Не говорите со мной на французском

Алексей Александрович, разумеется, считал себя человеком, если не примерным во всех отношениях, разумеется, порядочным. Он чтил и уважал своих почивших родителей, любил дядю, который воспитал его как родного, с трепетом относился к супруге и внимательно следил за Сережей — вырастает ли из его сына достойный человек, которым он непременно станет гордиться, и когда уж все пошло прахом, все его мечты и достойные чаяния, Алексей Александрович тешил себя мыслью, что у него хотя бы остается сын, к которому он сильно привязался, что удивляло его самого, и его достоинство вкупе с непоколебимой уверенностью — все он делает правильно и верно. И именно когда Алексей Александрович пребывал в блаженной и прохладной уверенности, что он составляет оплот нравственности в этом потерянном городе, судьба решила испытать его, и послать такого рода испытание, что он сам не смог ожидать от себя его выполнения. Алексей Александрович, всегда здоровый и великолепно сложенный человек как физически, так и морально, вдруг заболел. Другого объяснения он найти не мог. Что-то начинало происходить с ним, что-то странное, неведомое тянуло его за собой, а он даже не был в силах кивнуть или пошевелить рукой, чтобы остановить это нечто страшное и неотвратимое. Сколько раз он убеждал себя в том, что все это — лишь обман чувств и следствие растревоженных нервов, сколько раз он уверял себя в том, что в его летах подобного не чувствуют, что все это — пошлость и глупость, достойная таких слабых умом людей, как Вронский и его жена, но ничего это не меняло его настроения и его странных мыслей. Алексею Александровичу разбередили душу и, что еще хуже, вдобавок ко всему — сердце. Поначалу он этому внимания не придавал. Каренин знал, что в городе ходят толки о нем и о Анне Дмитриевне, однако толки самые безобидные, даже непохожие на сплетню. Все только жалели их, говорили, как им не повезло со спутниками жизни, сочувствующе качали веерами и дергали погонами, но ничего серьезного и страшного не произносили. Да и потом имя Алексея Александровича, такое серьезное и безукоризненное, говорило само за себя, и даже если Анну — женщину, родившую от другого мужчины ребенка, — все еще принимали в свете, раскланивались и улыбались, то что можно было говорить о безупречной и образцовой Анне Дмитриевне? Разумеется, по законам света она вела себя слишком вызывающе, а вся шутка заключалась в том, что вызова в ней, в сущности, и не было. Анна Дмитриевна была такой естественной, такой спокойной, какой могла быть земля, вода или хлеб. Все в ее поведении было ненадуманным, серьезным, основательным и при всем том никак не резонирующем укладам света. Она исправно ездила в оперу, участвовала в благотворительных базарах, вальсировала на балах; может быть, только все это делала без такого упорства и такой радости, как все остальные. Танеева не любила света, об этом знали все, но возразить, сказать, что она в чем-то неправа — о, тут были бессильны все сплетники. Она делала все, что нужно, потому что так было необходимо, а еще потому, что ее сестра — Лидия Дмитриевна, недавно вернувшаяся из Баден-Бадена, никак не могла освоиться в русском обществе. Они много общались в те дни, когда Анна Дмитриевна чуть отошла тень своей сестры, баронессы Канингем; Анна Дмитриевна и правда взялась за дело о школах с необычайным рвением, энергией и отдавала этому столько сил, что Каренин не успевал удивляться. Признаться честно, поначалу все это было для него не больше блажи, он наивно полагал, что Анна Дмитриевна затеяла все это только от скуки, а разговоры об институте и желании быть классной дамой — только лишняя бравада. Но оказалось, что нет, и Танеева, блестящая княжна, действительно страдала от бездействия и лености. Как тогда быстро она растолковала все Растаминскому, как горели ее тогда глаза — она была чудо как хороша в эти минуты, — и как этот меценат искренне отозвался на ее просьбу! Вот, когда Алексею Александровичу следовало отойти в сторону, холодно пожать ей руку и сказать, непременно по-французски, что более ничего общего они не имеют, и хоть он был и рад ей помочь, однако далее их общение станет слишком уж неприличным. Однако вот тогда фатум и вмешался в выхолощенную и отмеренную жизнь Алексея Александровича Каренина. — Сегодня хороший день, Алексей, — проговорила по-русски Анна Аркадьевна, входя в кабинет к мужу. Теперь эти визиты, которые были позабыты на долгое время, снова возобновлялись, однако ожидание их уже давно не было нужно Каренину, и они даже раздражали его в эти дни. — Мне кажется, на святки Сереже можно будет разрешить выйти на улицы. — C'est ce que vous pensez, ma chère? Il me semblait qu'il voulait aller chez les Shestakov. («Вы так думаете, моя дорогая? Мне казалось, что он хотел поехать к Шестаковым.») Анна Дмитриевна теперь занимала все его мысли, будь он в Собрании или на званом вечере, или же в ложе театра, весь он будто бы собирался воедино только для того, чтобы увидеть ее стройную фигуру в темном платье, услышать тяжелое шуршание бархата или почувствовать египетские духи. Вся она была составлена из противоречий, все в ней было смешано так, что ни один человек из света не смог бы разобрать, где начинается в Танеевой что-то искреннее, и где заканчивается нечто напускное, а все ведь потому, что Анна Дмитриевна действительно жила в этом свете, хоть и не принимала ни одного закона. Девушкам ее возраста пристало носить светлые платья с вычурной выделкой, так она всегда обряжалась в темный бархат без лишнего банта. Ей следовало благоухать как роза или шиповник, но следовал за ней аромат сандала и слегка тяжелого пачули. Ей следовало бы не пожимать руки, а давать ту для поцелуя, а Анна Дмитриевна и вовсе старалась избегать этого. Но при всем том, на балах изредка она появлялась в белых нарядах, со скукой разрешала держать ее руку в своей офицерам и носила повсюду, как надоевшую игрушку, длинную розу. Она будто бы смеялась над всеми правилами и между этим существовала в них так же просто, как гуляла по заброшенному саду в усадьбе Левина — теперь-то Каренин хорошо помнил те совсем короткие минуты их знакомства. — Ты как-то бледен сегодня, мой друг, — Анна Аркадьевна говорила с ним с той же наспускной ласковостью, что раньше выводила Каренина из себя, но теперь же он не ощущал ничего, кроме странной, растущей с каждым днем, радости. Странно, все это было