Не говорите со мной на французском

Ее звали Анна Дмитриевна Танеева. Младшая из семьи; ее знали не так хорошо, как ее красавицу-сестру — Лидию Дмитриевну, украшение света и петербургских балов. Анна, от природы энергичная и жизнерадостная, как-то терялась в институте, оживая только на редких уроках. Лида училась в первом классе, когда Анна еще только переходила в третий, однако о несгибаемости и воле двух сестер ходили легенды. Лиду обожали в младших классах; всегда веселая, очаровательная, легкая, она была лучшей воспитательницей для еще совсем малышек, а Анна, несколько более прохладная от своей же застенчивости, слыла лучшим преподавателем. Она нагоняла институтскую программу быстрее всех остальных, и во многом была ее заслуга — ума, твердости характера, а еще и уроков их красавца-брата, офицера Петровского полка — Льва Дмитриевича Танеева. Он как никто знал своих сестер, и больше всех был привязан к Анне, но не потому, что любил меньше Лиду, а только потому, что товарищем по всем играм была Анна. Они были ненамного старше друг друга, однако Лидия Дмитриевна сразу после выпуска из Павловского института составила хорошую партию, и не успела вся семья наплакаться вдоволь, как юная Лидочка стала баронессой фон Деринг и спешно уехала в Баден-Баден со своим мужем, который всегда смешно носил пенсне на носу. Анна Дмитриевна, на то время еще Анечка, тяжело переживала разлуку со своей сестрой, так долго они росли вместе, делили все секреты и спальни, однако время шло, а Лида писала письма из-за границы, и тон у этих писем сначала был немного жалостливый, потом терпимый, а потом и вовсе повеселевший. Аня знала, что Лида совсем не знала своего мужа, что вышла замуж, едва успев оправить свое выпускное платье, однако письма были искренними, а Лида никогда не врала своей семье. И теперь единственная незамужняя Танеева вздохнула и приняла судьбу. Ведь сестра была счастлива, а для нее это имело большое значение. Свадьбу сыграли в мае, когда Анна только перешла в третий класс. Молодые уехали сразу во Францию, звали с собой и свою сестру, однако Анна покачала головой, застенчиво поцеловала в щеку своего названного брата и пожелала Лиде счастья. Вслед за ними уехал из Петергофа отец, погладив по щеке и обливаясь слезами, уехала в Петербург maman, и Анна осталась на даче совсем одна. Она долго спала, долго читала, иногда ходила вокруг заросшего пруда и все думала, думала о том, что и ей когда-то придет время выйти из семьи и отправиться к другому человеку, которому будет предназначено стать ее семьей, близким, которому она станет рожать детей, а, в сущности, совсем не будет знать. Эти мысли угнетали ее, по своим молодым годам Анна мечтала о чем-то хорошем и волшебном, она мечтала, что выйдет замуж за того, с кем будут сходиться ее интересы, с кем она будет говорить ночами, с кем спор будет приобретать форму горячего обсуждения, однако всем этим характеризировался друг, а друзей у Танеевой не было. В институте она держалась около своей сестры, однако с юнкерами не танцевала и с офицерами не знакомилась. Для света она была как будто слегка диковата и холодна, однако начальница института только хвалила ее за хорошие манеры и говорила, что она как раз и должна стать гордостью их выпуска. Анна Дмитриевна для того и осталась на даче летом, думая, что сможет завести здесь хоть какое-то знакомство, но в то время пошла мода ездить на курорты в Крым или в Италию, а потому все дачи пустовали. Только за несколько дней до ее отъезда в город, когда жаркий август уже покрывался пылью, и дорогу за белыми колоннами совсем не было видно, на дачах показалось какое-то оживление, и все в один голос заговорили, что из Петербурга приехал какой-то очень важный министр со своей женой. Анну Дмитриевну это мало волновало — к тому времени родители стали относиться к ней совсем как ко взрослой, стали обращаться на французском, а отец и вовсе называл исключительно по имени и отчеству. Она понимала, что перед ней стоит какое-то изменение, но расспросить, узнать не могла, а потому старалась захватить столько дней, сколько ей останется возможным. Она слышала, как не раз велись разговоры об ее отъезде в деревню, сама она вовсе не возражала против этого, и единственное, что ее огорчало почти до слез — нельзя было взять всю отцовскую библиотеку с собой. Отец был и так добр, отдав ей всего Шиллера и Шекспира, снабдив Анненковым и Лермонтовым для долгих вечеров, но ведь оставался еще Гейне, Руссо, Мольер — их даже запрещали в Павловском, и Анечка старалась все прочитать, все успеть, все