Не говорите со мной на французском

В ноябре снег уже лежал плотным одеялом по всему Петербургу; собрался он по традиции у Песков, а потом уже добрался и до Невского, с его вечной суетой, скворчанием дворников и извозчиков и постоянным скрипом, звоном соли и снега. Алексей Александрович любил такие зимние дни; в них дышалось легче, ходилось легче, и у сердца переставало так сильно болеть, что иногда вздохнуть-то он мог, а выдохнуть — уже нет. Смерть не пугала Каренина раньше, он принял ее как нечто обыкновенное еще в детстве, когда лишился родителей, не пугала она его и сейчас, однако возможность оставить Сережу без своего участия, без возможного положительного вмешательства в его службу, без хороших рекомендаций и наставлений — вот это заставляло Алексея Александровича бледнеть и судорожно хвататься за бумаги на своем столе. Он по себе знал, как тяжело было пробиваться одному, без связей, и одно время он даже так и хотел поступить, дать сыну подобную школу жизни, но что-то подсказывало надворному советнику: еще несколько лет, даже, возможно, один год, и истинное положение отношений между его родителями и так станет для мальчика непосильной ношей. Помнится, некто говорил ему недавно о важности воспитания духа и воли, но при этом и о важности того, чтобы не впадать в фанатическое настроение, не устраивать специальных трудностей. Кто же, кто же, кто же это мог быть? Алексей Александрович напевал про себя. Когда такое уж было, он и припомнить не мог, если было вообще, но слова из старой песни плыли в его голове вместе с голосом посла Персии и смехом статского советника Растаминского — все смешивалось там в одну мелодию, и Алексей Александрович вдруг усмехнулся, выходя из экипажа, и смело, уверенно, как обычно, вошел в коридоры дома. Сколько лет он отдавал службе, он тоже не помнил. Она занимала все его время, она была его кровью, плотью, душой и всем. Только разве не семьей — тут он был предельно откровенен. Еще когда он только собирался жениться, он понимал, что негоже отгораживаться от жены и детей; Алексей Александрович, хоть был и человеком просвещённым и широких взглядов, но семью почитал сильнее всего, и когда давал обеты в храме ни разу не подумал о том, что все это — пустые слова. Во-первых, потому, что пустых слов Алексей Александрович старался не произносить, а, во-вторых, потому что о своей семье он мечтал почитай с того времени, как лишился своей собственной. Дядя был его воспитателем, строгим и справедливым наставником, но не отцом, а от того Алексею Александровичу самому хотелось стать таковым. И Анну, в то время еще Анечку, он брал в жены, любя, уважая, надеясь, что сможет сделать ее исключительно счастливой. Правда, мечты рассеялись быстрее, чем он мог предполагать, однако сам он своей ошибки не видел, а Анна Аркадьевна не желала ему ее объявить. Так и повелось у них в последнее время — Каренин судорожно пытался понять, что делать ему с уязвленным достоинством, гордостью и желанием быть снова с женой в счастливой семье и чем-то еще — посторонним, непонятным, заставлявшим его время от времени подходить к окну и усмехаться. Чему — он не знал сам. Погода установилась совсем холодная, и его рука сама тянулась к шерстяным варежкам — те теперь лежали у него на тяжелом бюро, вызывая разнобой своим экстравагантным видом, однако другого места он им найти не смог — не класть же их в шкаф к тонким лайковым перчаткам, да к тому же туда, где могли быть перчатки его жены. Да и потом Алексей Александрович теперь их так часто надевал, что даже не успевал подумать о другом месте — морозы установились самые январские. И Сережа успел к ним привыкнуть. Каренин как раз начал ему читать из описаний войны двенадцатого года, и мальчик с упоением слушал истории о сражениях в снегах и лесах; натягивая тугие варежки он наверняка чувствовал себя настоящим Кутузовым, а в сочетании с новой сабелькой Сережа составлял такую чудесную картину, что каждый видевший его улыбался. Каренин улыбался чаще всех. — Папа, папа! — голос Сережи жалобно раскатывался по Зеркальной зале; недавно он был нездоров и так жалобно смотрел на всех, что у