Из нерассказанного

***

      Хохотун ужасно маленький старший брат. Маленький, беспокойный и вспыльчивый комок из оголённых медных проводов, только тронь — током бить будет, пока не умрёшь от остановки сердца или ещё какой-нибудь херни. Среди Логов, таких же нервозных, и бешеных Крысят брату самое место, он в этом людском вулкане точно родился, везде и всегда успеет тридцать три слова вставить, подраться до кровавых соплей, потом напиться и орать какой-нибудь шансон в потолок, пока не полетят окурки и мусор, скрученный в тугой узел паутиной и грязными трусами. Тогда брат выглядит даже счастливым. В Наружности, на памяти Дикобраза, он таким не был.       Хохотун едва достаёт Дикобразу до плеча. Его это бесит и он тыкает под рёбра или в живот увесистым кулаком, надеясь видимо, что от постоянных «уй бля» Дикобраз в самом деле уменьшится. Брат это не со зла делает, он во многом ещё ребёнок, а первая реакция у детей на то, что им не принадлежит — сломать. Что Дикобраз не вещь, а человек и его сломать труднее для брата роли не играет. Дикобраз привык и на тычки реагирует скорее машинально, чем в самом деле чувствуя боль. Синяки, конечно, нешуточные появляются, но кто их заметит под майкой цветастой? Да и у Крыс нельзя ходить без порезов или хотя бы синяков, все начинают думать, что ты нормальный. Дикобраз намеренно в драки не лезет и за такую «заботу», можно сказать, благодарен. Боится только, что когда-нибудь Хохотун ему отобьёт почки или селезёнку, но до этого пока далеко. Хохотуну до Дикобраза тоже.       Снова тычок под рёбра, на этот раз локтем. Дикобраз сгибается по привычке в три погибели, «уйблякает», жмурясь, и с ужасом вдруг понимает, что ребро ему таки сломали. Хохотун как-то неудачно заехал по нижнему, где синяки чернее всего. Он практически чувствует, как кусок кости впивается в мясо. Представляет, что он дырявит лёгкое насквозь и помрёт Дикобраз в шестнадцать от внутреннего кровотечения или как эта херня называется. Пугается и впервые всерьёз. До пятен цветных на сетчатке. Но распрямляется с привычной полуулыбкой. Край чуточку дрожит, во рту кровь железом отдаёт, едва рвотный позыв сдержать можно, и Хохотун как-то умудряется это заметить. На щекастом веснушчатом лице мелькает какое-то детское совсем удивление и зачатки не детского уже подозрения. Дикобраз знает отлично, о чём подумал брат: «издевается что-ли?». Но через силу пытается быть искренним, лохматит морковные волосы, уворачиваясь от нового тычка и спешит смыться. Хохотун смотрит вслед в полном недоумении и растерянности. Для Дикобраза всего хуже, что брат искренне не понимает какую боль иногда причиняет. Ребёнок, даром, что на год старше.       Дикобраз с трудом добирается до туалета, где окрестили Курильщика, и плюёт сгусток крови в раковину, держась за неё как за последнюю соломинку. Кашляет. Выпрямляясь, в зеркало смотрит, приподняв край цветастой майки дрожащими нервно руками. Весь бок и живот чёрные от не сходящих неделями синяков и он тихо стонет, на ощупь проверяя. Ребро и в самом деле сломано, вот же… Дикобраз подставляет руки под ледяную воду, прикладывая вместо льда. Боль невыносимая, он скулит тихо, жмурится. Выступают слёзы, их он раздражённо вытирает и снова включает воду. Так полегче, хотя дышать поверхностно можно только, едва-едва. Боже ты мой…       Дикобраз сам не знает, почему терпит всё это. Из-за кого — брата, зачем — чтоб не расстраивать его, чтоб не думал, мол, вина вся на нём. А почему… На этот вопрос ответа не находится. Дикобраз знает точно, что любит брата ужасно, под поезд ради него бросится без промедления. После смерти мамы, от Наружности и неплохого, в общем-то, детства, у Дикобраза остался только Хохотун. Любимый старший маленький брат.       Он тыкается лбом в стену, не опуская рук. Слёзы всё бегут и бегут, солёные, противные такие. Если это из-за любви всё — плевать. Как-нибудь переживёт, утянет жгут или ещё что у Пауков, главное в саму палату не лечь. Брат волноваться будет, переживать и злиться из-за такого.       (Дикобраз никогда не спрашивает себя, а замечает брат его любовь?)