запомнить и записать, чтобы вечерами перечитывать и стараться обо всем этом передумать. К счастью, ночи были все еще белыми, и свечей даже тратить не приходилось, и она подолгу запиралась в своей комнате или уходила подальше в сад, чтобы ее никто не нашел. Анна слышала, как время от времени к их дому подходил лакей от приезжей семьи приносил карточки, но она не вылезала из-под облетевшей сирени и отсылала горничную с неизменным ответом: «Господ дома нет, а барышня не принимает». В один день, когда приехали родители, и в доме поднялась страшная суматоха, двери все-таки отворили, и Анна услышала совсем еще юный женских смех и спокойный мужской голос. Они о чем-то разговаривали, голоса их звучали неслышно, беседа была неспешной, и все говорило в них, дышало в них спокйствием, благостью. На них можно было смело показать рукой и сказать — вот они, самые счастливые из ныне живущих. Дама была красива той красотой, от которой всегда захватывало дыхание и была совсем молода, однако Анна Дмитриевна не закашалялась и не выпучила глаз, она была приучена к красоте во многом благодаря своей сестре, и, надо сказать, совсем не верила, что и ей передалась хоть малая часть этого очарования. Но дама была красива, и этого не заметил бы только не имеющий глаз. А вот господин… Анна присела пониже, чтобы тот не увидел ее, проходя мимо. Он был тоже красив, но от всего него веяло таким спокойствием, таким холодом, что ровные, правильные черты лица будто бы застывали, и сложно было поверить, что этот человек мог смеяться, улыбаться и рассказывать истории; он был прохладен как сентябрьская вода и столько же невозмутим. Но вот что-то дрогнуло в нем, тень пробежала по лицу, и Анна удивленно склонила голову набок — не было улыбки прекраснее, чем та, которой он улыбался своей жене. Та появилась так быстро, что трудно было уловить перемену настроения, однако Анна уловила и нахмурилась. Улыбка хоть и оживляла этого господина, однако весь его облик, похожий на таинственного сфинкса, исчезал. Они прошли вглубь сада, исчезли за белыми колоннами, и княжна выдохнула, подумав, что о ней в этот день позабудут. Отъезд в Петербург должен был быть совершен в такой спешке, в таком темпе, словно они упражнялись в скорости времени. Анна старалась представить, какой новостью могли удивить ее родители, однако они, к счастью, все были живы и здоровы, от Лиды пришла почтовая открытка, где говорилось, что она в интересном положении, а красавец-брат смеялся на весь сад, и Аня заслушивалась его голосом. О других родственниках беспокоиться не следовало — все, кто мог, умерли еще в прошлом году, и теперь их семья была гораздо скромнее всех петербургских. Воспоминания о доброй бабушке в черном платье и высоком деде-генерале появились внезапно и заставили Анну свесить голову вниз, к зарослям клубники — плакать в институте не дозволялось, и слез ей разрешили пролить по бабушке только ровно одну минуту. Правда, казалось, что она тогда так и не заплакала. — Барышня, хозяева просят, — раздался шепот горничной около беседки, и Анна резко поднялась. — Вас ищут, барышня. — Только родители или кто еще? — Там приехали важные гости, — спешно поправляла платье Дуняша; она искренне любила свою барышню, всегда такую добрую и спокойную. — Говорят, один из самого Министерства! Краси-и-и-вый, — нараспев протянула она, и Анна тихо фыркнула. — Мой папа тоже из Министерства, так что, тут нет ничего особенного. Мерси. Анна Дмитриевна — теперь в присутствии родителей она всегда называла себя только так, — сунула горничной гривенник, поправила бант на платье и вышла на дорогу. Юбка следовала за ней по мокрой от вчерашнего дождя земле, и она порадовалась, что не надела белого в этот день. По всем правилам длинного платья ей носить еще не следовало, однако maman требовала, а Анна не возражала. На веранде уже не было чемоданов, тюков, стоял стол, и была постелена белая скатерть. Каждый день Анна отдавала все эти указания, надеясь, что в один из дней неожиданный визит родителей застанет ее будто бы врасплох, и тогда она покажет, какой хорошей хозяйкой успела стать, и каждый день проходил без стука колес по дороге, без пыли, и вот наконец он настал. Анна просияла от гордости и быстро поднялась по ступеням. Шел оживленный разговор, Лев рассказывал любимую историю, и она видела у всех готовящиеся улыбки, как улыбались люди, предвкушавшие хорошую шутку. Не улыбался только господин, и Анна почувствовала волну раздражения, ее дусю-брата должны были любить все. — Так вот, представьте, какую штуку мы совершили! — под общий