Не говорите со мной на французском

Анна Дмитриевна часто читала в медицинских книгах о том, как начиналась лихорадка. Человек еще не понимал, что он болен, но все существо его, весь его организм был подвергнут этой болезни и не мог сопротивляться. Потом, уже когда становилось поздно, несчастный осознавал, что с ним приключилось, но было уже поздно — вся его жизнь теперь становилась бессмысленной борьбой, которая все равно завершилась бы поражением человека и если не смирением, то хотя бы принятием всего произошедшего. А уж за последним не было больше ничего. Анна Дмитриевна не то чтобы с презрением, однако с недоверием относилась к любви, а уж тем более — к влюбленности. Начитавшись трактатов Аристотеля и воспылав любовью к рациональному течению мысли, она решила совершенно отказаться от такого чувства, как любовь; она говорила спокойно, что для замужества важнее всего сходство характеров, способность ужиться рядом с другом, и было бы очень неплохо, если бы супруги имели друг к другу дружеские чувства, однако и последнее было не так важно; только уважение и, пожалуй, схожие интересы — вот, был ключ к настоящему семейному счастью. Княжна все это говорила в свете с равнодушно-вежливым лицом, изредка, сколько того требовали приличия, глядя на Вронского и помахивая веером, ведь последнего требовал этикет — девица на выданье и юным невестам всегда должно было быть слишком душно, слишком нехорошо, чтобы всегда ловко повернуться и упасть в руки заботливому ухажеру. Анну подобные увертки раздражали ужасно, она не понимала их, и от всего этого напускного хотелось зажать уши и убежать куда-нибудь в открытое поле или обратно в деревню. Но с недавнего времени ей даже становилась интересно дурить свет и представляться девушкой во всех правилах исключительной. Что-то несло ее, но куда она с трудом могла предположить, и это пугало ее ужасно. Ведь на деле такое отношение к любви объяснялось очень просто — страхом. Анна и в глубине души знала это, однако не считала нужным делиться с каждым человеком своими мыслями. Матери она о подобном рассказать не могла — княгиня Танеева и так была расстроена приближающейся помолвкой дочери с «очень недостойным человеком, не понимающим чести дамы»; отец при всей его любви, к сожалению, не понял бы ни тайных страхов, ни терзаний дочери, Лев был далек от нее, и вот только Лида, только Лида, но и баронесса теперь жила в красивом и праздном Баден-Бадене, так занятая детьми и блестящим домом, что открыток становилось в доме Танеевых все меньше и меньше. Анна Дмитриевна знала, что любви в свете она не нашла бы. Здесь все продавалось и покупалось, никому нельзя было верить, ничто нельзя было принимать за чистую монету. Здесь ценились только выгода и разум, и Анна приняла бы эти условия без колебания, озвучь их кто-нибудь громко и без стеснения, но все лишь шептали, перемигивались и не говорили ни слова правды. Кого она могла любить здесь с чистой душой и совестью? Кому она могла бы открыть свое сердце, и ладно сердце — душу! кто не посмеялся бы над ней, выслушал серьезно и даже если бы и поспорил, но так мягко и с таким уважением, что она сама бы удивилась этому? Анна Дмитриевна знала ответ, но гнала его изо всех сил, зажмуриваясь и качая головой. Она знала, как часто в свете заводят любовников и любовниц, как часто семьи делят одну крышу над головой и не подозревают об этом, а если даже и знают, то бессильны перед этим. Даже брак ее родителей и прекрасная партия ее сестры не служили для нее утешением, это было лишь исключение из правил, то, что случалось так редко, так об этом и мечтать не приходилось. И княжна вполне свыклась с этой мыслей, в какой-то степени она даже не противоречила ее идеалам, ее принципам — она не врала себе, она рассуждала трезво и разумно, значит, это было верно. Алексей Кириллович Вронский был из хорошей семьи, хоть и подпорченной скандальным именем его матери, он уважительно относился к ее интересам, что