Из нерассказанного

***

      Наружность Мешочника всегда пахнет осенью — мокрыми листьями и землёй даже в самое жаркое лето. Он практически не снимает перчаток, шарфа и пальто, кутается капусткой и совсем не жалуется на душащий зной. Если в Наружности открыть рот во время дождя и на язык капли две-три попадут, кажется, что ты снова шпана метр с кепкой, играющая с мальчишками в ножички и пристеночек. Во Дворе Дома вкус другой — металлический какой-то, неестественный. Мешочнику нравится Дом, но «летать» в Наружность куда больше. Пропадать по полгода, крутиться среди занятых и таких серьёзных женщин и мужчин, возвышаясь над всеми, катать на плечах ребятишек, которые бегут за ним и кричат весело: «дидигой пришёл, дидигой!», дылда-цыган, выходит, хотя на цыгана Мешочник совсем не похож, а на дылду давно не обижается. Дети ведь не со зла так зовут. Его знают в Расчёсках и дальше, в неделе пути пешком, а Мешочник всегда на своих двоих «летает», общественному транспорту он не доверяет. Лавр говорит, Мешочник архаичный, говорит, застрял где-то в начале века и всё не может дальше пойти. Мешочник говорит, ну и пусть! Для него время понятие весьма условное, что в Доме, что в Наружности. В Наружности времени нет вообще — он каждый год возвращается в те же ларьки, где торгуется азартно, в те же дворы, где иногда на лавках оставляют что-то интересное, иногда заглядывает в магазины, но они ему не нравятся — бездушные какие-то, безликие. А вот рынок с его цветастым народом, выкриками, пышущий жизнью и постоянно туда-сюда-туда-сюда снующий, Мешочнику нравится.       После бурного потока жизни Там, нагруженный заказами он нехотя плетётся в Дом. Полгода движения, свежего воздуха и новых лиц, перетекают в унылые полгода застоя. Когда Мешочник говорит, что ему нравится в Доме, он имеет ввиду на самом деле еду в столовой, особенно котлеты и хлеб. Может диванчик на Перекрёстке, где можно во весь рост вытянуться м попробуй кто столкни его с любимого места. За игру Лавра в актовом зале, Мешочник ни черта не понимает, но звуки его, дикаря чёрного, завораживают. Мешочник любит Дом за крышу, выше которой только ласточки. И на этом список, пожалуй, можно заканчивать. С каждым годом всё труднее возвращается из Наружности, попасть в зону отчуждения стайной. Псы говорят, что он несёт наружные болезни, что он пахнет иначе, говорит и ведёт себя не так, как положено, Мешочник не знает, что им на это сказать, а Псам ответ и не нужен, они давно всё решили. Одиночество в Псарне Мешочник переносит худо.       Одной весной всё меняется. Мешочник, едва волоча ноги за телом, идёт по Дворику, мрачно размышляя, как в стайной от него опять будут воротить нос, как от заразного. А ведь день так хорошо начался — солнышко, прохладный ветерок, стрекочут кузнечики в траве, поля одуванчиков где жёлтых, где белых, и земля влажная, живая, остальные почему-то не любят и грязью называют. Вокруг весна, а у Мешочника на языке осень.       