гомон Анна прошла к отцовскому стулу, и мало кто ее заметил. — Пожалуй, от инспектора нам тогда сильно досталось! — Какой вы выдумщик, — Анна узнала княгиню Ладомирскую; та всегда недолюбливала ее отца. — Весь в своего достойного родителя, я полагаю, а, Дмитрий Иванович? — Пожалуй, — легко согласился князь и заметил дочь. — Ах, вот и Анечка. Анна не смутилась, когда все посмотрели на нее. От природы ужасно застенчивая, она в последнее время чувствовала странную прохладу, накатывавшую на нее всякий раз, стоило ей оказаться в обществе. Так было и во время экзаменов, так было и на детских балах, а, в особенности, проявилось это в ней на свадьбе, когда два офицера пригласили ее на тур вальса. Вся она словно не каменела, но леденела, и движения хоть и не становились деревянными, однако будто бы сухими, да и лицо оказывалось слегка вытянутым. — Где же вы прятали от нас такое сокровище? — уставила на нее лорнет Ладомирская и повернулась к красивой даме. — Скоро и вас затмит, Анна Аркадьевна! — Этому сокровищу еще лет пять сидеть в шкатулке, — в шутку отозвался Лев, однако Анна знала, что брат не шутил, с отъездом Лидии он не желал отпускать ее из семьи. — Так что, еще не скоро, Анастасия Ивановна. — Ну это, боюсь, только ювелиру решать, — улыбка графини была недоброй, и Анна знала, что скоро она сама начнет раздраженно сопеть. — Неужели вы будете так долго ее прятать от нас, Дмитрий Иванович? — Ведь у вас скоро выпуск? — обратилась к Анне красивая женщина, которую, видимо, звали точно так же, как и ее саму. — Я — Каренина, Анна Аркадьевна, — она снова улыбнулась и повернулась за стул. — А это — муж мой, Каренин Алексей Александрович. Господин в сером поклонился, и Анна почувствовала на секунду равнодушный взгляд. Точно так же она глядела на лягушку в саду — та прыгнула, и через секунду Анна уже позабыла о ней. Ей почему-то стало неприятно. — Очень приятно. — Так и скоро же у вас выпуск? — снова мягко улыбнулась Каренина. — Нет, madame, только через три класса. — Ну, это время быстро для вас пролетит, — с какой-то нежностью сказала красивая дама. — Вы еще так часто будете вспоминать эти дни, когда все для вас так просто и понятно. — рука ее мужа легла ей на плечо, и она вдруг спохватилась. — Впрочем, должна просить прощения, я слышала, сколько трагичных уходов заставил вас встретить Павловский институт. Мне жаль, искренне жаль. Анна знала, что этой даме, возможно, и правда было жаль, она была готова поверить, но она не любила чувство жалости, брат всегда говорил, что это недостойно. Анна присела в коротком реверансе и, не улыбаясь, ответила: — Благодарю вас за вашу доброту. — Не знал, Дмитрий Иванович, что вы читаете Руссо, — послышался мужской голос; холодный господин, которого звали Карениным, улыбнулся и аккуратно подвинул книгу. — Помнится, сами вы говорили мне, что не любите подобного творчества, что он дышит ненужной свободой, разве нет? — А я от своих слов, Алексей Александрович, и не отказываюсь, — отец мягко приобнял Анну за плечи и слегка выдвинул вперед. — Это увлечение моей дочери, госпожи Анны Дмитриевны. Господин в сером смотрел на всех будто сквозь пенсне, однако эта холодность Анну вовсе не пугала, она привыкла видеть отца в министерских кабинетах ледяным, даже временами резким, она привыкла к особому тону его голоса и даже сама брала нечто от него, чем втайне гордилась. Каренин поглядел на нее, однако теперь уж не как на лягушку, и во взгляде у него показалось что-то живое, отчего облик сфинкса снова исчез, и Анна почувствовала словно увидела нечто не для ее глаз. — Haben Sie keine Angst, dass der Geist Ihrer Tochter den Wunsch nach Mitgefühl für andere Ämter verwirrt? (Не боитесь, что ум вашей дочери опутает желание сочувствия другим чинам?) — насмешливая улыбка шла этому человеку гораздо больше той мягкости, и Анну захватил необыкновенный азарт, желание сказать свое веское слово. И в тон господину, на немецком, она ответила вперед отца и матери, зная, что те не обидятся. — Mein Vater hat mich ausreichend erzogen, um alle Grundsätze und Gesetze zu respektieren, damit ich die Wahrheit von der Fiktion trennen kann. (Мой отец достаточно воспитал меня в уважении и почтении всем принципам и законам, чтобы я могла отделить правду от вымысла.) Все общество замерло, и Анна почувствовала, как внутри ледяная волна стала нарастать и нарастать все больше, теперь уж она напоминала ледяную скульптуру — одно неровное движение, и та могла разбиться. Каренин был будто бы удивлен, но гнева, как в глазах Ладомирской, и презрения, смешанного с