означало одно — не мешал им и не проявлял интереса. Он всегда был безупречно вежлив, галантен, хорошо танцевал и имел внушительный доход со всех имений. Даже его матери она пришлась по души, хоть графиня Вронская и не полюбила ее. И тут Анна Дмитриевна заболела. — Пожалуй, на платье слишком много лент, тебе так не кажется, Зизи? — В самый раз, она будто соткана из газа и муслина. Физически и душевно она была здорова, Анна знала это. Она все так же вовремя вставала в шесть утра, гуляла по саду, срезала цветы, приходила на кухню, смотрела за завтраком, потом ездила в школу на Пески, следом за эти возвращалась домой, повторяла что-то из институтской программы — ведь иногда она и сама составляла уроки для детей, — а потом ездила с княгиней на приемы, балы, выезжала в театры, в оперу, словом, вела жизнь размеренную — и праздную, и нужную. И чувствовала она себя прекрасно — она редко жаловалась на недомогания, только иногда ее мучали головные боли, но и те теперь исчезли совсем. Но вот разум… Анна чувствовала, что-то происходит с ней, и вот над этим власти она не имела вовсе. Что-то помимо нее начинало вести ее в сторону, в другую, отличную от той, куда она направляла себя все пять лет, после того, как уехала из Павловского. — Анна, душа моя, повернись, пожалуйста, — мягко прожурчала княгиня, довольно глядя на дочь. — Да, пожалуй, Зизи, ты права — этакая пена из кружев. Очень хорошо! — Madame a un goût incroyable! je suppose que la jeune princesse l'a hérité de vous. («У мадам потрясающий вкус! Полагаю, юная княжна унаследовала его от вас.») — льстиво улыбнулась модистка и аккуратно развернула новый моток шелка. — Не желает ли мадам взглянуть тут? Incroyable céladon! («Невероятный цвет морской волны!») — Какая прелесть! — восторженно ахнув, восхитилась княгиня и замахала пенсне. — Анечка, взгляни, тебе так пойдет к твоим волосам! — Очень, — на ломаном французском поддакнула модистка. — Очень хорошо! — Да, очень мило, — как-то нервно одернув кружевную пелерину, откликнулась Анна и отвернулась, когда пристальный взгляд тетки остановился на ней. Та неделя вся так была занята разъездами в самые далекие углы Петербурга, что Анна совсем перестала посещать свет. Не видели там так же и Алексея Александровича Каренина. Он исполнил свое обещание, и Анну Дмитриевну действительно свели с давним знакомым ее отца — статским советником Федором Ивановичем Растаминским; человеком сердобольным и человеком дела. Анна много видела Каренина в те дни, но мало слышала; казалось, теперь разговоры с ней причиняют ему настоящую муку. Разумеется, он ни словом не обмолвился об этом, но Анна все подмечала — и то, как он вздрагивал, когда шуршало ее платье, и как холодел его взгляд, когда он смотрел на нее. Как странно он взглянул на нее, когда Анна пожала ему от души руку — ведь Федор Иванович с такой искренней радостью откликнулся на ее соображение устроить приют для детей и школу при нем, как мило он сказал, что все ждал, как кто-то предложит ему это! И как Танеева могла его не поблагодарить за это? Но, видимо, Алексею Александровичу это было неприятно, и хоть она не отдернула резко руку, однако приказала себе больше таких вольностей не допускать. У нее была гордость, и она не желала предлагать дружбу к тем, кто этому противился. — Как-то ты бледна, Анна, — заметила Зинаида Ивановна; тетка всегда была прозорлива относительно своей племянницы. — Ты в последнее время стала слишком нервной, раньше я за тобой такого не замечала. — Смена погоды, я полагаю, — нашла в себе силы спокойно ответить Анна Дмитриевна. В эти дни у нее ни на что не хватало сил. — Я отвыкла от зимы после Крыма. — Но ты же сама говорила, — вдруг вступила в беседу княгиня. — Как ты устала от этой влажности и жары, разве не так? — мама смотрела на нее с такой заботой, что Анне захотелось заплакать. — Что же происходит, Анечка? — с каким-то отчаянием спросила княгиня, и у Анна защемило сердце. — Все хорошо, мамочка, — она