На ступеньках крыльца кто-то сидит. Мешочник присматривается, угадывает черты знакомые в лице, но кто перед ним не понимает. А лицо обращает на него внимания, растягивая губы в полумесяце улыбке. Жёлтые стёкла очков радостно сверкнули и Мешочник тоже начинает улыбаться. — Доброе утро, Вьетнам! — громко здороваются с ним, вскинув руки будто для объятий. Мешочник подходит ближе, нависая башней, а на него всё смотрят, скрестив ноги по-турецки, и улыбаются. Так это странно… — Я Дикобраз, брат Хохотунчика, — сообщают ему. Мешочник только тогда понимает, почему лицо знакомым показалось — Хохотун, точно, из Логов, заказывает какие-то таблетки постоянно, горький табак и жвачку. — Я тя тута раньше не видел, — замечает Мешочник, решив присесть рядом. Дикобраз улыбается. — Я тут полгода кукую всего, а ты ж Летун. Мешочник, ага? — Ага, — соглашается Мешочник, разглядывая Дикобраза с нескромным любопытством. Не спрашивает, откуда Дикобраз знает кличку, раз Хохотун его брат, значит он знает абсолютно всё и про всех. Такая черта Бандерлогов, которая многим не нравится, но Мешочнику скрывать нечего и он с ними дружен. — И как те? — Скука, — со вздохом сообщил Дикобраз, мотая шипастой башкой. Мешочник согласно угукнул. — Тут все так бояться Наружности, а я, если по чесноку, тоскую, — осторожно, как бы сомневаясь, можно ли вслух о таких вещах вообще заикаться, добавил он. Мешочник ещё раз угукнул. — Ты привыкнешь, — без особой убеждённости говорит, но глаза отводит. Дикобраз перед собой смотрит, на колючую проволоку, языком цокает с досадой. — Не хочу я привыкать, — честно говорит он. Мешочника чужая откровенность одновременно пугает и радует — в Доме он привык, что мысли держат при себе, а не делятся в первые минуты знакомства. — Я из-за брательника. Если он уйдёт и я уйду, а пока он тут — и я с ним. — Эт хорошо, наверное, — чуть смущённо буркнул Мешочник, начав чесать в затылке. Заказы в карманах и сумке на плече шуршали, как мыши. — Я тута сам не знаю, зачем. — А тебе чё поставили? — спрашивает Дикобраз в лоб. Мешочник теряется, не зная, что так с ходу ответить. Дикобраз всё-таки наружний, нездешний парень. Приживётся если, то кое как, неохотно, ради брата исключительно. Дом для него не значит так много, как остальным. Мешочника чуточку пугает осознание, что он в этом не один… — Отсталость какуй-то, дис-чё-то-там, не помню уже. Короч, тупик я, — усмехается Мешочник, сильно сутулясь, руки длиннющие земли касаются и сапог. Когда он помладше был, за «отсталость» его поддразнивали, а щча? Щча забыли давно, что он пришлый. Забывают и что он здешний. Дикобраз фыркает. Смешно так, по-ежиному сердито. — Сами они отсталые, доктора недоучки, — отрезал он. Мешочник гогочет ослом, но коротко и негромко, тут же прикусив губу, подавив смешинку. Дикобраз поворачивается к нему всем корпусом, наклоняет голову вбок. Мешочник наклон зеркалит, кепка чуть съезжает. Дикобраз тянет к нему руку костлявую и поправляет кепку, почти не вытягиваясь. Мешочник замирает.       Летуном быть худо, если ты любишь касания чужие и сам касаться, Летунам ни в Наружности, ни в Псарне руки не пожмут, по плечу не хлопнут. В Наружности потому что отвыкли, в Псарне потому что заразный. Наружний. А Мешочник ужасно хотел крепко обнять кого-нибудь, потрясти руку, хоть бы кончиками пальцев коснуться, в нём нежности и любви ко всему живому неисчерпаемый источник, но всё никак не…       Дикобраз руки не убрал, смотрел вроде бы на него, но в жёлтых стёклах, почему-то сейчас каких-то зеленоватых, Мешочник видит своё отражение. Немного удивлённое отражение. — Хороший Пёс, — фыркает Дикобраз и треплет по кепке, сбивая её с головы, свистя-смеясь. Мешочник подбирает кепку и мнёт её в ставшими ужасно неуклюжими руках. Дикобраз ещё немного держит ладонь у него на макушке, а потом убирает. Говорит серьёзно: — Надо нам дружить.       Мешочник себя почти не слыша, также серьёзно подтверждает: — Надо.