непониманием там не было. Танеева знала, что княгиня немецкого не понимала и едва могла говорить на французском. Вероятно, это же знал и господин в сером; он быстро улыбнулся и обернулся к Анне. — Sie sprechen sehr gut Deutsch, wo haben Sie das gelernt? Schließlich, glaube ich, wird das Institut selten darauf aufmerksam gemacht. (Вы говорите по-немецки очень хорошо, где вы так научились? Ведь, полагаю, в институте редко уделяют этому внимание.) Лида всегда смущалась, когда еще до выпуска с ней начинали разговаривать мужчины; она всегда очаровательно краснела и становилась ужасно прехорошенькой, а Анна привыкала к тому, что в семье она была не самой красивой, однако почему-то именно к ней всегда подходили с разговорами старые друзья отца и подруги матери, заставляя ее рассуждать о музыкальных пьесах и ее успехах в Павловском. И сейчас она не смущалась. — Am Pawlowski-Institut werden wir in gleicher Weise unterrichtet, deutsche Damen kommunizieren jeden Dienstag und Donnerstag in ihrer Sprache mit uns. Aber mein Bruder hat mir die deutsche Sprache beigebracht. (В Павловском институте нас обучают всему поровну, немецкие дамы общаются с нами на своем языке каждый вторник и четверг. Однако немецкому языку научил меня брат.) — с гордостью заключила она и улыбнулась, глядя на брата; ее дуся действительно с самого детства учил всем наукам, языкам, разучивал веселые песни и читал сказки. Она была так привязана к брату, что разлука с ним была первым горем для нее. — Niemand zweifelt an den Verdiensten Ihres Bruders. (В заслугах вашего брата не сомневается никто.) — все с той же прохладной улыбкой ответил Каренин и поклонился Льву Дмитриевичу. — Lesen Sie Deutsch? (Вы читаете по-немецки?) — Ja. (Да.) — Und welchen Schriftsteller bevorzugen Sie? (И кого из писателей предпочитаете?) — Alexei, ne tourmente pas l'enfant, elle a assez de ces conversations en classe. (Алексей, не мучай ребенка, ей хватает этих разговоров в классах.) — голос красивой дамы был едва слышен, но Анна разобрала эти слова и чуть не топнула ногой; ей так редко удавалось поговорить с тем, кто мог рассказать ей о книгах, но правила тона были важнее, и она, сделав еще один реверанс, повернулась к брату. — Значит, вы снова будете в Петербурге? — Ладомирская не говорила, а, казалось, верещала. — Значит, непременно, непременно, будете у нас! — Конечно, княгиня, — учтиво кланялась maman, а Анна с тоской думала, как начнутся все приемы и визиты, стоило им вернуться в столицу. Раньше там хотя бы была Лида, а теперь она снова будет там одна. Гости поднялись, загремели чашки, блюдца, замялась белая скатерть, красивая дама поцеловала Анну в щеку и ласково назвала ее своей тезкой, пообещав, что непременно «пожелает навестить chere enfant в ужасном институте». Анна кивала, благодарила, зная, что в институте она так же будет одна. Почти что все ушли, когда вдруг в конце дороги раздались веселые восклики и оказалось, что важный министр забыл свою шляпу на столе. Серая, она лежала на скатерти, и даже на солнце не нагревалась. Каренин поднялся по лестнице быстро, даже как-то по-мальчишечьи и, только когда увидел ее снова, посерьезнел и вскользь заметил: — А Гете не читайте, вам он еще успеет надоесть на уроках ваших дам. Если так желаете свободы, читайте Шиллера «Марию Стюарт». Анна ничего не ответила, поклонилась в ответ на поклон и, почему-то не отрываясь, проследила за тем, как высокая фигура исчезла в зарослях шиповника. Она бы его прозвала «человеком в сером», не заметь эту насмешливую улыбку, очень уж она была хороша. На следующий день Анну отвезли в деревню. *** Октябрь, 187... — Левин кланяется тебе и просит, чтобы ты обязательно увиделась с Кити, — княгиня Танеева шумно вошла в Зеленую залу и укоризненно поглядела на дочь, совсем неприлично растянувшуюся на диване. — Душа моя, а вдруг кто-то придет с визитом, а платье так и останется помятым? — Потому тетя Зина и купила эту ткань, что она совсем не мнется, — Анна проворно встала с дивана и прошлась по комнате. Ей совсем не нравилось сидеть в зале и ждать, пока кто-то из света почтит их присутствием, однако таковы были законы света. Голос ее собеседника вспомнился внезапно, и она нахмурилась. — Mounsier Левин был очень добр ко мне, я буду рада познакомиться с его женой, говорят, она очень хороша собой и добра. — Да, ангельски добра, — вздохнула maman и оправила воротник. — А ведь простить такое предательство стоит дорогого, очень дорогого, нужно особое веление сердца… Нет, — задумчивость княгини прошла, и она быстро подошла к бюро. — Ей