постаралась улыбнуться и мягко приобняла мать. Тем правдивее было ее решение не делиться мыслями о браке. — И вам, тетя, — она кивнула Зинаиде Ивановне. — Совсем не о чем волноваться. Все это разыгравшиеся нервы из-за помолвки. — Помолвка, — рассеянно протянула Зинаида Ивановна, опираясь на трость — иногда ее неприятно доставляли боли в ногах. — Граф Алексей Кириллович Вронской, — она произносила его фамилию на старинный манер. — Ох, нехороший мой расчет. — О чем ты, Зизи? — повернулась к ней княгиня. — Разменивать княжну на графиню, — холодно улыбнулась тетка и покачала головой. — Где-то я ошиблась. Анна слушала ее смутно. В зеркале на нее смотрела красивая девушка, но она с трудом узнавала свое лицо. Значит, все же сбылись предсказания Лиды, и становилась она красавицей. Вероятно, это было еще скучнее, чем рассказывала Лидия Дмитриевна. Ухаживания поклонников, букеты, шоколад от Крафта, прогулки и балы — обо всем этом, признаться честно, Анна мечтала, но постепенно, понимая, что нет в этом искренности, ей это надоело, и когда очередь почестей подошла и к ней, она уже успела утомиться этим. Однако платье ей нравилось. Белое, отличное от обычного черного, оно все было воздушным — кремового плотного шелка юбки и лифа почти не было заметно под длинной, опоясывающей ее вуалью газа и тюля, а стоячий высокий воротник из тонкого гофре держал ее голову высоко, а ленты… Сколько тут было лент — Анна насчитала только шестьдесят небрежных, мягких бантов, рассыпавшихся по всему платью. Впервые в жизни она ощутила настоящее удовольствие от красивой вещи. На мгновение на нее спустилось осознание собственной красоты, когда вдруг негромкий разговор тети и мамы был прерван криком-трещоткой модистки. — Mon Dieu, quel cauchemar, quelle horreur! Еxcusez-moi, princesse, nous ne savions pas du tout cela, comment pourrions-nous le faire! («Мой Бог, какой кошмар, какой ужас! Прошу прощения, княжна, мы совсем этого не знали, как же мы только могли такое допустить!») — Ну что еще случилось? — недовольно спросила Зинаида Ивановна; она не любила этих ателье. — Прошу нас простить, простите! Все это не значило для Анны. Что-то происходило с ней, и она не могла поменять этого. Лихорадка начиналась, и она понимала, что пропустила то мгновение, которое было решающим, когда все еще можно было изменить, теперь же процесс шел пусть и медленно, но неумолимо. Чем она смогла обидеть этого человека, почему теперь он не говорил с ней — вопросы переиначивали друг друга, крутились дешевой шарманкой у нее внутри, и ничто не помогало избавиться от этого. Чем больше она отмахивалась от них, тем настойчивее они наседали на нее. О, нет, Анна никак не выдала своего расстройства, она ведь даже и не была расстроена! Все внутри нее было спокойно, пусто и тихо для посторонних, а сама с собой она уже давно не общалась. Теперь же в ней жила гордость, и та не позволяла искать ответа на вопросы. Если она и правда его обидела, то ей было очень жаль, но допытываться Анна не собиралась. Она все так же появлялась в обществе, на балах, в опере, слушала глупые разговоры и прислушивалась к литературным беседам, вежливо раскланивалась со всеми и с Карениными тоже — в последнее время они часто что-то тихо говорили друг другу, а еще у нее самой почему-то болело около груди. Во всем этом была виновата зима, только и всего. — Да, но как вы посмели? — из-за чего бушевала рядом с ней тетка. — Как вы посмели поставить нас в такое положение! — Прошу вас, мадам!.. — Никаких оправданий, — вторила ей княгиня. — Вы желаете, конечно, чтобы об этом завтра говорил весь Петербург! Тогда ведь в ваш дом будет слетаться весь свет! Однако не за счет нашей семьи и моей дочери! Она пыталась узнать его небыструю, спокойную походку каждый раз, когда приезжала к отцу в Собрание. Она слушала его голос, когда он размеренно о чем-то спорил в свете, и прислушивалась к нотам гнева, когда утверждали то, что противоречило его догматам. Она