странно. — Однако выглядишь гораздо лучше обычного, — с непривычной задумчивостью сказала она, внимательно всматриваясь в его лицо. — Ты будто стал моложе, Алексей Александрович. — Vous êtes très gentille, vous me flattez, («Вы очень милы, льстя мне,») — усмехнулся Каренин. — mais ne le faites pas, chère Anna. («Но не стоит, дорогая Анна.») Оба они всегда соблюдали приличия. Не было никого приличнее в обществе Алексея Александровича, смотревшего на измены своей супруги, как на прихоть расшалившегося котенка, и Анны Дмитриевны, спокойно сносившей неверность своего жениха, как нечто обыкновенное, что должно было закончиться совсем скоро. Не было никого благопристойнее Анны Дмитриевны на балу княгини Шереметьевой, когда княжна с невозмутимой грацией вальсировала под руку с Алексеем Кирилловичем Вронским. Лицо ее было белым, как мрамор, движения неторопливые, милые, и Алексей Александрович с удивлением понял, что любуется ей, любуется так, как не любовался своей женой. И не чувство удовлетворения, но чего-то странного, поднимающего в нем все, зародилось в нем быстрее, чем Каренин понял — влюбленность нагрянула и в его отмеренный механизм. Прекрасная скульптура и отмереннная машина — чем не достойный союз? Анна Аркадьевна, кажется, тоглда стояла белее снега, опиралась на его руку, как делала всегда, видя своего любовника с его законной невестой, но в этот раз острый взгляд лег и на Каренина, и что-то неуловимое пробежало по ее лицу — кто же, как если не она, могла уловить первые дуновения этой лихорадки, что никак не оставляла и ее. — Вы теперь изволите всегда говорить со мной на французском? — ладонь жены выстукивала что-то по его столу, и Каренин аккуратно подвинул бумаги с края — одно неровное движение, и все закладные на железную дорогу были бы погублены, это было бы ай как нехорошо. И улыбнулся жене. — Почему вы все время мне улыбаетесь? — уже нервически крикнула Анна Аркадьевна. — S'il vous plaît, parlez doucement, seryozha peut nous entendre. («Прошу вас, говорите чуть тише, Сережа может услышать.») — И что же с того? — не так громко воскликнула Каренина, подходя ближе к мужу. — Отчего он не может знать, что происходит в его семье? — Voudriez-vous le consacrer à toutes les subtilités des relations familiales? («Вы бы желали посвятить его во все тонкости семейных отношений?») Анна Аркадьевна желала бы что-то возразить, но все та же усмешка появилась на лице ее мужа, и она отступила. Конечно же, в тот же вечер, что folie facile («легкое сумасшествие») отступило, Алексей Александрович одернул на себе парадный мундир и клятвенно пообещал, что это было только первый раз, и подобного не повторится никогда. Кем бы он был тогда, если пошел по пути своей жены? Да и как бы тогда выглядела Анна Дмитриевна, опорочь он ее этими чувствами? И ведь не раз Алексей Александрович читал лекции своей жене, говоря, как легко под себя подчинить все чувства, все страсти; что все это пустое, не стоящее ничего перед лицом разумных мыслей, семь и долга. Так разве Алексей Александрович не мог совладать сам с собой? Ведь научился он этому, еще когда только собирался жениться на Анне Аркадьевне? Да и кто же мог сказать ему, что чувства его, так несвоевременно пришедшие, могли найти отклик и в другом? Ведь Анна Дмитриевна никогда ни словом, ни делом не показывала своего расположения ни к одному живому существу в свете. И окончательно уверившись в правильности своих действий, Алексей Александрович решился закрыть свое сердце, а потом и позабыть об этой легкой буре. — Сегодня должны прийти дамы, — с трудом переводя дыхание, заговорила снова Анна Аркадьевна. — Готовиться к благотворительному базару. Пожалуй, я не смогу их принять, я слишком больна. — S'il vous plaît, faites un effort sur vous-même, mon ange, ils attendent votre attention depuis si longtemps. («Прошу вас, совершите над собой усилие, мой ангел, они так давно ждали вашего внимания.») Анна Аркадьевна дернулась на месте, судорога испортила на мгновение ее лицо, и, чуть задыхаясь, она выдавила из себя с трудом: — Vous êtes cruel, monsieur le ministre. («А вы жестоки, господин министр.») Алексей Александрович ничего не ответил, только пожал плечами. И его равнодушие обидело Анну Дмитриевну. Каренин, ожидавший точно такого же равнодушия, немало был удивлен, когда Танеева, сияя приветливой улыбкой, совсем не смущаясь, прошла через весь зал, только чтобы поблагодарить его и пожать ему руку. Помнится, он удивленно взглянул на нее и руки не подал лишь от изумления, а не от желания обидеть ее, однако выражение лица Анны Дмитриевны сказало все за себя. Он оскорбил ее, задел все добрые чувства, которые она, возможно, питала к нему, и от этого Алексею Александровичу стало так неприятно, что он перестал себе находить место. Каренин собирался было извиниться перед ней, сказать, что, возможно, он ошибся в ее суждениях о нем, однако не успел — на место знакомой ему княжны Анны Дмитриевны встала настоящая ледяная царевна, которая не подпускала к себе никого. Все его взгляды она пропускала, отвечала на его редкие слова холодно, сжав губы и, что самое ужасное, по-французски! Алексей Александрович и сам стал этим грешить, однако наивно полагал, что подобное удовольствие будет разрешено только ему одну. Каренину пришлось забить в набат, когда он вдруг почувствовал нечто странное, удивительно приятное в том, как было интересно подмечать все короткие, едва заметные движения неудовольствия в ее лице, стоило ей завидеть его, а потом, как уж и догадался Алексей Александрович, его и с Анной Аркадьевной. Ведь то лишь подтверждало, что хоть что-то она, но чувствует. — Vous êtes trop pâle aujourd'hui, Anna, vous devez absolument aller faire une promenade. («Вы сегодня ужасно бледны, Анна, вам непременно нужно будет сходить на прогулку.») Да, в те дни они слишком часто стали появляться в обществе с Анной Аркадьевной под руку, столь же часто, как и Анна Дмитриевна стала выходить на рауты и балы с Алексеем Кирилловичем. Злые языки болтали все больше и больше, они даже стали судачить об Ани, но Танееву все это как будто бы нисколько не трогало, на ее лице была печать чего-то отрешенного, решенного и спокойного. Так иногда люди готовились к чему-то неизбежному, думал Алексей Александрович, и против воли волновался за эту девушку, в сущности, для него почти что незнакомую. — Вам нравится она, не так ли? — внезапно спросила Каренина, и Алексей