стоит написать и позвать на обед. — Тогда следует позвать и ее сестру, — Анна слышала, что у Щербацких была большая семья. — А то будет нехорошо. — Да, пожалуй, — снова задумчиво проговорила княгиня, а потом обернулась и беспомощно завертела перо в руках. — Впрочем, это будет так неудобно… Ведь Долли замужем за Облонским, а он — брат Карениной… — Разве ее теперь не принимают? — Принимают, но только из-за ее мужа, — отмахнулась княгиня. — И далась же тебе помолвка с этим ужасным человеком, Аня, — посетовала она, разбирая бумаги. — Ужасно порочный и испорченный человек, и даже его состояние его не оправдывает! — Но ведь вы сами прочили мне графа Вронского в женихи. — Это было до того, как открылись некоторые подробности! — воскликнула княгиня и обернулась к дочери; лицо ее было еще совсем молодо, она была красивой женщиной. — Ведь так поступать себя нельзя! — Я согласна с вами, maman, однако теперь придется ждать три месяца, чтобы отказаться от предложения, по-другому никак нельзя. — Да, нельзя, — скорбно протянула княгиня и грустно посмотрела в окно; там начинались ранние петербургские сумерки, как было всякой осенью, и настроение у княгини всегда в это время портилось. — Однако не расстраивайся, душа моя, — приободряя в сущности саму себя, она погладила дочь по щеке. — Ты еще так молода, ты только вступаешь в эту жизнь, на одном графе весь свет не сошелся. Анна улыбнулась матери; та села за бюро, просматривая карточки, а ей самой пришлось взяться за вязание. Жизнь в Петербурге была скучна и высасывала из нее все силы, которые еще оставались после в жизни в Крыму и деревне. Анна соврала бы, если сказала, что в Танеевке ей жилось весело и легко. Нет, она старалась воспитывать себя, старалась внушать себе, что жизнь в свете — это все пустое и низкое, что в деревне ей было гораздо лучше — на свежем и свободном воздухе, без правил и приличий, однако возраст брал свое, и та мудрость, даже старость воображения, которое Анна старалась себе привить, уходило, когда за лес уходило солнце, а свечи кончались быстрее, чем лошади успевали доехать до станции. Нет, ей было там и хорошо, в особенности, зимой и летом, когда все становилось либо холодным, либо жарким; когда летом она смотрела за красным солнцем и небом, вспоминая все старые сказки про лешего и Ивана-царевича, когда собирала цветы и уходила далеко, в поле и в лес с книгой; когда зимой она сидела в теплой зале, одна или с редкими гостями снова за книгой или за учебниками, и слушала, как кипит самовар, и лопается от тепла лед на окнах. Но все-таки она скучала и по матери с отцом, и по брату, и по сестре, и по своим подругам в институте. Конечно, ей писали письма, до нее даже дошли слухи, что она сделалась самой настоящей героиней наподобие Эстель из «Черного замка», но все это было пустое и не то. Потом последовала поездка в Крым по наставлению врача, который упрекнул ее в излишней бледности, знакомство с сестрой отца, которую она почти никогда не видела и, наконец, выпуск; с золотой медалью и шифром. Свет открыл ей все двери, но Анна не желала входить ни в одну из них. Она полагала, что в деревне ей было скучно, но, как оказалось, в деревне ей нравилось скучать, а в городе она была вынуждена скучать. Одни и те же приемы, одни и те же лица, одни и те вальсы и какие-то скучные, однобокие тайны. У одного князя жена сбежала с держателем конюшен, у другой графини муж закрутил интригу с гризеткой, и все это обсуждалось, обсуждалось, и не оставили без внимания саму Анну. Романа с Вронским у нее не случилось, было только краткое знакомство в Крыму и предложение, которое Анна и не собиралась принимать, однако тетя, Зинаида Михайловна, улыбнулась и сказала, что в ее возрасте следует уже подумать и о браке, и о женихах. Анне он не слишком сильно понравился, даже показался слишком напыщенным и отчего-то слишком волнующимся, однако постепенно разговоры и прогулки делали свое дело, и она привыкла к мысли, что Алексей Кириллович мог быть ее мужем. Она не любила его, знала, что не влюбится, но на подобное счастье и не надеялась и не думала; понимала — подобное случается крайне редко, а в кругах света и вовсе было неприлично. С графом они болтали о всяких пустяках, бывало, он даже смешил ее, но каждый раз очень неудачно вспоминались другие разговоры — краткие, о нескольких книгах, — и воображение ей рисовало другого человека, другого мужчину, в сером костюме, с мягкой, насмешливой улыбкой. Анна Дмитриевна гнала этот образ и старалась покрепче опереться на руку Алексея Кирилловича. — Анна! — вязание упало