Из нерассказанного

***

      Лавр идёт по улицам Расчёсок и чувствует себя Гулливером в стране лилипутов. В Доме он был средним, а в Наружности старается наклоняться как можно ниже, чтобы не задеть головой какой-нибудь потолок в магазине, аптеке или доме. То ли Дом был большой, то ли Наружность слишком маленькая, с домиками из дешёвого пластика, и даже такой дрыщ как Лавр может случайно раздавить кого-то-что-то.       Дом… Дом дал ему всё, что не смогла дать Наружность. Но он ушёл оттуда, наорав на уже бывших состайников. Зачем наорал он сам не помнил, знал точно, что в последние дни его нервы были натянуты как струна на гитаре, которая вот-вот лопнет. Она лопнула, конечно, но никто этого уже не видел. Лавр никому не позволяет видеть свои слабости.       Лавр идёт по местам детства, не настолько счастливого, чтобы вспоминать о нём с теплотой. С одной стороны были пластинки с Луи Армстронгом и другими иконами джаза, глупые проделки, игра на пианино в большом актовом зале и конкурс, где он занял первое место и все чуть в обморок не упали.       А с другой, к которой он подходил, был тупой переулок между двумя домами, заканчивающийся мусорными баками, где ему первый раз разбили очки и сломали пальцы. Несколько месяцев он не мог играть, мать орала так, что в голове звенело.       Костяшки фантомно заболели, Лавр криво улыбается. Он сломал им рёбра. И его больше не трогали. Интеллигентный мальчик из семьи музыканта? Таки да, но отец-музыкант исчез когда-то очень давно и воспитывать сына-оглоеда было некому. Мать могла только орать, злясь не то на мужа, не то на самого Лавра, а старшая сестра приезжала слишком редко, чтобы заниматься его воспитанием. «Окультурирование» произошло когда его отправили в Дом, двенадцатилетнего очкастого мальчишку, который падал в обмороки от малейшего скачка давления.       Он останавливается у дома, где когда-то жил. Серый, вытянутый, с маленькими окошками. Если память не изменяет, он мог коснуться противоположных стен руками, стоя на одном месте. Маленькая была квартирка, никакого личного пространства, все друг у друга на виду. Раньше Лавр не понимал, почему сестра уехала, мелким был. А сейчас понимает. Слишком хорошо. Жизнь в Псарне вообще на многие вещи глаза открывает.       Лавр садится на лавочку, где они когда-то с пацанами устраивали драки за новую джазовую пластинку, и нервно закуривает. Сколько матери уже? Лет шестьдесят. А она жива вообще? Лавр сомневается. По-хорошему, она должна была его встречать, но из Дома он ушёл самостоятельно. Кривые длинные пальцы отстукивают по дереву какую-то мелодию. Армстронг что-ли?       Закуривает.       Из подъезда, за которым он следил, выходит женщина. Лавр, не смотря на близорукость, может в подробностях рассмотреть её фигуру. Лицо в морщинах, в которых будто осели пыль и какие-то потроха. Чьи, интересно. Отца? Он вернулся? Глупо. Спустя столько лет? Музыканты создания ветреные, он скорее завёл другую семью. И также бросил.       Мать выглядит столетней старухой, с пыльными, как лицо, неопрятными волосами, похожими на колтун шерсти. Она согнута пополам старым костылём, а глаза — шляпка от гвоздя вместо зрачка. Лавр поднимается, стряхивает сигаретный пепел, делает несколько шагов к матери. Та совсем маленькая. Забавно. Его Наружность сделала большим, а её — крошечной. В детстве было не так. В детстве мать была огромной, как танк, давившей на него авторитетом. И постоянно кричавшей. У Лавра тонкий слух и мать это знает. Бессовестно пользовалась его слабостью, которую он не мог задушить, как все прочие. Лавр ненавидел её за это.       Он прислушивается к себе, пытаясь понять, осталась ли ненависть.       Она вздрагивает. Кажется, узнала. Лавр с усмешкой горечи говорит: — Здравствуй, мама.       Ненависти не было. Уже давно.