Александрович с удивлением заметил следы тусклой ревности на красивом лице. Господи, сколько же всего он был готов отдать всего несколько месяцев назад за эти горящие глаза и насмешливую гримасу. А что же теперь? Теперь ему было все равно. — Je ne vous comprends pas, mon ami. («Я вас не понимаю, мой друг.») — спокойно отвечал ей Каренин, не торопясь раскладывая бумаги на столе. Он вдруг подметил за собой, что ему стало физически неприятно наблюдать за тем, как Вронский составлял компанию для Анны Дмитриевны, как он вел с ней мазурку, вальсы, как он общался, сидя рядом с ней, как иногда улыбался, как изредка эту улыбку возвращала сама Танеева. Весь свет знал, что Алексей Кириллович был влюблен и состоял в позорной связи с женой надворного министра, но теперь свет еще и начал подмечать редкое, слабое, но все же существовавшее восхищение своей невестой. Восхищение, разумеется, было поверхностным, Вронский видел в ней лишь красоту внешнюю, а в душу даже и не старался заглядывать, но тем оно и было лучше — та оставалась только для Каренина. — Перестаньте разыгрывать этот спектакль! — снова перешла Анна на «вы». — Вам нравится эта почти девчонка, невеста Вронского! Все говорят о том, как вы удивительно добры к ней, а она!.. — Анна Аркадьевна задохнулась от гнева, и Каренин протянул ей стакан воды. — А она отвечает вам своим вниманием! Все… Все видели, как вы танцевали с ней! Вы ведь никогда не танцевали, — с какой-то детской обидой заключила Каренина. — Mais il doit y avoir au moins quelqu'un de gentil et attentif aux conjoints abandonnés, alors pourquoi ne sont-ils pas eux-mêmes les uns aux autres? («Но ведь должен быть хоть кто-то добр и внимателен к брошенным супругам, так почему же не они сами друг к другу?») Да, кажется, после того разговора в салоне мадам де Жур, он и не выдержал. Тогда Анна Дмитриевна напоминала настоящее солнце, сиявшее так ярко, что Каренин едва мог смотреть. Он тогда вел себя ужасно неприлично, говорил такие вещи, что их едва мог выдержать французский язык, однако по-другому теперь он уж вести себя не мог. Он стал добрее к Анне, ему открылась та равнодушная доброта, что трогала каждого, кто был счастлив в любви, и теперь он уж не осуждал ее за тот ласково-насмешливый тон, что она взяла несколько лет тому назад. Теперь он понимал все, что творилось внутри нее, что она не могла выразить ему, и он поддерживал ее в свете своей рукой, ведь дать ей упасть было бы так нехорошо. Он бы бы и несколько добрее к Вронскому, не будь тут снова причиной его душевных метаний, ведь снова тот стоял на пути к счастью, преграждая ему дорогу. Однако и его он теперь тоже мог отчасти понимать. Но на том балу Алексей Александрович вдруг переменился. — А, так вот, что вы решили сделать! Вы решили отомстить! — Croyez-moi, Anna, j'aimerais que ce soit aussi simple, mais maintenant je ne suis pas si sûr. («Поверьте, Анна, я желал бы, чтобы все так было просто, однако теперь я не столь уверен.») — Вы не уверены! Вы, кто всегда так твердо отзывались обо всем, теперь не уверены! — Анна Аркадьевна ходила по комнате, размахивая руками. — Вы, кто всегда ругали меня и говорили, как я неправа, вы влюбились в эту девчонку, в эту гордячку! Вы танцевали с ней! — все с той же детской обидой добавила она, повернувшись к нему. Глаза ее метали искры. — Chère Anna, vous êtes la dernière personne en ville à avoir le droit de condamner Anna Dmitrievna. («Дорогая Анна, вы — последний человек в городе, кто имел бы право осуждать Анну Дмитриевну.») Каренина задохнулась от гнева, а Алексей Александрович подумал, что ему стоило бы ответить куда резче и строже, но весь тон его разговора сгладили воспоминания о последнем балу у Шереметьевых. Теперь в свете все судачили о Танеевой и о нем, как о паре несчастных, которые были обречены на то, чтобы наблюдать за изменой своих благоверных, а потому в других домах сложилась обязательная традиция — куда бы ни была приглашена каждая чета, Каренин и Танеева все равно оказывались вместе, будь то базар или бал, или музыкальный вечер. Когда же выяснилось, что Анне Дмитриевне принадлежит желание поддерживать «Могучую кучку», так она и вовсе стала завсегдатаем всех музыкальных салонов. А Алексей Александрович очень любил слушать хорошо настроенные инструменты. Почему же он пригласил ее тогда на вальс, он и сам толком не понимал. Все сложилось, наверное, воедино в тот вечер: свечи, так опасно трепетавшие у бархатных занавесок, блестящий паркет пахнувший канифолью, ее египетские духи, окна, подернутые изморозью, той же, что и в глазах Анны Дмитриевны, наблюдавшей за танцем своего жениха и Анны Аркадьевны, его желание пробудить ее от этого страшного, вечного сна, в который ей следовало погрузиться, как только ее подвели бы к аналою, — наверное, все это. Он слабо помнил события того вечера, все будто было задернуто вуалью, и все, что он мог припомнить — тепло их рук, ее легкий шепот, считавший шаги, и его негромкий разговор о каком-то забавном случае Сережи. Ах, да, ее улыбка, как он мог забыть о ее улыбке — та разгоралась медленно, постепенно; когда же он только подошел ее пригласить на тур вальса, Анна Дмитриевна даже не улыбнулась ему, только недоверчиво склонила голову набок и что-то сказала сквозь зубы по-французски. Но не отказала. Кажется, тогда на них смотрели все глаза этого вечера, и ведь как иначе — Алексей Александрович, чиновник, которому привыкли давать те лета, коими он еще не обладал, и вдруг на его месте оказался мужчина, сдержанно-воспитанный, улыбавшийся той прохладной улыбкой, что была в моде у многих офицеров, однако требовавшей для своего повторения слишком много трудов. — Что ж хорошо, — с внезапным смирением вдруг сказала Анна и остановилась посередине кабинета. — Вы желаете оказывать ей знаки внимания, пожалуйста, я не стану вам мешать, Алексей Александрович. Каренин, хорошо знавший эти перепады настроения и понимавший, что ничего хорошего они не сулят, подозрительно взглянул на нее. Анна Аркадьевна пребывала в страшном возбуждении, очевидно, какая-то невероятная догадка посетила ее, она увидела наконец выход из сложившегося положения, и теперь не могла сдержать своей радости. Однако и Алексей Александрович был бы плохим законником, если не смог бы предугадать все ее слова. Кажется, он уже говорил себе, что позволь только одному неверному слову упасть на Анну Дмитриевну, так он отведет это и не допустит. Алексей