ей на подол; она встрепенулась — maman стояла около нее и ласково улыбалась. — Ты сегодня совсем хмурая, дорогая моя. — Это все погода, — она постаралась повеселее улыбнуться, но княгиню подобным трюком обмануть было нельзя. — Не думайте, что мне не нравится город, мама, просто мне очень нехорошо в свете. — Я знаю, — вздох пронесся по залу. — Тетя Зина писала мне, как тебе свободно было в Крыму. Но ведь, милая, это свет… — Анна прервала маму. — И я обязана жить по его законам. Жить и принимать, я понимаю. — Я подобного не говорила, — рассмеялась княгиня Танеева. — Да, это говорили не вы. Мама, — помолчав, начала Анна. — Что вы знаете о Каренине? — О Каренине? — в голосе матери слышалось удивление. — Об Алексее Александровиче? — Анна кивнула, и княгиня задумчиво нахмурилась. — Что же я о нем знаю… Но, душа моя, впрочем ты и сама его знаешь, он заезжал к нам несколько раз, разве ты не помнишь? Да и у Левина он был, разве нет? Анна кивнула; княгиня перечисляла все достоинства этого человека — мудрый, умный, серьезный, надежда государства, но ничего не было сказано о его личных качествах. Все говорили о нем, как о машине, да и сам он не оставлял ни одного шанса говорить о себе по-другому — строгая холодность говорила за него, он как будто бы прятался за своим мундиром, и Анна бы осталась довольна такой характеристикой, но ведь были другие дни, когда она из-за двери слышала, как Алексей Александрович о чем-то горячо спорил с Левиным, что-то доказывал ему, даже несколько раз смеялся, она видела улыбку на этом спокойном, даже красивом лице, и не воспитай она так хорошо себя, могла бы считать себя уже увлеченной в него. Но она никогда бы не влюбилась в чужого мужа, никогда. Анна дернула себя за бант; треск ткани заставил ее выпрямиться и выглянуть в окно, там была только темнота — квартира на Грибоедова все еще не была готова, и все семейство жило на Каменном острове. Зрелище это было по-осеннему мрачное; дачников уже почти не осталось, все перебрались в блестящий Петербург, и около дороги к лесу, через голые ветки деревьев, в окнах только одного дома горели огни. Мистическая, даже временами пугающая была эта картина, и Анна, привыкшая к темноте в деревни, даже она находила это место малоприятным. — Разве тебе здесь так плохо? — приобняла ее княгиня со спины. Анна подалась назад и поцеловала матери руку. — Не плохо, просто я будто здесь не дышу. — Анна хотела потянуться, но вспомнила, что на ней корсет и опустила руки. — Все как будто замирает во мне, и я сама становлюсь деревянной, шарнирной, даже голос, и тот тоже ломается. А самое главное, что я чувствую себя бесполезной! Вот спросите меня — зачем я здесь живу, зачем я просыпаюсь каждое утро — я ведь не отвечу! Не волнуйтесь, maman, — она замахала руками, увидев испуг в глазах княгини. — Не подумайте, будто я думаю о ядах и о всякой другой ерунде, нет, этого нет. Я знаю, что жизнь моя священна, потому что она дана мне Богом, — в это она и сама твердо верила. — Но ведь от этого становится еще обиднее — что я тогда делаю, чтобы не существовать, а жить по-настоящему? Ведь как я провожу день? Встаю в девять, до полудня жду всех остальных, потом выезд в город, за шляпами и платьями… — И ты ведь никогда и ничего себе не купишь, — как ребенок поджав губы, заявила княгиня. — Ни отреза даже муслина! — Так ведь складывать уже некуда, мама! — Анна заходила по зале, уперев руки в бока. — Это же ужасное правило — в одном платье больше двух раз не появляться! — княгиня хотела что-то возразить, но обиженно вздохнула и развела руками. — А потом снова выезды, в оперу, в театры, потом на ночь глядя в рестораны, знакомства, сплетни, слухи, перешептывания, разговоры — кто красив, а кто нет… — Ну тебе уж жаловаться! — не вытерпела maman. — Сейчас только и разговоров, какой красавицей ты стала! — А где дело? — Какое дело? — непонимающе посмотрела на нее княгиня. — Ну где то дело, которым я могла занять себя? Ведь я даже в классные дамы пойти не могу, хотя держала экзамен и выдержала! И нет, — замотала раздосадованно головой Анна Дмитриевна; она коснулась болезненной темы. — Дело даже не в моем положении, а в том, что согласна с отцом — для меня это блажь, когда для других — это настоящий хлеб. — Так ведь я же тебе говорила, — в глазах maman показалась радость. — Я же говорила тебе, иди в наше филантропическое общество! Там даже дочь княгини Грудцовой, даже она приходит на все собрания! — Мама, вы же понимаете, что это тот же бал, только в других обоях и в других платьях. Филантропия нужна не чистым сиротам, которых