Алексея Александровича начинало неприятно тянуть у сердца. — Папа, а фрау Вебер меня не пускает!.. А можно? Ну, пожалуйста! — Herr Sergei, kommen Sie sofort zurück! Stören Sie Ihren Vater nicht, er beschäftigt sich mit wichtigen Dingen! (Господин Сережа, немедленно вернитесь! Не мешайте своему отцу, он занят важными делами!) — следовала за ним по пятам бонна. — Sein Vater hat nicht so wichtige Dinge zu tun, um sich nicht mit seinem Sohn zu unterhalten. (Не такими уж и важными делами занят его отец, чтобы не пообщаться со своим сыном). Алексей Александрович распахнул дверь кабинета, и Сережа чуть было не вбежал на порог, но остановился и так по-милому, торопливо поклонился Каренину, что тот тихо фыркнул и притянул сына к себе. Потом чуть не оттолкнул, помня, что в мужчине нужно воспитывать стойкость духа, но чей-то голос возник так внезапно, так ярко, что рука его замерла на месте: «Воспитание духа я понимаю, но тиранство, равнодушие? Где же здесь воспитание?» Кажется, Анна Дмитриевна прекрасно говорила на немецком. Непрошенное воспоминание чего-то смутного, августовского возникло внезапно, и он помотал головой — это было не к чему. — Verzeihen Sie mir, Herr Karenin, ich wollte Sie und Frau Karenin nicht noch einmal belästigen. (Прошу меня простить, господин Каренин, я не желала лишний раз беспокоить ни вас, ни госпожу Каренину.) — скорчила гримаску бонна и почтительно поклонилась. — Und was ist mit Anna Arkadjewna? Ist sie krank? (А что с Анной Аркадьевной? Она больна?) — спросил Каренин, пропуская сына в кабинет. — Nein, aber sie sagte, sie sei sehr schwach und leide an Migräne. (Нет, но она сказала, что очень слаба и страдает от мигрени.) — Klar. (Понятно.) — отрезал Алексей Александрович, чувствуя раздражение. — Für heute können Sie frei sein, ich kümmere mich um meinen Sohn. — (На сегодня вы можете быть свободны, я сам займусь сыном.) — Danke sehr, herr Karenin. Фрау Вебер поклонилась, и двери в кабинет закрылись. С минуту Алексей Александрович недовольно глядел в окно, на заметенную Морскую, а потом коротко вздохнул и ровным движением оправил халат. В конце концов, это было даже к лучшему — Анна так часто была с ребенком, а сам он так редко находил для него времени, что Сережа только-только начал привыкать к нему. Он мог сегодня ему почитать из сборника новых сказаний — Анна Дмитриевна как-то невзначай сказала, что читает своим маленьким племянникам не сказки, а древние мифы и легенды в очень забавном переложении, и Каренин отчего-то так этим заинтересовался, что два дня думал-думал, а потом сам неожиданно для себя оказался на Мойке около собственного дома министра Танеева. И что еще было более неожиданно — на удивительно сухую просьбу одолжить на время ему, Алексею Александровичу, этот сборник, Анна Дмитриевна только молча кивнула и вышла в комнаты. Он, все равно уже неизбежно за все время своей жизни в свете привыкший к кокетству, к ужимкам, ко всему чему-то не особо приятному, был удивлен, когда княжна просто кивнула ему и протянула книгу в руки, не касаясь своей ладонью его. Все в ней было как-то по-особому живо, настояще; такой какой была вода, хлеб, земля — такой и была Анна Дмитриевна, такая же природная, сильная красота жила в ней. И с каждым разом не замечать этого становилось все сложнее. — Папа, а можно сегодня в парк? Андрюша Витебский сказал мне, что ему сказал Сеня, а ему сказал Иван Алексеевич, — с трудом Сережа распутывал клубок своих знакомых. — Что каток уже залили, и что на нем можно совсем-совсем кататься… Можно, папа? Голос сына раздавался вдалеке, и Каренин мотнул головой — нечего было размышлять о том, чего он не понимал. — Папа, ты видел снег за окном? Там ведь все уже белое, а, значит, и Рождество уже скоро, да? Непонятная нежность поднялась в Каренине, когда он взглянул на своего сына, старательно натягивавшего на свои маленькие руки варежки. Каким он мог быть потом, когда его самого, Каренина, уже не станет? Какая судьба будет ему приготовлена, или же он сам возьмет ее в свои руки и пойдет туда, куда ему будет нужно? Будет он счастлив? Конечно, будет, ведь кому еще счастье, как не