Александрович всегда выполнял свои обещания, а это собирался выполнить с усиленным рвением. Каренин выпрямился и с легкой насмешкой взглянул на свою жену. — Parlez, Anna, ne vous tourmentez pas. Partagez enfin votre plan ingénieux qui vous vient à l'esprit. («Говорите уже, Анна, не мучайте себя. Поделитесь наконец своим гениальным планом, что пришел вам в голову.») Анна Аркадьевна с минуту пребывала в замешательстве, потом же затопталась на месте и победоносно вскинула голову. В глазах у нее читалась готовность, решимость и, кажется, ревность. Но Алексею Александровичу теперь же было все равно. Теперь он понимал, как можно было не замечать его жене его боли и страданий, любовь была прекрасным чувством, но, пожалуй, уж слишком эгоистичным. — Вы желаете, чтобы я говорила, — пылко начала она. — Ну, хорошо, же я скажу! Скажу! Как только я замечу, что и она отвечает вам на ваши ухаживания, как только я замечу ваши жесты к ней… Так я клянусь же, что в ту же минуту скажу Лидии Ивановне, что вы изменяете мне, а Анна Дмитриевна, ваша чистая княжна, — со злой усмешкой выговорила она. — Не хранит верность своему жениху, а предпочитает принимать знаки внимания от отца семейства! Да! — крикнула она в лицо побелевшему от гнева Каренину. — Тогда-то вы уж не сможете не дать мне развод! Тогда-то вы поймете!.. — Ça suffit . («Довольно.») — холодно отрезал Каренин и хлопнул рукой по столу. Да, он и правда гневался. Но не из-за плана Анны, не из-за боязни, что ее слова навредят Анне Дмитриевне — его имя в городе закрыло бы путь всем сплетникам, — его расстраивало то, что хоть кто-то мог опошлить своими смешками и улыбками то чувство, что стало постепенно рождаться меж ними. Алексей Александрович не мог быть уверен, что Анна Дмитриевна испытывала те же чувства, что и он к ней, однако в своей любви к ней не быть уверенным он не мог. Он любил ее, а эти пустые угрозы, да еще и от его жены! Это было низко и подло. Вронский и правда пробуждал в ней все худшее, и за такого человека Анна Дмитриевна должны была выйти замуж! Впрочем, он мог бы употребить свои связи и на этого человека, одной депеши было бы достаточно… — Asseyez-vous. («Прошу вас сесть.») — тем же тоном он показал Анне Аркадьевне на кресло. Та нервически дернула плечами, но со слезами упала в него. — Когда вы перестанете говорить со мной на французском?! — со злыми слезами выговорила она. Каренин нахмурился. — Je suppose que pour notre relation avec vous, cette langue n'est pas appropriée. («Я полагаю, для наших с вами отношений этот язык что ни на есть подходящий.») — отрезал он и подошел к столу так, чтобы видеть ее лицо. Теперь то не смущало его. — Donc, comme on dit, nous allons ouvrir toutes les cartes avec vous, Anna. («Так вот, как говорится, раскроем с вами все карты, Анна.») — Что?.. — прошептала она, отворачиваясь. — Я вас не понимаю… — Vous et moi avons mené une vie décente: malgré votre trahison, j'ai adopté votre enfant illégitime, je ne vous ai pas quitté et je ne vous ai pas chassé de la maison («Мы с вами вели приличную жизнь: несмотря на вашу измену, я принял вашего внебрачного ребенка, я не оставил вас и не выгнал из дома.») Анна Аркадьевна покраснела и недовольно фыркнула, как было всегда, когда Каренин заговаривал об этой части ее жизни. — Cependant, je pensais que nous comprenions tous les deux-toute intimité, y compris spirituelle, a disparu de notre vie. («Однако я полагал, что нам обоим понятно — любая близость, в том числе и душевная, пропала из нашей жизни.») — продолжал он. — Maintenant que j'ai rencontré, je ne me cacherai pas, une femme qui m'a conquis avec son esprit, sa beauté, sa vision de la vie, maintenant vous avez décidé de lui parler à cause de la jalousie vide. («Теперь же, когда я встретил, не буду скрывать, женщину, которая покорила меня своим умом, своей красотой, своими взглядами на жизнь, теперь вы решили наговорить на нее из-за пустой ревности.») — Красотой? — задохнулась Анна Аркадьевна. — Так вот, что значит? Каренин даже плечом не повел. Все это было незначительно, главное, было уберечь Танееву от всех опасностей, о которых она даже и предполагать и не могла. — Vous êtes comme un chien dans le foin, chère Anna. («Вы как собака на сене, дорогая Анна.») — Как вам хватает жестокости так говорить со мной?! — Ce n'est pas tout. Maintenant, je vais parler directement. («Это еще не все. Так вот, буду говорить прямо.») — вздохнул поглубже Алексей Александрович. — Je vous préviens, il vaut la peine de dire un mot contre Anna Dmitrievna, et au même moment, je déclare à tout le monde que vous avez emmené son fiancé, que vous m'avez laissé élever l'enfant de quelqu'un d'autre, que vous menez une double vie en rencontrant votre amant, en abandonnant votre famille et votre fils. («Предупреждаю, стоит вам хоть слово сказать против Анны Дмитриевны, и в ту же минуту я объявляю всем, что вы увели жениха ее, что оставили мне воспитывать чужого ребенка, что вы ведет двойную жизнь, встречаясь со своим любовником, бросив свою семью и сына.») Анна Аркадьевна в гневе вскочила с кресла и задышала быстро-быстро. Она была готова ко многому, но не к тому, что муж ее, человек, в сущности, на которого ей в последнее время было решительно все равно, вдруг задумает влюбиться в другую женщину и, более того, поставит под угрозу все ее прежнее существование. Каренина и правда уже не любила своего мужа, но появление этой девушки, такой юной и такой холодной со всеми и такой оживленной и радостной с ее супругом, не могло не пробудить обычной ревности. — Вы поступите так низко? — воскликнула она в сердцах. — Вы решили угрожать мне? Ваша связь… — она не успела договорить. — Et si vous décidez de me donner des conférences sur la morale, sur la façon dont elle a tort, alors je vous dirai que ce n'est pas à vous de la juger, cette belle et pure fille. («А если вы решите мне читать лекции о морали, о том, как она не права, так скажу вам, что не вам ее судить, эту прекрасную, чистую девушку.») — Анна Аркадьевна молчала, исподлобья глядя на него. — Je vais utiliser tous les liens pour la sauver de vos malheurs. Et, oui, Anna, je vais demander le divorce pour l'épouser. («Я употреблю все связи, чтобы спасти ее от ваших наветов. И, да, Анна, я потребую развода, только чтобы жениться на ней.») — с твердым спокойствием закончил он. Анна Аркадьевна хотела что-то сказать в ответ, но внизу раздался колокольный