отворачивалась всякий раз, краем глаза предупреждая его взгляд, обращенный к ней; нет, она не старалась создать видимость веселья, она не шутила с офицерами или корнетами, она не смеялась громко и заливисто — она не желала ничем не показать, будто ее жизнь как-то переменилась, будто теперь в ней было место ревности и ужасной боли, от которой она сама не знала как спастись. Что руководило Алексеем Александровичем, когда он, видимо, утомленный тем, что княжна вечно уходила от его слов и внимания, вдруг вслух сделал комплимент на французском, Анна не знала, но то так оскорбило ее, что теперь, сталкиваясь с ним в свете, она непременно приветствовала его на французском, со странным наслаждением следя за тем, как леденеет его лицо. Она почти была разочарована в нем — и он, единственный настоящий в своей замкнутости и серьезности, и он переходил на этот шутливый, ничего не значащий тон! Что же таилось там, внутри отлаженного механизма, что заставляло его так холодно с ней общаться? Анна полагала… — Monsieur le ministre, Monsieur Karénine! («Господин министр! Господин Каренин!») — всплеснула руками модистка у окна и бросилась в другую дверь. Легкий пояс снежным облаком упал на пол из рук Анны Дмитриевны, и она чуть покачнулась на высоком постаменте — то ли портнихи, то ли своих идей и принципов. Он был здесь и, наверное, со своей женой — в последнее время они часто бывали в свете вместе. А если же он приехал один, значит, за подарком какой-то женщине — Анна была уже в том возрасте, когда знала, как живут отвергнутые и не слишком мужья. Значит, и он был таков, как и все. Ревнивое разочарование вместе с какой-то странной эйфорией захватили ее всю, и Анна Дмитриевна почувствовала, как дрожь прошла по ее телу. Лихорадка, настоящая лихорадка! — Mademoiselle, pardonnez-moi! Nous ne voulions pas du tout! («Мадмуазель, простите меня! Мы вовсе не хотели!») — ломала руки модистка, и Анна почувствовала, как что-то повело ее в сторону. Вздохнув, она нахмурилась. — Où sont ma mère et ma tante? Où sont-ils allés? («Где моя мать и тетка? Куда они вышли?») — Oh, Mademoiselle! («О, мадмуазель!») — не переставала та. — S'il vous plaît, arrêtez de vous plaindre et répondez à la question. («Прошу вас, перестаньте причитать, и ответьте мне.») — Танеева постепенно теряла терпение, а тем временем за окном уже слышался топот лошади и скрип колес. — Un Instant, Mademoiselle, ils voulaient appeler votre équipage, mais, mais… Vous êtes plus blanc que la neige, vous ne vous sentez pas bien? («Одно мгновение, мадмуазель, они хотели вызвать ваш экипаж, но, но… Вы белее снега, вам нехорошо?») — воскликнула модистка и взволнованно взглянула на нее. Она аккуратно выглянула в окно и сразу же отпрянула обратно. Сегодня он был даже радостным; она помнила, как в одной из бесед, смеясь и прося не сердиться на него из-за разговора о погоде — это была, кажется, одна из последних их бесед в привычном тоне, — он сказал, что его радует зима, что он находит в ней больше сил, чем в душном лете, а потом снова появился этот странный взгляд, от которого Анна Дмитриевна чуть порозовела. Алексей Александрович смотрел вокруг себя уверенно, как смотрел человек, довольный всем; в нем произошла какая-то перемена, заставлявшая его быть по-особому жестоко красивым, как мог быть только человек зрелый, и Анна вдруг почувствовала боль, всю ту же боль. Она читала, что лихорадку всегда сопровождала ломота… — Mon Dieu, et rien n'est prêt! («Боже, и ничего ведь не готово!») — всплеснула руками модистка. А потом подбоченилась и доверительно склонилась к Танеевой. — Mademoiselle, je reviens vous chercher un verre de Sherry. («Мадемуазель, я немедленно вернусь и принесу вам рюмку шерри!») Из коляски за ним никто не вышел. Он приехал один. Значит, вывод напрашивался сам по себе, была кто-то; была она. От обиды, что кто-то имел на него такое же право, как и жена, как кто-то, необремененный понятиями о чести и настоящей