выкупали и причесали, а грязным трущобам, где не то что мыла — воды нет! — Так вот и займись! — с той же, что и у своей дочери, энергией, заявила Танеева. — Вот и займись! Ты сама знаешь, как я не люблю всего фальшивого, всего напускного, и я буду только рада, если ты этим займешься — настоящим, нужным! Анна нерешительно взглянула на мать, ожидая увидеть там настороженность или скрытое нежелание, но княгиня глядела на нее открыто и хорошо. И Анна улыбнулась ей. Впервые за всю осень в этом городе ей вдруг стало хорошо. Анна не питала иллюзий, она понимала, что княжеская дочь с белыми руками и в белом платье мало что могла знать о тяжелой, даже ужасной жизни тех, кто обычно обитал в страшных местах, но так ей было неприятно просто прожигать свою жизнь, так противно, что она всеми силами ухватилась за слова матери. Княгине, однако, пришлось поплатиться за это смятым в объятиях платьем и весьма растрепавшейся прической. — Ну, ну, съезди лучше за отцом, — смеясь, отбивалась княгиня. — Он ведь по своей воле никогда из министерства не выйдет. — Слушаюсь, ваше сиятельство! Поцеловав мать еще раз, Анна выбежала в переднюю; теперь на сердце у нее было легче. *** Анна не любила свет, но обожала всем сердцем вечерний Петербург — белые и оранжевые огни рассыпались в окнах ее кареты, везде была жизнь, везде бегали люди — мужчины в боровых шубах, дамы в меховых накидках, разносчики сновали по Невскому и Горозовой, всюду была жизнь, и Анна с удовольствием дышала и запахом сена, долетавшим до нее с площади, и марципановыми конфетами, и шоколадом от Крафта, и свежими чернилами. Этого ей так не хватало в салонах, где все было надушено скучной туберозой и орхидеей. Там даже растения были будто заспиртованными, все было неживым, и она не могла переносить там ни минуты. Какой странный человек, подумала Анна Дмитриевна, и вязание в ее руках снова упало ей на подол; он был будто самым замершим из них, самый серый и самый строгий, но ведь жизни было в нем больше, чем у любого офицера, а пошлости меньше, чем у каждого князя. Странный человек, качала головой Анна, ужасно странный… — Почитай приехали, барышня, — в окне показалась голова Федора, и Анна кивнула. Они были уже на Дворцовой площади, до набережной Мойки оставалось еще немного, и она со знакомой радостью вгляделась в знакомые желтые колонны, вслушалась к бою часов. Как часто она проходила здесь, когда их выводили на прогулку в институте, как часто она с восторгом думала — вот, она совсем рядом с отцом, может открыть дверь, и любой проводит княжну Танееву к Дмитрию Ивановичу. Стук колес замер, и она вышла на холод. Стоял еще только октябрь, но по ветру все понимали, что зима будет ранней и, вероятно, суровой. Но Анна так устала от влажного воздуха Крыма, что мороз ей казался чистой воды благословением. Когда maman спросила ее, как ей понравился курорт, Анна кивнула и сказала, что ужасно, но ведь и правда — скажи, что она умирала от жары в семи нижних юбках, княгиня тогда бы упала в обморок. Швейцар пропустил ее, стоило ей назвать имя; улыбнувшись, она шла по длинным коридорам из дерева и мрамора, и стук ее каблуков раздался далеко-далеко. Было тихо, изредка в кабинетах горела лампа, и на стены отбрасывались причудливые тени. И отчего-то так Анне стало страшно, так тревожно, что она бросилась бежать вперед, на единственный яркий свет в конце коридора. Она влетела в дверь, не замечая разговора, не слыша его, и, увидев отца перед собой, кинулась к нему. — Папа! — Анна! — Как хорошо, что я тебя нашла! — она говорила в жесткий воротник. — Я думала, что совсем потерялась, заблудилась, словно в лабиринте Минотавра. Maman послала за тобой… — Attention, mon ami, nous ne sommes pas seuls. (Внимание, мой друг, мы не одни.) — улыбнувшись, прошептал отец, и Анна обернулась. Каренин стоял перед ней и улыбался, стараясь скрыть свой взгляд. Там было нечто живое, что она видела всего несколько раз — один раз на даче, еще пять лет тому назад, и в деревне несколько раз, когда он говорил с Левиным. Улыбка удивительно красила этого на первый взгляд холодного, строгого человека; она начиналась где-то в глазах, и с непонятной ей завистью Анна подумала, как повезло, наверное, той, что видела его каждый вечер без футляра дежурных слов и вежливостей. У него почти не было жены, но ведь должна быть она. Анна Дмитриевна оправилась и с равнодушной прямотой посмотрела на Каренина. — Алексей Александрович, прошу прощения, я вас не видела. — Я заметил. Прекрасная сцена единения родственных душ. — Алексей Александрович не любит