перезвон, и, резко оправив на себе платье, Анна Аркадьевна улыбнулась жутко, по-светски, так, как умела только она одна и вышла из кабинета. Каренин слышал, как она радостно приветствовала своих гостей, и только когда шум платье скрылся за дверями парадной гостиной, Алексей Александрович перевел дыхание. Он и сам не ожидал от себя такой речи, последний раз так яростно и страстно он говорил, кажется, только в Сенате, когда Раевский говорил о непременности возвращения крепостного права. Тогда он разнес несчастного поручика со всей силой, которая только у него была. Да, были времена, когда надворный министр сражался за идеи, теперь же он сражался за чувство. Совсем по-мальчишески взъерошив волосы, Алексей Александрович выглянул в окно — начинали собираться ранние январские сумерки, тротуары становились синеватыми, а небо начинало так красиво гореть за иглой Адмиралтейства, что против воли Каренин улыбнулся почти мечтательно — он был в тайне от всех большим любителем такой красоты. Напрасно он старался себя уверить, что его слова, сказанные Анне Аркадьевне, были лишь пылом; нет, Каренин говорил правду и от сердца. Глядя теперь на оконный иней и на серебристые кочки снега на Большой Морской, он уж понимал — прежнее течение жизни без Анны Дмитриевны теперь для него представлялось невозможным. Странное томление напало на Алексея Александровича, обычным подергиванием нервов которое назвать уже было невозможно. И прежде чем закрыть глаза, вспоминая, какой мягкой вдруг на минуту стала ее улыбка, та, что раньше предназначалась только Сереже, Каренин быстро вздохнул и крикнул: — Федор, одеваться! *** Он спускался по лестнице, слыша голоса дам из гостиной. Княгиня Тверская, — от одного воспоминания о ней Алексея Александровича передернуло, — графиня Шереметьева, графиня Арканова, даже голос Лидии Ивановны он смог там расслышать — все были в обществе его жены. Они принимали ее только потому, что Каренин поддерживал эту странную иллюзию семьи. Все прекрасно знали обстоятельства их брака, все судачили о них за спиной, но все равно продолжались мешаться одной компанией у них в доме. Не было только Анны Дмитриевны Танеевой, с которой под руку так часто любили ходить все перечисленные особы. Анна Дмитриевна слушала с внимательно-равнодушным видом все их разговоры, что-то отвечала на французском, но когда в один из вечеров Каренин тихо спросил ее, о чем они говорили, княжна только пожала плечами и развела руками. Тогда они оба рассмеялись, но стоило Тверской направить на них свой лорнет, как Анна Дмитриевна рассказывала Каренину о расстройстве Левина из-за того, что картошка не всходит. В такие вечера Алексей Александрович предпочитал уезжать в Собрания или в клуб, или просто кататься по городу, куда угодно, только не попасть в рассадок этих разговоров и сплетен. А в последнее время дамы общества стали смотреть на него с каким-то особым, жадным любопытством, и все наперебой стремились усадить его рядом с собой и участливо расспросить, здоров ли его сын, здорова ли Ани, и что ей обязательно надо дать лекарство от кашля. Все, кроме Анны Дмитриевны. Танеева всегда сидела в этих кружках поодаль, занятая шитьем или вязанием; один только раз она неожиданно вступила в беседу, отдав Каренину на обрывке бумаги название какого-то особого сиропа от ее сестры, а потом так же молча вернулась обратно к своему занятию. Ему было приятно, когда она бывала на этих встречах, он иногда даже задерживался на них, только чтобы подольше понаблюдать за шевелением ее платья, за мельканием иглы в небольших руках, ему становилось как-то хорошо рядом с ней, и при этом накатывали странные боль и злость при мысли, что в скором времени Вронский будет иметь на все это полное право. Но сегодня Алексей Александрович не мог видеть ее, он отказывался видеть ее — таким сильным было желание коснуться мягкого шелка ее перчаток, почувствовать тяжелый, обволакивающий запах ее других духов — французской воды. Он перестал владеть собой на одной мгновение, и от того, каким сладким оказалось это мгновение, Алексей Александрович решительно вышел из кабинета. Он порядочно не понимал, куда идет, зачем — все занятие его в Собрании еще не возобновлялось, в клубе никаких встреч не было, только, наверное, Стива как всегда ждал его, но сегодня встреча с этим изменником только могла раздражить его. Ему стоило побыть в одиночестве, вдохнуть побольше морозного воздуха, чтобы снова почувствовать приятное состояние владения собой. Анны Дмитриевны не было сегодня, он явственно слышал это — ее глуховатый голос он уже научился различать из всех остальных. Решив, что он не станет прощаться с дамским кружком жены, Каренин накинул шубу и было начал спускаться по лестнице, когда колольчик снова прозвенел, и из двери пронесся холодный ветер. В передней стояла Анна Дмитриевна, немного запорошенная снегом, отчего ее черная шубка и шляпа теперь блестели, словно украшенные тысячью бриллиантов. Она о чем-то тихо говорила с Федором; в неторопливом разговоре Каренин смог разобрать, что ей уже ужасно надоели все приемы. Странная стихия противоречить ей вселилась в него — как утопавший знал, что от смерти ему не спастись, но продолжал бороться с волнами, так и Каренин продолжал производить впечатления борьбы с чувством. — Анна Дмитриевна, — не в силах совладать с собой, воскликнул Каренин. Танеева повернулась к нему, и от едва заметно промелькнувшей улыбки, ему вдруг захотелось согнать с себя весь этот морок. Не ее была в этом вина, но он не мог удержаться от этого. — Зачем же вы здесь? — он спокойно взглянула на него. — В обществе моей жены, которое презираете? — От того, что и вы идете туда, где все для вас противно, — невозмутимо ответила она, и Алексей Александрович вздрогнул от отчаянного желания сказать, что больше никого рядом, кроме нее, он видеть не может. — Вы так увлеченно говорили о чем-то с Федором, — улыбнулся он, спускаясь по ступеням. — Почему же нет? — от мороза ее лицо не раскраснелось, а только стало матово-розовым. — Как мой отец говорит, и я с ним полностью согласна, повези нам чуть меньше, и мы не могли хвастаться нашим положением. — Вы всегда говорите такие странные вещи для этого света, — сказал он, пристально всматриваясь в ее лицо. И Анна Дмитриевна вдруг резко повернулась к нему. — И для вас? — О, нет. Для меня — нет. С минуту они стояли молча, застывшие, как будто бы потерянные. Руки Анны Дмитриевны, всегда