ему — его сыну, Сергею Алексеевичу? Впрочем, не его — их; Алексей Александрович поморщился и помотал головой. Анна все еще была его женой, и о разводе нечего было говорить, хотя и о семье тоже рассуждать не приходилось. Они жили в последнее время как в чаду; Анна шла в эту дымовую завесу, и Алексей Александрович шел за ней, потому что она была его женой. Ведь они клялись, стоя перед аналоем, и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии. А теперь его жена была больна, опасно больна, и лечение было — ведь стоило только все бросить и уехать в Крым или в Ниццу. Но она согласилась. — Да, милый мой, уже скоро. Сережа недоверчиво посмотрел на своего отца. Каренин так звал его только в самых исключительных случаях — когда им была особо довольна бонна, или же он был тяжко болен, но сегодня бонна, наоборот, им была недовольна, да и себя он чувствовал очень хорошо. Алексей Александрович сел к нему на диван и пододвину Сереже книгу. Тот с восторгом ухватился за страницу, а потом виновато встрепенулся и опустил руку. — Pardon papa, — Каренин улыбнулся. — Я помню, что вы говорили — открывать книгу надо с края страницы. — Молодец, Сережа, я рад, что ты помнишь мои слова. К тому же эта книга не наша. — А чья? — с любопытством поглядел на него сын. — Феи Морганы? — Да, — помолчав, с трудом выговорил Алексей Александрович. В коридоре раздались шаги, тихо отворилась дверь, и повеяло мускусом — пришла Анна; но Сережа, увлеченный сказкой, даже и не заметил прихода матери. Анна Аркадьевна так же тихо прошла в кабинет, хотела было поцеловать сыны, но почему-то остановилась и с грустью посмотрела на него. Алексей Александрович понимал, что она терзалась, чувствовал это, однако своей помощи больше не предлагал. Фея Моргана… Да, определенно, в ней было нечто сказочное, не от этого мира, во всяком случае не от того, в котором все они привыкли обитать. В ней чувствовалась непонятная им, даже ему, свобода, но без намека на распущенность. Princesse des bois (Лесная княжна) — так звали ее в свете; она должна была бояться общества, сбегать с балов, не понимать ни слова на французском, но она держала себя так, что даже неутомимая Бетси только что и шипела что-то про себя под нос, она спокойно смотрела на всех сплетников и не подавала руки тем, кого не считала достойным общения, прекрасно говорила на немецком и французском, уважала Руссо и Карамзина, но вот характер… Каренин усмехнулся, и Анна Аркадьевна резко обернулась. Нет, положительно характер у Танеевой был невыносим. Она, вероятно, не очень-то уважала то место, в котором вращалась, а потому и говорила изощренно вежливо, так, что насмешка не чудилась — она там была. И только ему было запрещено говорить с ней на французском. — Сережа здоров, Анна, — заговорил первым Каренин. — Пожалуй, стоит выйти на прогулку, хотя бы до Екатерининского. — Я не так здорова, Алексей, — глаза ее лихорадочно блестели, руки быстро щипали воротник платья; вся она была натянутым нервом. Значит, опять известие от Вронского. — Да и Сережа не должен выходить на улицу в такой мороз. — Сережа уже три дня никуда не выходил. Et vous et vos migraines, Anna, devriez sortir pour une promenade. (А вам с вашей мигренью, Анна, стоит выйти на прогулку) — теперь он называл ее только на «вы». — Как странно, — помолчав, задумчиво сказала она. — Ты так давно не обращался ко мне на французском. Она заглянула в его глаза, пристально поглядела на него, но Алексей Александрович выдержал этот взгляд, ни на секунду не дрогнув. Какая-то комедия разворачивалась в их семье, а его кабинет стал самодельной сценой. Он желал добавить что-то резкое, но в зеркале вдруг отразился испуганное лицо притихшего Сережи, и Каренин, подавив раздражение, негромко проговорил: — Embrassez votre fils, il semble être très inquiet. (Поцелуйте сына, он, кажется, сильно волнуется.) Анна Аркадьевна гневно посмотрела на него, и взгляд этот нельзя было сравнить с той нежностью, которая пришлась на долю Сережи. Раньше Алексей Александрович, помнится, даже тихо ревновал жену к сыну, но как давно это было — не вспомнить. — Мамочка, мамочка, так можно на