустит и злится, но иногда рад даже. Зачем всё это Дикобразу, комнатному мальчишке, выращенному в любви и понимании? О любовь Дома в кровь разбивают носы, Хохотун проверял не единожды.       Но сейчас не отвечает. Дикобраз отчаянно трётся лбом, едва не скулит от ожидания и тревоги какой-то, её Хохотун различает едва-едва. А потом слышит тихие всхлипы и оборачивается, как ошпаренный. Дикобраз, ещё в очках, ревёт белугой, держа его на коленях точно младенца. Вот так номер… Не успевает Хохотун снова поинтересоваться, что это за херня происходит, как глотающий слёзы со спазмом Дикобраз говорит: — Не могу я. Никак. Если удёшь, я за тобой, но без — ни за что.       Хохотун пристально смотрит ему в лицо. Если лица брать одни, их легко спутать, у Дикобраза разве что веснушек меньше и они светлые совсем, едва видимые. И, конечно, у него нет третьего подбородка, угрей на полморды и щёки не висят, как у бульдога. Дикобраз лучшая версия кальки на человека. Хохотуна это злило обычно, но не сейчас. Он теряется от вида слёз, таких ярких нитей паутины, и как во сне тянет пухлые мягкие пальцы. Гладит кожу, срывая тонкие нити. Дикобраз берёт его ладонь в свои, крепко сжимая, опускает голову и прижимает к губам горячим. Хохотун начинает сомневаться, что это вообще происходит. — Я никуда не собирался, — говорит. Дикобраз не отпускает руки, уже не плачет, будто молится кому-то. Влажная и холодная как лягушка ладонь Хохотуна теплеет. — Куда я тя оставлю? — неожиданно мягко для себя спрашивает, взглядываясь в мокрое от слёз лицо, совершенную копию себя. Как бы ему хотелось… — Спасибо, — хрипло выдыхает Дикобраз с облегчением и благодарностью искренними. Хохотун молчит. Думает, не заслужил. Думает, зря все эти годы… Господи, он многое не понимает, почти всё, будем честными, но пусть сейчас всё будет правильно, пусть сейчас я его не обижу, думает Хохотун в отчаянии. Лицо он видит — эмоций нет, слышит голос — понимает, но зачем руку брать — нет. Череп уродливой формы клонится то вперёд, то назад и Хохотун, разворачиваясь уже полностью, касается удачно губами лба чужого. Дикобраз отпускает руки и крепко прижимает к себе. Хохотун надеется, что это всё— правильно. У Дикобраза причуд много, большая часть идиотские совсем, но в этой Хохотун его может поддержать. Главным образом, потому что это Ночь Перед Выпуском. Янтарь во времени.