так спокойно лежавшие на платье или шубке, теперь отчего-то теребили шнурки маленького ридикюля. Не осознавая, что же он делает, Каренин машинально коснулся ее руки и взял ее в свою. Мягкий вельвет зимних перчаток мигом напомнили ему о тех варежках, что Сережа вытаскивал из его карманов. Не отрываясь, он смотрел на эту руку, которую до безумия хотелось поцеловать в эту минуту, и прежде чем голос разума воскликнул нечто разумное, он поднес к губам эту перчатку, такую прохладную, зимнюю, отдававшую слегка мятой и бензином, и поцеловал ее. Однако, прежде чем поцелуй запнулся на запястье, где билась синяя жилка, Анна Дмитриевна, не глядя на него, вдруг аккуратно сжала его ладонь, прежде чем отдернуть свою, и тихо произнесла. — Не надо, прошу вас. <i>Ему было бы легче, если его на морозе облили бы ледяной водой. Алексей Александрович оправил шапку, взял трость и негромко произнес: — Прошу меня простить. И вышел вон. Он долго плутал по запорошенному городу, ходил под снегом, смотрел на то, как зажигается свет в желтых фонарях и вспоминал сказку про фонарщика, что всегда рассказывал Сереже. Он желал отвязаться от мыслей, от своего непонимания себя, положения, но все возвращалось к шуму платья и имени. Анна. Анна. Анна. — Дамы еще не ушли от Анны Аркадьевны, Федор? — спросил он дома, стягивая перчатки. — Никак нет, Ваше Превосходительство. Вас ожидают в кабинете, — говорил слуга, поднимаясь за Карениным вверх по лестнице. Тень неудовольствия легла на лицо Каренина. Сегодня он никого не мог видеть по делам, а ведь вездесущий Растаминский никак не желал этого понять. — Если это Федор Иванович, — начал он, но слуга покачал головой. — Никак нет-с, барин, вас ждет дама. — Дама? — вскинул брови Каренин. И Лидию Ивановну он тоже не в силах был сегодня вытерпеть. — Скажите графине, что меня нет. Я не могу принять. — С вашего позволения-с, барин, это не Лидия Ивановна. — Ну так кто же, — потерял терпение Каренин. — Говори же скорее, Федор. — Ее Сиятельство, Анна Дмитриевна Танеева. Каренин изумленно взглянул на слугу. Уж не пил ли он? Чтобы Анна Дмитриевна вдруг оказалась в его кабинете… А впрочем он же и сама тогда кивнул, когда после бала она спросила разрешения прийти и поменять одну книгу на другую. С самого ее появления в Петербурге между ними завязался книжный спор, который все никак не мог прекратиться. Правда, ни один из них не вспомнил бы, из-за чего этот спор начался, однако то им это и не требовалось, теперь это была только причина, чтобы взять книгу и осторожно, ненавязчиво поговорить о ней. Когда она перестала бывать в свете, Алексей Александрович чувствовал тяжесть — он не мог услышать ее мнение, он не мог сказать своего мнения, он не мог слышать ее голоса. — Так что же, барин? — А? — встрепенулся Алексей Александрович. — Ничего, Федор, иди. Подождав, пока слуга поклонится и уйдет в дальние комнаты, Алексей Александрович улыбнулся чему-то своему. Он было хотел войти в комнату, когда вдруг застыл на пороге. Дверь была открыта, и из кабинета был слышен голос Анны Дмитриевны; она что-то тихо напевала, а рядом с ней стоял Сережа, внимательно наблюдавший за ней. Каренин не сразу вспомнил, что сам попросил поставить кровать Ани в его часть дома — ребенка от своего возлюбленного Анна Аркадьевна почему-то не любила. — А мне она совсем не нравится, — выпалил вдруг Сережа, и Каренин усмехнулся — то была первая ревность его сына. — Вот вы ей песенку поете, а она мне ни чуточки не нравится! — Так всегда поначалу бывает, — тихо ответила Танеева, судя по голосу она улыбалась. — А потом, монсеньер, вы ее полюбите. — С чего это вдруг? — нахохлился Сережа. — Она такая маленькая, с ней неинтересно, она ничего не умеет. — Ну и вы тоже не сразу стали большим, однако ваш отец и ваша мама любили вас и тогда, любят и сейчас. Любовь такое странное явление, — голос ее немного дрогнул. — Появляется слишком невовремя. — Нет, — с уверенностью сказал Сережа. — Я-то сразу большим стал. А вот она… И мама меня совсем не любит, — с такой грустью заключил Сережа, что Каренин почувствовал болезненный толчок в груди. — Раньше любила, а теперь… Теперь совсем не любит, — вздохнул он. — Вот и глупости, — строго выговорила Танеева. — Вы слишком много себе надумываете, монсеньор, ваша мама вас любит, просто, — княжна запнулась, и Алексей Александрович горько улыбнулся — в интересном же она была положении по вине их семьи, что должна была придумывать оправдания той боли, что и ей причиняли. — Просто она очень устала. И ваш отец, он тоже вас любит. — Правда? — Правда. — А я его тоже люблю? — доверчиво спросил Сережа. Анна Дмитриевна негромко рассмеялась. — Очень любите. — А вы его любите? От простодушного вопроса Алексею Александровичу пришлось схватиться за ручку двери. Слышать ее ответ на вопрос было бы слишком жестоко для них обоих, но вот снова прозвучал голос княжны, правда, на этот раз такой изломанный — он будто поднялся ввысь, а потом рухнул оземь. — Да, монсеньор. Этого было довольно. Заставляя себя унять дрожь, Каренин тихо прошел в конец коридора, чтобы громкими шагами прийти обратно. Господи, возможно ли это? Возможно ли такое счастье и ему? Нет, это было бы слишком хорошо для него. Возможно ли, что это все сон? Да, разумеется, он просто спит, а после он откроет глаза, и все пропадет, исчезнет. Но вот же она, не пропадает, сидит около колыбели… Ему следовало взять себя в руки. Он быстро отворил дверь и улыбнулся сыну: — Сережа, что ты здесь? Анна Дмитриевна… Танеева все тем же знакомым быстрым движением поднялась и отошла от кровати. На ее прекрасном лице было написано смущение, однако Каренин только почувствовал, как в его улыбке что-то поменялось. Хватит с его сына и того, что увлечение его maman проходило на его глазах, себе он такого позволить не мог. — Сережа, ты утомил Анну Дмитриевну… — Ничуть не утомил! — Он и правда нисколько… — Прошу вас, — ласково потрепал его по голове Каренин и мягко взглянул на Танееву. — Не стоит, я знаю, сколько сил может отнять этот ураган в обличии ребенка. Ну-с, и каковы наши успехи? — Все «двенадцать»! А еще я обещал Анне Дмитрине показать своих солдатов! Можно? — Можно, если Анна Дмитриевна не устала. — Не забудьте, вы обещали мне показать еще и кирасира. — Да! Да! Сережа выбежал из комнат счастливый, распевая французскую песенку про Пьеро, бывшей тогда на устах у всех детей, и Каренин осторожно полуприкрыл дверь, так, чтобы звуки