любви, владел его временем, владел им самим, Анна чуть задохнулась. Во всем виноват был корсет, который слишком сильно затянули по просьбе Зинаиды Ивановны. Колокольчик заливисто прозвенел по розовой комнате, и маленькая служанка метнулась к двери — ее Анна хорошо знала, она тоже ходила в ту же школу, которую они принялись устраивать с Федором Ивановичем. Утреннее декабрьское солнце заливало Анну Дмитриевну; повернуться она не могла, встать и соскочить с постамента не могла — одно лишнее движение, и она упала бы с высоты, которая теперь кружила голову; теперь солнце стало не ее другом, а противником, и она закрыла глаза, не стараясь отвернуться от него. Распахнулась дверь, впуская морозный воздух и нагоняя матовый румянец на белое лицо, и Анна Дмитриевна почувствовала терпкий аромат французской воды. — Votre chapeau, Monsieur! («Вашу шляпу, месье!») — пролепетала юная швея и ринулась к Каренину. — Mme Karenina n'est pas avec vous? («Мадам Каренина не с вами?») — Mme Karenina aimerait être en retard. («Мадам Карениной угодно опоздать!») — весело ответил Алексей Александрович, и Анна увидела в отражении позади себя, как он шутливо повел рукой. Он был весел! — Puis-je l'attendre dans la demeure des femmes? («Могу я ее подождать в этой женской обители?») — Bien sûr, Monsieur! («Конечно, месье!») — живо отозвалась девочка и почти бегом дернулась в другую сторону, когда вдруг замерла около Анны Дмитриевны, молитвенно сложа руки на манер католиков. — Oh, princesse! Анна слышала, как сзади нее все замерло. Наверняка из-за причудливой игры солнца он не сразу ее заметил или принял за живой манекен — теперь такие выставлялись в Париже, но Анна Дмитриевна этого не приемлела — такая же торговля живым человеком, что и сейчас, в просвещенные семидесятые годы, все еще процветала в Индии! Как же так можно? Как же можно было принять ее за бездушную деревяшку, годящуюся только для того, чтобы мерить одежду? Она бы могла видеть его выражение лица, посмотри она чуть ниже своего воротника, но Анна Дмитриевна хранила на лице всю ту же холодную печать, что последнее время появлялась, стоило кому-то, кто знал Каренина, завести с ней беседу. Стоит ли говорить, что в свете ее уже называли «La reine des glaces» («Ледяной королевой»). — Même contre le soleil, vous êtes belle, («Даже против солнца вы прекрасны») — против желания девочка повернула ее немного в сторону и восторженно захлопала в ладоши. Танеева подавила в себе желание возразить — эта девочка, Жюли, не боялась из всех клиенток только ее. — Сette robe vous va bien! («Это платье вам так идет!») — Mademoiselle Taneeva elle-même rappelle le soleil étincelant. («Мадмуазель Танеева сама напоминает сверкающее солнце.») — Comme vous l'avez dit, Monsieur! («Как вы прекрасно сказали, месье!») Голос его был тих, негромок, бархатен. Раньше она не обращала на это внимания, однако теперь говорила себе, что подобный тон — самое банальное, что можно только услышать; ведь все литературные персонажи третьесортных романов говорили баритоном или тенором. Все это становилось ужасно, ужасно пошло и банально. А еще хуже было то, что, понимая все это, Анна не смела отодвинуть от себя все наваждения, ожидавшие ее на этом пути. — Puis-je connaître le nom de votre robe, princesse? De ma femme, j'ai appris que toutes les robes ont leur nom. («Могу я узнать название вашего платья, княжна? От своей жены я узнал, что все платья имеют свои имена.») Он снова говорил на этом бездушном французском, на котором изъяснились все тщедушные любовники, замешанные в адюльтере, полагая, что их французский не поймут, будто так они сохранят свой секрет от всех. Глупцы! Лицемеры! Все знали каждое слово, то, что шепталось в туре вальса, все разбирали их так, будто виновные говорили их в полной тишине. И он, такой блестящий, умный, чистый человек, он предлагал ей опуститься до такого же?! И когда же только ее перестало бы лихорадить! — Cette robe est appelée «rêve d'Hiver». («Это платье зовется «Зимней мечтой».) — пролепетала Жюли все с тем же восторгом. — Quelle précision incroyable. («Как удивительно точно.») — Et votre femme a préparé une «langueur d'Été», elle est faite d'une belle soie rougeâtre. («А вашей жене приготовлено «Летнее томление», оно из прелестного красноватого шелка.») Анна Дмитриевна взглянула на него, только когда услышала в его голосе нечто печально-торжественное. Лучше бы она не видела его лица. Он смотрел на нее с восхищением, но восхищением не светским, которое подходило равным образом и даме, и вазе, а восхищением трепетным, особым, таинственным, будто меж ними был какой-то уговор, знакомый им самим. Заледенев, она ждала, когда же там появится та отстраненность, та холодность, что теперь так характеризовала их общение, но восхищение никуда не делось — ни когда Каренин неторопливо снимал перчатки, ни когда медленно, будто боясь нарушить тишину, подошел чуть ближе, чем того позволяли условности. Он остановился, когда Анна едва заметно отшатнулась — всему виной был неровный каблук, но Алексей Александрович вдруг замер, словно от удара, и в глазах вдруг показалась боль, та же самая, что была у нее из-за корсета. Анна Дмитриевна и желала бы вернуть тот неспешный разговор, ту свободу, что была всегда с ними, но что-то поменялось против их желания, и оба понимали это. Осуждала ли она Каренину? О, тысячу раз, говоря, что прежде всего надо думать не чувством, а разумом. Значится, пришло время расплачиваться за свою гордыню. — Julie, appelez ma tante. («Жюли, позовите мою тетю.») — швея кивнула и быстро-быстро выбежала из комнаты. Они остались вдвоем, что было ужасным нарушением приличий. Анна не волновалась об этом — правила света были для нее ерундой, не требовавшей внимания, однако волнение за себя, за непонятные чувства, требовали полного одиночества или же шумной толпы. — Зинаида Ивановна, — крикнула она в сумрачный коридор, испытывая почти облегчение от того, что хоть одну минуту она может избавиться от этого ненавистного языка. — Мама была права, тут слишком много бантов. И лент. Этак я упаду, пока буду по лестнице подниматься! Издалека донесся только шум, и кто-то сзади нее тихо рассмеялся. Это ударило Анне Дмитриевне в голову, как шампанское. Она уж ненавидела свое платье, себя в нем, свою открывшуюся красоту, одним словом, все, что сопровождало ее лихорадочное волнение. Теперь постамент не казался ей таким высоким, она шагнула с него, с досадой сжимая легкий пояс. Алексей Александрович стоял тут же, протягивая руку опереться, но как и всегда, Анна Дмитриевна покачала головой и сурово одернула на себе платье. В этой красоте, что смотрела на нее из зеркала, тоже было что-то банальное. — Il fait beau ce soir, princesse, n'est-ce pas? Neigeux, ensoleillé, Saint-Pétersbourg est belle à ce moment-là. («Сегодня прекрасная погода, княжна, не правда ли? Снежно, солнечно, Петербург прекрасен в такое время.») — все с тем же весельем продолжал Каренин. Танеевой подумалось, что она ослышалась, но нет — Алексей Александрович смотрел на нее привычным взглядом, который, как она заметила, он приберегал для посторонних, на кого ему было решительно все равно. И почему с ней так? Чем она смогла его обидеть, чтобы заслужить подобное равнодушие, чтобы ее привычная прямота не имели никакого действия и не пробивали ту стену, теперь так накрепко выстроенную? Она не успела прервать все эти отчаянные вопросы, и, вероятно, что-то отразилось на ее лице, потому что в глазах Алексея Александровича что-то пробежало, и пелена вдруг спала. А вот на Анну Дмитриевну напало ослиное упрямство. — Ich nehme an, Schnee ist in einem solchen Klima schwer genug zu ertragen. («Я полагаю, снег в таком климате достаточно сложно переносить.») — не замечая недоуменного взгляда, она заговорила на немецком. — Das feuchte Wetter schadet der Gesundheit vieler Damen. («Сырая погода вредит здоровью многих дам.») — Haben Sie nicht