коньках, можно? — упрашивал Анну Сережа. — Можно, можно, — смеялась Анна Аркадьевна. — Можно, если только обещаешь не убегать от бонны и не снимать варежек. — Я у папеньки их возьму, — гордо ответил Сережа и радостно показал Карениной подарок Анны Дмитриевны. Алексей Александрович невольно улыбнулся, но улыбка исчезла, когда Анна Аркадьевна внезапно прижала сына к себе, и настоящая мука показалась у нее на лице. «Вы не смеете отобрать его у меня, не смеете!» — говорила она, быстро перебирая бахрому на домашнем халатике сына. А Алексей Александрович молчал, и глаза его ничего не говорили. Всего месяц назад, всего несколько дней назад еще что-то было бы возможно, но сейчас все было в дыму, и ни один из них ничего нельзя было разобрать. — Что это за варежки, Алексей, — понизив голос, сказала Анна. — Никак их не разберу. — Le cadeau de la princesse. (Подарок княжны). — Какой княжны? — с незнакомым нетерпением продолжала Анна. — Elle les a attachés pour un Bazar de charité, mais celui qui devait les acheter a malheureusement préféré les gants en lycra. (Она связала их для благотворительного базара, но тот, кто должен был их купить, к сожалению, предпочел лайковые перчатки.) Он не мог назвать ее имени, не мог допустить того, чтобы хотя бы тень насмешки легла на Танееву. Каренин знал, что ее подарок даже подарком в истинном понимании этого слова не был; это был урок, наставление, которое он отчего-то принял и носил. В нем не было ничего тайного, таинственного, перчатки ничего не говорили, но другие могли начать говорить за них, и тогда бы все очарование их разговора про вязание и шерсть, пропало, испарилось. Он бы поставил ее в ужасное положение, и вряд ли бы ему нашлось оправдание. Сейчас он говорил некрасиво, жестоко, но не Карениной следовало осуждать Анну Дмитриевну. — Alors, Anna, on va faire une promenade? (Так что же, Анна, поедемте на прогулку?) Анна Аркадьевна недовольно нахмурилась, покачала головой, но на порог вбежала запыханная девушка и, извинившись, что-то шепнула ей на ухо. Нервная улыбка расцвела на ее лице, и Алексей Александрович на минуту подумал, что с ней сейчас случится припадок. Доктора говорили, что лекарство для сна не так уж и полезно, но Каренина не слушала их и с иезуитской методичностью принимала белый порошок. Алексей Александрович знал, как опасно это сомнамбулическое состояние, но ничего поделать не мог. Крым, Ницца… Но Анна Аркадьевна не поехала бы, не поехала с ним. Но воображение лишь сыграло с ним злую шутку. Это было, вероятней всего, письмо от Вронского. — Oui, je pense qu'on devrait y aller. (Да, пожалуй, поедемте.) *** На катке, кажется, собрался весь цвет Петербурга. Совсем не удачное время было выбрано для семейной прогулки, и Алексей Александрович поймал себя на желании повернуть обратно домой и засесть с бумагами в кабинете до вечера, к тому же там были такие сложные переговоры с одним австрияком с ужасным немецким произношением. Но желание было вовремя поймано, и Каренин с привычным, даже желанным, холодом взглянул на всю толпу и ничего не почувствовал. Ему было приятно владеть собой, понимать, что ни один из этих людей не имеет над ним настоящей власти. К тому же он никогда не слыл трусом, а уехать сейчас, от всех взглядов и перешептываний, было самым неприятным поступком из всех. Да и потом, вероятно, Анне Дмитриевне было еще сложнее, Непрошенная мысль заставила его нахмуриться; он постарался не отстраниться, когда Анна Аркадьевна сжала его локоть. Да, княжне и правда было сложнее всего. Гордая натура вряд ли могла потерпеть любой жалости, а все разговоры только и велись о «бедняжке Анечке». Каким громом, наверное, разносился ее голос по всему дому, когда она пересказывала эту ерунду своим родным. — Алексей Александрович, как ваше здоровье? — Надеюсь, вас ждать завтра к нам к обеду? С вашей супругой, разумеется… — Quel enfant charmant! (Какой очаровательный ребенок!) Здравствуйте, Анна. На здоровье он не жаловался, на обеде они, разумеется, должны были появиться; правда, он совсем не хотел и охотно отправил бы Анну туда одну, но понимал, что с такой же уверенностью можно было