веселья с первого этажа не мешали их разговору, а сам разговор никоим образом не скомпрометировал ее. Как же эти комнаты подходил ей, мелькнула крамольная мысль, и Алексей Александрович подошел к столу, чтобы скрыть свое волнение. — Извините, — первой заговорила княжна. — Я не хотела вторгаться в ваши комнаты, просто услышала плач ребенка, — но он мягко прервал ее. Ей ли нужно было оправдываться? — Я должен вас поблагодарить, Анна Дмитриевна. — Пожалуй, вы должны упрекнуть меня в бестактности и неловкости, — рассмеялась Анна Дмитриевна, и Каренин не смог сдержать улыбки. — Но я благодарна вашему сочувствию. — Вы прекрасно обращаетесь с детьми. — заметил он, перебирая бумаги. — Ани так не бывает спокойна даже со мной, — искренне вырвалось у него. — Как у вас так выходит, Анна Дмитриевна? — Я и сама не знаю, — очень милым жестом она поправила мантилью. — Меня этому научила сестра. Я очень люблю возиться со своими племянниками. — она вдруг замолчала, а потом быстро повернулась к окну. — Иногда я даже представляю ужасные вещи. — Какие? Каренину вдруг подумалось, что Танееву мучают какие-то страшные мысли, страхи, и так ему вдруг захотелось защитить ее, отгородить ее от всего неприятного, ужасного, что он живо захлопнул ящики бюро и подошел к окну. Анна Дмитриевна стояла спиной, и свет от уличных фонарей играл на ее каштановых волосах, отчего те казались текучим золотом. Из строгой, простой прически выпадала лишь одна непослушная прядь, касавшаяся жестокого воротника и белой шеи. Каренин сжал руки в кулаки; Вронский не мог иметь на это права. Он не мог. Анна Дмитриевна одна должна была располагать самой собой. — Стыдно говорить, — спешно, будто и правда стыдясь, произнесла она. — Но я иногда представляю, будто это мои дети. — Каренин хотел что-то возразить, но Анна Дмитриевна развернулась и отсутствующим взглядом посмотрела в сторону колыбели. — Она — прелестная девочка. — Да, — откашлялся Каренин. — Мы с женой очень рады… — Прошу вас, не надо притворств. — по-мальчишески отмахнулась Танеева. — Я прекрасно осведомлена, что это ребенок моего жениха. Каренин не был ошеломлен, он догадывался, что Анна Дмитриевна знала об этом, и все же… — До вас дошли слухи? — Нет, к слухам у меня нет привычки прислушиваться. Сам Алексей Кириллович мне сказал об этом. — Как, он сам? — равнодушие Вронского не знало пределов. — И он посмел? — Видите ли, — усмехнулась Анна Дмитриевна, выходя на середину комнаты; Каренин наблюдал за тем, как блики от огня играли на ее платье. — У нас достаточно оригинальные отношения для всех в этом свете. Мы не любим друг друга, однако откровенны. — Мне думается, — медленно проговорил Каренин. — Полная откровенность свойственна только нелюбящим друг друга людям. — Да. Это «да» прозвучало так отрывисто и между этим так решенно и смиренно, что Алексей Александрович почувствовал неприятную тяжесть. Это в самом деле напоминало заклание — обрекать себя на брак с нелюбимым человеком, не надеясь ни на чувство, ни на радость. Можно было с уверенностью сказать, что Анна Дмитриевна была лучшим стойким солдатом из всего полка высшего света. И ведь Каренин знал — выйди она замуж за Вронского, не посмотрела бы ни на свое презрение к нему, ни на нелюбовь, приняла бы это все, как должное, как свой долг и жила бы тем, что предложила ей судьба. А ведь в ней было так много, чего стоило отдать другой жизни. Но княжна смотрела на горевшие поленья и ничего не говорила. Заговорил он сам. — Вам больно? — Нет. — покачала она головой. — Нет. С какой-то стороны, мне даже хотелось бы, чтобы было больно, так я могла надеяться хоть на какое-то чувство, однако нет. Мне только жаль эту девочку: быть бастардом — нелегкая участь. — Пока что она не бастард. — Пока что, да. — и не желая продолжать эту беседу, она вытащила из кармана платья небольшой синий томик. — Я пришла вернуть вам книгу. Каренин узнал это издание — таких в Петербурге было всего несколько, и он без колебания отдал его, когда Анна Дмитриевна его попросила. Он бы желал взять книгу из ее рук, но, промедлив, она собиралась ее протянуть ему, а потом вдруг остановилась и положила на стол. — Так быстро прочитали Руссо? — спросил ее Каренин, ставя том на полку. — Не дочитала. — Я помню, как одно время он вам нравился, разве нет? — Да, — на секунду Анна Дмитриевна просияла. — Но я тогда была глупее и моложе. — Вы наговариваете на себя. — улыбнулся Каренин и позволил наконец тем воспоминаниям, что мучали его, пойти своим чередом. Что же там было? Грубоватый и гулкий дом, полузаросший сад, белые колонны… — Я помню, как в деревне Левина я видел очень серьезную девушку. — сказал он, и Анна Дмитриевна вздрогнула. Вероятно, эти воспоминания они делили пополам. — Она так редко появлялась в гостиной, что я и вовсе позволил себе сомневаться в ее существовании. Правда, — рассмеялся он, вспоминая тот день в усадьбе Левина и чей-то громкий голос, уверенно говоривший, не сбиваясь. — Когда же я услышал ее спор, чего больше в человеке — животного или духовного, я вполне уверился в том, что она есть. — он ждал, что княжна обернется, но Анна Дмитриевна стояла у каминных кресел, неестественно прямая. — Я был не особо склонен к разговорам, да и сейчас остаюсь таким же человеком, — помолчав, он тихо подошел к камину. — но с ней я поговорить бы желал. — Поверьте, она желала бы того же. Слова были произнесены слишком отрывисто, слишком нервно, чтобы он мог позволить себе настаивать на их толковании, а потому Каренин заставил себя снова улыбнуться и лишь спросил: — И что же вам так не понравилось в Руссо? Неужели он стал для вас скучен? — Вам так нравится поддевать меня, — она все же повернулась к нему, но лицо ее было совершенно спокойно. — Не могу понять причину, но пусть это остается вашей тайной. Нет, дело не в скуке, для меня он слишком сух и безэмоционален. — Но разве не этого вы искали в трактатах Аристотеля? Насколько я помню, вы и сами отрицаете любое чувство, разве не так? Им предстояла еще одна беседа из многих, которых он ждал с нетерпением, а потому он даже и не пытался сдерживать своего интереса. — Да, — несколько растерянно повела рукой в воздухе княжна, но вскоре в голосе снова послышалась твердость. — Да, так и есть. Просто я говорю о другой страсти, о страсти к своему делу. — Ах, вот оно что. — Да, да. Именно о нем. — И что же, разве у Руссо его нет? — Нет, и мой ответ из-за вашего насмешливого тона не