bemerkt, wie einfach die Kleider jetzt sind? («Вы не замечали, как легки сейчас платья?») — она равнодушно взглянула в окно и подобрала мантилью матери и шляпу Зинаиды Ивановны. — Schließlich wird mir in diesem Kleid angeboten, zu besuchen. («Ведь в этом платье мне предлагают выезжать с визитами.») Сначала Алексей Александрович казался удивленным, потом складка непонимания легла на его лоб, однако и нахмуренным он был хорош собой, с отстраненной мукой заметила про себя Анна Дмитриевна; а потом вдруг просиял и улыбнулся, ровно так, как еще в ноябре на катке. Вот только теперь Анна Дмитриевна не желала прошлого расположения. Господи, да что же с ней происходило?! Ведь смогла же она еще тогда, пять лет тому назад, в глухой деревне, избавиться от мыслей, что, вот, еще неделя, и приедет к Левину «человек в сером» и снова можно будет слушать его, смотреть за ним, изредка что-то говорить. Так ведь это там, в медвежьем углу, где волей-неволей начинаешь питать искреннюю любовь к любому заезжему гостю. Так что же мешало этому совершиться и здесь — в праздном городе, где можно было на столько вещей отвлечься? — Я и совсем забыл, Анна Дмитриевна, как оригинально вы мыслите, — она едва могла сдержать свой гнев — теперь он изволил говорить с ней на русском, как старый знакомый! — Вас не хватало, — помолчав, внезапно сказал он. — Ваших мыслей. — Je suis flattée, Monsieur Karénine, («Я польщена, господин Каренин,») — невозмутимо проговорила она, замечая, как меняется его лицо. — De votre attention sur moi, mais je dois dire que je n'ai rien dit qui soit différent des paroles des autres. («Вашим вниманием ко мне, однако должна сказать, что не говорила ничего, что отличалось от слов других.») Он ничего не сказал, внимательно разглядывая ее лицо. Потом отошел в угол, но и оттуда Анна Дмитриевна чувствовала его взгляд; Каренин желал что-то сказать, но молчал, и Анна ждала, как иногда люди ждали приговора. — Вы не часто теперь выезжаете, — сказал он; голос его стал словно глубже. — Мы так редко видим вас в эти дни. Вы заняты? — Tout le temps prend l'abri, Fiodor Ivanovich et moi sommes toujours là. («Все время занимает приют, мы с Федором Ивановичем все время там.») — своим, немного угрюмым, не поставленным голосом произнесла Анна Дмитриевна, а потом спохватилась, и тот зазвенел равнодушно, пусто. — Je dois dire que si vous êtes compromise par cela, alors, bien sûr, vous pouvez abandonner votre rôle dans ce fantasme. («Должна сказать, если вас компрометирует это, то, конечно, вы можете отказаться от своей роли в этой моей фантазии.») Лицо его вдруг разрезала боль, и самой Анне вдруг стало стыдно — она хватила лишку в своем желании казаться ледяной и безразличной. Она обидела его, и теперь ей было стыдно. Оказывается, причиняя боль ему, она ранила саму себя. Открытие это рассердило и встревожило ее. — Пожалуйста, не мучайте меня, Анна Дмитриевна, — он сказал это так просто, что она в изумлении повернулась к нему. Он смотрел на нее прямо; печать ее лихорадки легла и на его лицо. — Я много виноват перед вами за все эти дни, что я ужасно вел. — Please, — с испуга Анна заговорила на английском, но Каренин не обиделся, а как-то горько рассмеялся. — Вы ведь знаете, что это правда. Я обидел вас, — он не договорил. — Вы не обидели меня, господин Каренин. Ей не хотелось, чтобы он знал, какое влияние имел на нее; это бы означало конец всему. — Я знаю, что раня вас, я ранил самого себя, — не зная, он повторил ее же слова задумчиво, и Танеева вздрогнула. — Я не смогу сказать всего, что у меня на душе, это было бы неприлично… — он замолчал, а потом протянул откуда не пойми взявшуюся книгу. — Это вам. Подарок на ваши именины. — Помилуйте, они еще нескоро, — она смутилась, а оттого насупилась еще сильнее. — Что это? — «Мария Стюарт» Шиллера. Кажется, я обещал ее вам когда-то. Все сразу вспомнилось; все, что она так старательно пыталась забыть, умалить — и старый сад, и скамейка под