отправить ее на ритуальный костер. Иногда в своей жестокости общество Петербурга напоминало дикое племя, и даже он, раньше озлобленный и оскорбленный, понимал — такого допустить нельзя. Он улыбался привычной улыбкой, намертво прилипшей к его губам, говорил банальные комплименты и крепко держал Каренину за руку, изредка легко сжимая локоть — Анна Аркадьевна едва держалась, отвечая на все любезности, прекрасно понимая, что все желали ее падения. Каренин мог присоединиться к ним, но ненависть означало хоть какое-то чувство, а из всех чувств у него осталось самое страшное — долг. Когда оставался только он, все порывы уходили, оставались исключительно приличия. И по правилам приличия Алексей Александрович бросить свою жену не мог. — Как я терпеть не могу этих ужасных женщин, — с кривой усмешкой проговорила Каренина, презрительно глядя на атласные шляпы и шубки. — Сухари! Без чувства и без воли! — Полагаю, это взаимно. — Как вы смеете? — горячо зашептала Анна Аркадьевна с тем же знакомым гневом. — Как вы можете не понимать искренность моих чувств? — Согласитесь, было бы странно, если муж вдруг понял искренность чувств к любовнику? — Каренину улыбнулся английский посол, и он ответил тем же. — Впрочем, полагаю, я могу вас понять. — Вот как? Слово вырвалось у него внезапно, и Анна Аркадьевна со странным смирением взглянула на него. Это был отдаленный отголосок ревности, Каренин знал это, видел этот взгляд в отражении и сам не раз. В другое время он бы порадовался этому, решил, что еще не все потеряно, но сейчас это не тронуло его, только рассмешило. Как все в жизни проходило интересным кругом — вот, что крутилось в его голове. И ведь он даже не был влюблен. Каренина хотела что-то сказать, но снова на ее лице появилось то выражение, что было на рауте у Трубецких, она снова заморгала часто-часто, и Алексей Александрович среди всех роз и гардений почувствовал запах египетского сандала. Они составляли странную пару. Вронский не любил ее, Анна Дмитриевна не любила Вронского, но оба держались друг за друга, и по всем циничным правилам света не могло быть крепче пары, чем их союз. Правда, изредка в глазах графа пробегало что-то сродни восхищению, однако оно было понятно — другого ждать было нельзя, морозным днем Анна Дмитриевна была ужасно хороша собой — с тем же бледно-матовым лицом и розоватым румянцем, она медленно отталкивалась коньками от блестящего льда, и черный бархатный костюм приятно переливался на солнце. С чего Каренин решил, что княжна графа не любила, он и сам не знал, но чувствовал — в холодной вежливости и строгости чувства не было, а был тот же самый долг. Они катились неторопливо по катку, держась прямо; белый шерстяной мундир Алексея Кирилловича блистал медными пуговицами, муфта Анны Дмитриевны была наклонена ровно настолько, насколько следовало, и во всем этом было нечто неживое. Впрочем, как и в союзе Карениных; в этом они были схожи. Непонятное чувство заставило взять Каренина Анну Аркадьевну под руку, когда он увидел, как Анна Дмитриевна, остановившись около них, не замечая никого, подала перчатку Вронскому и сказала пару слов; сказаны они были на французском, и незнакомое раздражение, смешанное с удовольствием, заставило Каренина усмехнуться. Анна Аркадьевна совсем сделалась больной, когда заметила этот жест, и даже страстный взгляд, полный желания и страдания, брошенный Вронским не заставил ее оправиться. Вся она побледнела, даже оперлась на Каренина, и тот поддержал ее. Ничего сказать он не мог; Вронский был ее любовником, а для Анны Дмитриевны — законным женихом, чья помолвка крепла день ото дня, невзирая на слухи. — Tenez-vous bien, Madame. (Держите себя в руках, мадам.) — сквозь зубы прошептал Каренин, проходя сквозь толпу. — Je me sens mal. (Мне дурно.) — прошептала в ответ Каренина. — Vous êtes jaloux et cela devient indécent. (Вы ревнуете, и это становится неприличным.) — отрезал он. — Apprenez à vous maîtriser. (Научитесь владеть собой.) — от резкого замечания было больше толку, чем от глотка холодной воды. Анна Аркадьевна вскинула голову и зло посмотрела на него. Souriez. (Улыбнитесь.) — все так