поменяется, — она даже и не замечала восхищения в его взгляде. Теперь Анна Дмитриевна говорила горячо, как обычно в спорах. — Он ведь пишет удивительно сухо, он пишет так, чтобы его слова произвели сенсацию, шумиху, понимаете? Он делает это нарочно, а не горит своим делом. — Тут уж я не соглашусь с вами, — возразил Алексей Александрович. — Руссо пишет как герой своего времени, а то, что он чуток и восприимчив едва ли можно назвать грехом. — Разумеется, это назвать грехом нельзя, — с напускной рассудительностью говорила княжна. — Грехом можно назвать его собственное неверие в свои слова! Один раз он сказал верно, всего один! — Когда же? — Когда говорил о любви. Руссо сказал, что любить глубоко — это значит забыть о себе. — А еще он говорил, что принуждение и любовь не уживаются вместе, и нельзя наслаждаться по заказу. Сперва Анна Дмитриевна в своей запальчивости и не поняла слова Каренина, а потом что-то поменялось в ее лице, она взглянула на него как-то по-особому, с какой-то мольбой, и он застыл на месте. Не может ли, что и она… Нет, это слишком хорошо для него, такого быть не может. Но вот Анна Дмитриевна как-то быстро провела рукой по щеке, словно внимая надоевшую вуаль, а потом прошептав: «НЕт, нет, этого не должно быть», опустилась в кресло, скрыв лицо за руками. — Анна Дмитриевна, — начал он, но она только качнула головой. — Молчите, пожалуйста, молчите. — Поверьте, — этот разговор был больнее всех бесед с женой. — Я никогда не желал вас оскорбить своими словами. — Вы? Оскорбить? — она отняла руки от лица, и он удивился той нежности, что разлилась в ее глазах. — Разве вы можете?.. — Я слышал… — Вы, вероятно, слышали мои слова вашему сыну, — с картинной невозмутимостью отвернулась она. — Но, должно быть, неверно их поняли. Я только говорила, что… — Анна Дмитриевна, я люблю вас. — твердо сказал он и сам удивился своим словам. — Я не пытаюсь обидеть вас своими словами, однако говорю то, что лежит у меня на душе уже давно. Я старался совладать с собой, я говорил, что это нехорошо, и что я лишь буду смешным в ваших глазах, но все это были напрасные увертки, жалкие попытки отвернуться от правды. Я люблю вас и разлюбить вас не в моей власти. Княжна выслушала его признание молча, не поворачиваясь к нему лицом, как бы он не всматривался в него. Волнение ее выдавало только руки, медленно перебиравшие завязки рукава. Огонь отбрасывал причудливые тени на ее щеки, а она все молчала, молчала, пока глухо не спросила: — Чего же вы хотите от меня? — Я не хочу ваших страданий. — искренне ответил Каренин, но княжна снова качнула головой. — Нет, вы хотите правды. Вы хотите моего ответа, но разве я в праве давать вам его? — Вы не должны заставлять себя ни в чем, Анна Дмитриевна, все, что я говорил было лишь истиной, — на этот раз прервала его она. — А я эту истину сказать не могу из-за своего положения. Но что же, — она все-таки повернулась к нему, вскинув голову. — Молчать было бы сейчас некрасиво, кокетничать и скрывать правду — это не в моих правилах. Вы желаете услышать правду, пожалуйста. — он слушал ее, затаив дыхание. — Вы не стали смешным в моих глазах, Алексей Александрович, из-за своего признания, вы не можете быть смешным для меня и вовсе. Правда в том, — тут она запнулась, что-то неуловимое проскочило в ее лице, и она сжала перчатки в руке. — Правда состоит в том, что я восхищаюсь вами, как не восхищалась никем. Я уважаю вас, как уважаю только своего отца. Я люблю вас, — когда Алексей Александрович услышал эти слова, на которые потерял всякую надежду, он почувствовал, как все внутри него поднялось. — Люблю с первого дня нашего с вами знакомства, хоть я и гнала это чувство, — с внезапным ожесточением воскликнула она. — Как могла, ведь от него мое замужество… — голос ее оборвался, и она тихо произнесла. — Господи, какая же это мука. В секунду Каренин оказался у ее кресла. Видеть ее здесь, слышать эти слова от нее — разве мог он просить чего-то большего? Нет, он не опорочил бы ее чести так, как это мог сделать ее жених, ему хватило бы счастья до всего неприятного процесса развода только видеть ее изредка и слышать ее голос. — Все теперь будет по-другому. — Нет, не будет. — холодно она посмотрела она на него. — Вы сами знаете, что не будет. Вас обвинят в адюльтере, меня же, — она не договорила. — Никто в городе, никто в Империи не сможет сказать слова против вас, — он бережно сжал ее руку, когда она с испугом взглянула на него. — Я клянусь вам. Вы будете под моей защитой денно и нощно. Он мог поклясться, что видел ее промелькнувшую улыбку. Но спустя секунду там снова была забота и тревога. — А что же ваши дети? Им нужна мать, а не мачеха. — Вы им замените мать. — Нет, — замотала княжна головой. — Нет, они не смогут полюбить меня. — Ани и не знает еще, что такое любовь, а Сережа и так обожает вас, что не отходит ни на минуту от вас. Если вы будете моей женой… — Перестаньте думать об этих фантазиях. — оборвала она его с такой горечью, что Каренин едва нашел в себе силы не расцеловать ей руки. — Я не могу, — просто сказал он. — Это выше меня. Я и пытался не думать о вас, иной раз засяду за бумаги, час сижу, второй, и все идет своим чередом, а потом, — он не договорил. — Видите, — усмехнулась она. — я приношу вам одни несчастья. — Вы — причина, почему я живу. Его серьезность, видимо, как-то подействовала на нее, и с неожиданной мягкостью она сжала его руку в своей, но встала из кресла. — Довольно. — она желала бы это сказать строго, но вышло только как-то просяще. — В конце концов, — она повернулась к нему, как к оплоту добродетели. — Чем мы с вами будем отличаться от наших благоверных? Чем? — Тем, что после страданий заслужили хоть малейшее право на счастье. На это ей было нечего сказать, его молящему взгляду было нечего возразить, он видел по ее глазам, как все внутри нее боролось, как… — Алексей, все гости… Ах, я помешала! Прошу меня простить. Анна Аркадьевна стояла на пороге, однако ничего предосудительного в картине, что она наблюдала, не было. Ни тайных писем, ни обрывков разговоров, ни жадных взглядов, напротив, на лицах обоих было написано такое мучение, что Каренина с какой-то неловкостью отступила в альков и сцепила перед собой руки в замок. — Я виновата перед вами, Анна Дмитриевна. Танеева легким движением оправила на себе платье и снова провела рукой по лицу, однако все той же невозмутимости не было. — Полагаю, теперь и я перед вами виновата.