зарослями жасмина, и пруд, уже зеленоватый, неубранный, но ужасно милый, и обрыв, особенный, волжский — Танеевка была около Самары; славного, уютного городка. И как же это разнилось с этим обществом. — Спасибо. Анна Дмитриевна как-то смутилась, когда отдавая ей книгу, Алексей Александрович ненадолго задержал ее руку в своей и поклонился. Снова звякнул колокольчик, раздались взрывы смеха, и в переливах Анна расслышала голос Анны Аркадьевны и Вронского. Они вбежали в ателье разгоряченные, румяные от мороза, влюбленные, и последнее так било в глаза, что Анна задумалась — что же было с ней, с Алексеем Александровичем? Они стояли рядом — обманутые супруги напротив счастливых влюбленных. Нет, помотала головой Анна Дмитриевна, не любовь, не любовь, лихорадка. Первое возбуждение спадало, и вот Каренина встряхнула головой, поправляя сбившуюся шляпку, и улыбка замерла, когда она взглянула на своего мужа и княжну. Что-то собственническое проскользнуло во взгляде, стоило ей подать руку Алексею Александровичу, не отходя от Вронского. Раньше Анну Дмитриевну это забавило, теперь же это раздражало. — Mon ange, vous êtes délicieusement bon aujourd'hui! («Мой ангел, вы восхитительно хороши сегодня!») — разразился тирадой Вронский, будто ничего и не бывало. — Алексей, — Каренина улыбнулась мужу, но тот был невозмутим. — Ты приехал раньше меня, вот сюрприз! А я привезла вам графа Вронского, ma chere, — теперь она сияла улыбкой Танеевой; та спокойно улыбнулась в ответ и подала руку графу. — Я всегда люблю соединять сердца. — Je suppose que cela fait partie du cercle philanthropique obligatoire. («Полагаю, это входит в обязательный круг занятий филантропического кружка.») — сказал Каренин и предложил руку жене. — У тебя как будто бы легкая лихорадка! — воскликнула Анна в неумеренной заботе и приложила руку ко лбу мужа. — Он совсем не бережет себя, Анна Дмитриевна! — Алексей Александрович было дернулся в сторону, а потом неторопливо выговорил: — Oui, comme si. On devrait y aller. Au revoir, comte. («Пожалуй, нам стоит ехать. Прощайте, граф.») Княжна, — он поклонился ей. Анна Аркадьевна вспыхнула и резко повернулась к Алексею Александровичу. Он улыбался; улыбался, будто как обычно, но все это было только видимостью. Анна Дмитриевна знала, что он был раздосадован, однако уже не ревностью, а чем-то другим, чему она не могла дать название. — Но я ведь только что приехала! — с какой-то отчаянной залихватостью воскликнула Каренина. — Vous êtes en retard, et votre frère nous attend. Ce n'est pas bon de faire attendre Steve. («Вы припозднились, а нас и так ждет ваш брат. Нехорошо заставлять Стиву ждать.») — с прохладной заботой сказал Каренин, ведя жену к звонкому колокольчику. И остановился, повернувшись к Танеевой. Такой мягкой улыбки она уже давно не видала. — Надеюсь, вам понравился мой подарок, княжна. Анна Дмитриевна кивнула и шагнула уже когда за Карениными закрылась дверь; за окном было видно, как Анна Аркадьевна тоскливо взглянула на ателье и что-то горячо сказала мужу. Когда же Каренин посмотрел в окно, Танеева отшатнулась. — Ma chère, vous êtes l'incarnation de la beauté dans cette tenue. («Моя дорогая, вы воплощение красоты в этом наряде.») — всплеснул руками Вронский. *** — Non, mais vous avez entendu? («Нет, но вы слышали?») — Comme c'est intéressant qu'ils parlent tout le temps de la météo! («Как же интересно, что они все время говорят о погоде!») — Et seulement en français, croyez-moi! Et en russe, ils discutent, semble-t-il, de Schiller! («И ведь только на французском, поверьте мне! А на русском обсуждают, кажется, Шиллера!») — Mais quelle robe a Karenina! («Но какое платье у Карениной!») — Rouge! («Красное!») — Ça s'appelle «la Langueur de l'été». («Кажется, называется «Томление лета».) — Et Alexei Alexandrovich m'a dit qu'il n'aime pas l'été du tout, mais préfère l'hiver… («А мне вот Алексей Александрович сказал, что совсем лета не любит, а предпочитает зиму…»)