же продолжал Каренин. — Oui, comme ça. (Да, вот так.) Анна Аркадьевна вскинула голову, и с отстранением Каренин подумал, что она очень хороша собой. — Анна Аркадьевна! Анна остановилась. Этот голос управлял ей, только он один мог приказывать ей, и она повиновалась бы ему. Ненавидь она его, но услышала бы и снова повернулась на его звук и пошла туда, куда сказал он. Какая-то ужасная зависимость, с отвращением подумал Каренин, и повернулся вместе со своей женой. Княжны рядом с Вронским не было, он стоял один, смотря на Анну. — Алексей Кириллович, — чувствуя себя героем-резонером, он поздоровался первым. — Алексей Александрович, — с тщательной сдержанностью поклонился Вронский. — J'espère que nous pourrons vous voir, vous et votre fiancée, au dîner des Lopukhins? (Надеюсь, мы сможем увидеть вас и вашу невесту на обеде у Лопухиных?) Вронский дернулся как от удара хлыстом, и по лицу Анны пробежала волна. Он не желал этого говорить, думал о том, чтобы сдержать подступавшие слова, но те сами произнеслись. Алексей Александрович хотел бы сказать, что он жалел о них, но тогда погрешил бы против правды. — Bien entendu. (Разумеется.) — через силу выдавил граф. — Laissez-vous inviter votre femme? (Вы позволите пригласить вашу жену?) — Tout le plaisir est pour moi. (Пожалуйста.) Весь каток наблюдал за прекрасной картиной из третьесортного водевиля, пока они раскланивались и чуть не подали друг другу руки. Слишком тонкая грань проходила по всем этим приличиям и правилам светского тона — больше дозволенного гнева, и все смеялись бы над незадачливым ревнивцем-мужем, чуть больше терпимости к любовнику жены — и все бы потешались над глупым недотепой. Алексей Александрович же был непогрешим на ровной половине. Отпустив жену, он повернул голову — они совсем забыли о Сереже, к тому же рядом не было бонны, и заняться его поисками должен бы только он. Неприятное чувство тоски не успело его тронуть, когда он вдруг увидел забавную картину — Сережа сидел в сугробе, вероятно, не удержавшись на коньках, а Анна Дмитриевна, еще недавно так степенно державшаяся за руку Вронского, сидела около Сережи и что-то весело говорила ему. — Вставайте, сударь, вставайте, и даже не вздумайте много плакать! — Мне и не больно, — пропыхтел Сережа. — Какой отчаянный борегар, — улыбалась Анна Дмитриевна. — Где же ваша бонна? — Сегодня за него отвечает его отец. Она вскинула голову, но не в смущении, а в любопытстве. Анна Дмитриевна не покраснела, когда увидела его, и, отказавшись от протянутой руки, нетяжело поднялась на ноги и тряхнула головой, разгоняя снежинки, опустившиеся на черный мех капора. Она и правда была хороша; зима шла к ее светлым глазам, к светлой фигуре, хоть княжна и носила исключительно черный цвет. — Месье Каренин, — она легко склонила голову в поклоне и равнодушно посмотрела на толпу. — Это ваш сын? — Сергей Александрович Каренин. Поклонись, Сережа. — Я… Я… — забормотал его сын, оглядываясь на отца, а потом очаровательно покраснел и улыбнулся. — Je suis ravi de vous rencontrer. (Я очень рад знакомству.) — Как и я, — Анна Дмитриевна с полной серьезностью пожала руку Сереже, и тот, окончательно смутившись, спрятался в складках шубы Каренина. — Je suis ravie de vous rencontrer, jeune homme. (Я очень рада нашему знакомству, молодой человек.) Кстати говоря, у вас конек развязался. — Княжна, позвольте я сам, — было начал Каренин, но совсем не тушуясь, не смущаясь, Анна Дмитриевна быстро опустилась на лед и так ловко перевязала конек, как никакая бонна не могла бы сделать. Алексей Александрович слышал что-то про удивительную привязанность младшей Танеевой к детям, многие в свете болтали, что своих племянников она любила больше, чем их мать — ее сестра, но, разумеется, во многом это было преувеличено. — Ой, — пролепетал Сережа, и вся застенчивость ушла, уступая место почти что рабской привязанности — Каренин хорош знал этот взгляд своего сына. — Ой… — Что нужно сказать, Сережа, — легко подтолкнул его Каренин. — Мерси, мерси, — забормотал его сын, сияя улыбкой княжне. И какая улыбка появилась у нее в ответ — такой искренности свет уже давно не видел. Сам