нежностей, Анна. — смеясь, заметил князь. — На удивление собранный человек. — Я заметила. Будь так добр, — она протянула отцу вязание. — Пока ты еще не одет, примерь рукоделие. — О, quelle beauté et ainsi de suite (какая прелесть и так вовремя), — воскликнул Дмитрий Иванович, натягивая перчатки. — Благодарю тебя, душа моя. — Я могла бы дать вашей жене выкройку, Алексей Александрович. — лицо его помрачнело при упоминании Карениной. — Я знаю, что у вас подрастает сын… — Сереже не требуется подобная вольность, — достаточно резко прервал ее Алексей Александрович. — Я полагаю, что в мужчине с раннего детства стоит воспитывать мужество и привычку к неудобствам. — Я согласна с вами, — помолчав, сказала Анна. — И считаю, что подобное требуется не только мужчинам, но и женщинам. Правда, стоит заметить, что последние более привычны к неудобствам, возьмем к примеру роды, — она не договорила; ответом ей стали изумленные глаза отца и Каренина. Она остановилась. — Прошу меня простить, я совсем забыла, что здесь подобные темы не приветствуются. В Крыму об этом как-то легче забывалось. — Разумеется, — саркастичная улыбка совсем не портила этого человека. — Полагаю, граф Алексей Кириллович Вронский с удовольствием беседовал с вами об этом. Что и говорить, человек широких взглядов. — Вы неправильно полагаете, — холодно отрезала Анна. — Граф Вронский до нельзя неприспособленный человек узких взглядов, — Алексей Александрович странно покосился на нее. — Он даже не знает, как рожает его лошадь, что уж говорить о женщинах. — Анна, Анна, — смех отца раздался в гардеробной. — Пожалей месье Каренина! Не мучай его своими передовыми взглядами! — Нет, отчего же, — вдруг с интересом откликнулся Алексей Александрович. — Напротив, теперь мне даже интересно продолжение беседы. Что же вы еще скажете, Анна Дмитриевна? — Мне нечего сказать больше того, что я уже сказала. Только вот могу добавить, что не понимаю, как обветренные руки станут доказательством мужества. Пожалуй, их так можно и в кровь растереть, а пользы от этого не будет никакой. — Это будет воспитание самого себя. — Однако ваши руки в кровь не стерты, они красивы и белы. Что же вы желаете другой участи своему сыну? — Это теперь так. Вы не видели меня двадцать лет тому назад. — Действительно, не видела. — А если вам так хочется связать перчатки, то свяжите их своему жениху. То, что он сказал слишком резкую вещь, он понял и сам; осекся и как-то искоса взглянул на нее. Казалось, там даже была вина. Анна помотала головой; она сама допустила вольность и сама была в том виновата. — Алексей Кириллович не любит моих подарков, а благотворительные базары, — она предвосхитила его слова. — Не люблю я. Потому перчатки и шарфы я вяжу только своему отцу. — Прошу меня простить. Si vous le souhaitez, vous pouvez me lier. (Если вы так желаете, можете связать и мне.) — с какой-то неловкостью быстро проговорил он. Анна взглянула на него. — Я вовсе этого не желаю, однако, если это вам необходимо, пожалуйста. Задумавшись, она вытащила из вязания нитку и легко накинула ее на запястье Алексея Александровича. Тот отчего-то так же легко вздрогнул, однако Анна не поняла этого — она даже не коснулась его руки своей. — Очень хорошо. У меня как раз осталось пара мотков немецкой пряжи. У немцев удивительно хорошая пряжа. — заключила она и взяла отца под руку. — Прощайте, Алексей Александрович. — Анна Дмитриевна. — И если вам так сложно говорить со мной на русском о некоторых просьбах, — она обернулась у двери. — То лучше уж не говорите совсем. Помните, вы обещали мне. — Обещал, — поклонился Алексей Александрович. — Не говорить с вами на французском. Она кивнула и отвернулась быстрее его. Отец держал ее под руку и говорил, что, возможно, им следует провести эту ночь на квартире в городе, а Анна Дмитриевна отчего-то держалась за вторую пуговицу на шубке. Лида что-то болтала о всякой чепухе перед своим замужеством — о велении души, о зове сердца, даже о какой-то страсти, но она сама ничего не слушала, все это казалось для нее ересью. А сейчас же… И сейчас так же, упрямо кивнула Анна Дмитриевна, ничего в ней не смело меняться. *** — Avez-vous entendu cette impudence? (Вы слышали это бесстыдство?) — On parlait de tricot! (Болтали о вязании!) — Et même en russe! (Да еще и на русском!) — Karenina ne méritait-elle pas ça? Va savoir comment laisser cet ange! (Что же, разве Каренина не заслужила этого? Будет знать, как оставлять этого ангела!) — Et Taneyeva devrait être surveillée, c'est trop bon. (А за Танеевой стоит присмотреть, уж слишком хороша.)