Алексей Александрович уже давно подобного не замечал. — Мерси, мадмезель… Французский пока что еще с трудом давался Сергею, однако Алексей Александрович настаивал на его изучении, и сам следил за тем, какой была дикцией его сына. Если ему была уготована служба посланника, говорить он должен был безупречно. — Можете звать меня Анной Дмитриевной, Сергей Алексеевич, — все с той же неподдельной серьезностью сказала княжна, и Алексей Александрович нахмурился. Ну что за ребячество. — Позвольте, княжна, — он принял самый строгий вид, но Анну Дмитриевну это никак не смутило. — Сережа должен понимать, как говорить в свете, и просто непозволительно, чтобы он обращался к вам так фамильярно. — Вы, вероятно, видите в нем уже посла персидского двора, — с раздражающей невозмутимостью отпарировала княжна. — И, скорее всего, так и будет, но сейчас он все еще ребенок, а французский ужасен для разговора. Я сама помню, как мы мучились с сестрой в институте. Алексей Александрович хотел возразить, но его сын аккуратно дернул его за рукав и старательно расшаркался перед Анной Дмитриевной. От такого невинного и прелестного зрелища улыбнулся даже сам Каренин. — Прошу мне оказать честь, княжна, — тщательно выговаривая букву «р», заявил Сережа, кланяясь Анне Дмитриевне. — Со… Со… — на приглашении он сбился и виновато посмотрел на отца. — Мой сын просит оказать ему честь и стать его дамой на сегодняшний день. — с трудом сдерживая смех, отозвался Алексей Александрович. Он ожидал, что княжна рассмеется, но она только тепло улыбнулась и легко присела в реверансе. — Обещаю вам, мой храбрый рыцарь, что польку я отдам только вам. Улыбка не сошла с ее лица, когда она повернулась к Каренину, следя за тем, как ликующий мальчик понесся по ледяному озеру. Хорошая была эта улыбка — светлая, сияющая, мало похожая на те, которые он привык видеть на балах и на раутах. Она могла бы считаться неприличной, улыбайся княжна Каренину, но она любовалась его сыном, и все это видели. Но если бы… О, он смог бы защитить ее от всех пересудов одним своим веским словом. Крамола — вот, что это была за мысль, и, рассердившись сам на себя, Каренин сухо поклонился Анне Дмитриевне. Но та рассеянно кивнула ему в ответ. — У вас очень хороший сын, месье Каренин. — Благодарю, — сдержанно ответил он. — Сегодня прекрасный день, вы не находите? Все тот же внимательный взгляд — он его заметил еще в их первую встречу; Анна Дмитриевна будто читала людей насквозь, и, надо было сказать, могла бы нажить в скором времени большое количество врагов благодаря своему таланту. Он бы тоже желал встать в этот ряд, но все внутри восставало против неприязни к ней. — Вы можете не говорить со мной, если вы того не хотите, Алексей Александрович. — Отчего же, — со странным желанием противоречить ей улыбнулся он. — Я с удовольствием поговорил бы с вами о погоде. Говорят, будет снег. — В таком случае прошу не обижаться на меня за мое молчание, — просто сказала Анна Дмитриевна, медленно отталкиваясь коньком от льда. Посыпались искры. — Хуже подобной темы я не знаю. — Вы хорошо ладите с детьми, — помолчав, заметил Каренин. — Где вы так этому научились? — Не могу сказать это с той же уверенностью, что и вы, я могу только на это надеяться, — с внезапной грустью отозвалась Анна Дмитриевна. Улыбка ее стала прозрачнее, и в глазах показалось нечто незнакомое. — Я только часто провожу время со своими племянниками. Сестра слишком часто в разъездах, ее муж — барон фон Деринг всегда в дороге. Но не подумайте, — живо перебила себя она. — Лидия Дмитриевна — прекрасная мать и жена. — Охотно верю. Я не раз встречал вашу сестру в свете, она показалась мне очень доброй и мягкой. — Вам не показалось, — с той же теплотой, с какой Танеева всегда говорила о своих родных, откликнулась она и на этот раз. — Я действительно люблю детей, даже хотела быть классной дамой. — Почему же отказались? — Для некоторых — это дело жизни и смерти, — хмуро пожала плечами Анна Дмитриевна. — А не как для меня — пустое желание. — Да, действительно, для некоторых это разговор о куске хлеба и крыше над головой. А вы не думали о том, чтобы открыть свою школу? — спросил он, и глаза ее загорелись искренней идеей. Видимо, она сама об этом долго размышляла. — Или приют? — О, я не только думала, я говорила об этом со своей семьей. — с горячностью заговорила княжна, позабыв о правилах светского общения. Теперь она была захвачена своим желанием, делом, и искренность придавала ей столько очарования, сколько не было ни у одной светской модницы. — Видите ли, Алексей Александрович, мне очень повезло с родителями, они выслушивают все мои экзальтированные идеи, — усмехнулась она, — они желают помогать не меньше, а даже больше. Если бы только можно было взять всех детей с Песков, с Сенной и поместить их в этот приют!.. — мечта показалась в ее глазах огнем, но в ту же минуту она себе одернула. — Впрочем, если я не буду лениться, так и будет. — У меня есть знакомство с одним советником из Собрания, — помолчав, медленно проговорил Каренин, мысленно приказывая себе не загораться тем же огнем. — Он — известный филантроп, и, если бы вам было угодно… Лучше бы он не видел ее лица. Столько живости, жизни, столько красоты человека, увлеченного настоящим делом — будь он на двадцать лет моложе или на йоту непоследовательным, он признался бы, что очарован ею. Но он был Алексеем Александровичем Карениным — достойным человеком, в чьей чести сомневаться было нельзя. — Благодарю вас! — В таком случае будем вас ждать на приеме у нас дома. — А что же я, Алексей Александрович, — послышался голос Бетси Тверской; Каренин поморщился и заметил, как сразу заледенело лицо Танеевой. — Меня вы пригласить не желаете? — Отчего же, моя супруга обязательно пошлет вам приглашение. — Но, видимо, личного приглашения удостаиваются лишь избранные, не так ли? — ехидно прищурилась Тверская. — Oh, ma chère Anna, vous êtes incroyablement pâle aujourd'hui! Et je vous ai dit que la réflexion ne vous profiterait pas, ils ne font que vieillir une femme! (Ох, моя дорогая Анна, вы сегодня удивительно бледны! А я говорила, что раздумья не пойдут вам на пользу, они лишь старят женщину!) — воскликнула Бетси. Каренин усмехнулся, заметив, как княжна в отвращении вздрогнула, когда веер Тверской коснулся ее щеки. — Вы очень любезны в своей заботе, мадмуазель Тверская. — Mais, à juste titre, Alexei Alexandrovich, regardez! Anna Dmitrievna n'est-elle pas trop pâle? (Но, право слово, Алексей Александрович, взгляните! Разве Анна Дмитриевна не слишком бледна?) — Боюсь не согласиться с вами, Бетси. — пристально смотря на Танееву, ответил Каренин. — Анна Дмитриевна удивительно хороша. — княжна не повернулась к нему, так и осталась стоять ледяной фигурой, только на щеках прибавилось чуть больше румянца от мороза. — Впрочем, мы говорили о филантропии, о приютах для бедных детей. — О, прошу вас, не начинайте, Алексей Александрович, — отмахнулась Бетси. — это так утомительно! И так неподходяще для юной девушки, вы не согласитесь со мной, Анна Дмитриевна? — J'ai peur que le jour où je serai d'accord avec vous, princesse Betsy, le soleil tombera sur la terre. Vous ne voudriez pas une telle tragédie, n'est-ce pas? (Боюсь, в тот день, когда я с вами соглашусь с вами, княгиня Бетси, солнце упадет на землю. Вы же не желали бы такой трагедии?) Это было неприлично, но Анна Дмитриевна так по-светски улыбнулась, а Бетси осталась стоять с таким исключительно скандализованным выражением лица, что Алексей Александрович впервые за долгое время рассмеялся и развел руками — разве можно было на это что-то возразить? — Туше, Бетси! Полагаю, Анна Дмитриевна, не только вам повезло с вашей семьей, но и им с вами. — он галантно склонился над ее рукой и с удовольствием вдохнул запах сандалового масла. — Merci, vous êtes très gentil. (Благодарю, вы очень любезны.) — холодно, но отчего-то по-французски ответила княжна и отдернула руку — Не забудьте о нашей договоренности, Анна Дмитриевна. Он не знал — догнал ли ее его голос, когда она покатилась в веселой польке с Сережей, однако Алексей Александрович с трудом заставил себя взглянуть на Тверскую и затянуть чужой и долгий разговор о письме одного посла из Индии. Щека, которой он коснулся ее руки, горела.