Не говорите со мной на французском

Это было еще утром. Он просил Анну остаться дома, у Сережи была как будто небольшая лихорадка, и так он раскапризничался, что никаким усилием воли с ним нельзя было сладить. Алексей Александрович хотел подумать, что во всем было виновато женское воспитание, но потом помотал головой и что-то пробормотал про себя. Дел никаких важных у него, пожалуй, совсем не было, однако в Министерство он ездил всегда ровно ко времени, даже если его присутствие там было не так необходимо. Оказывалось всегда какое-то глупое дело, требовавшее его участия, потом узнавали, что прибывал особо важный посол из Англии, и никто не мог с такой чистотой речи поприветствовать сэра Р., а следом шли обеды, от которых он успел порядком устать — все те же лица, все те же вопросы, — но в которых он был незаменим, в которых его чувство юмора по-особому заострялось, а сам он будто смеялся и над всеми, и над собой. В Каренине нуждались всегда и везде, только кроме его собственного дома. Так вот, он убедительно просил остаться Анну дома, просил посидеть с ее мальчиком, которого она так любила и не давала даже ему, но все это было пустое. Анна Аркадьевна только как-то по-особому нервно отмахнулась, неопределенным жестом поправила прическу и кинула такой грустный и пустой взгляд в зеркало, что Алексей Александрович чуть не повысил голоса — можно ли было думать о своей шляпе и кружевах на платьях, когда ее собственный сын чуть ли не плакал, и ему казалось — дрожащий голос Сережи: «Маменька, маменька», все еще звучал где-то в коридоре. Но Анна стала совсем другой, совсем переменившейся, и перемена эта была злой, тянущей ее за собой, но не наверх, а вниз, да с таким упрямством, что Алексей Александрович сомневался — хватит ли у него сил ухватить жену за руку и не пустить к самому обрыву. Что за перемена случилась в Анне Алексей Александрович знал и так — глупо было не догадываться, когда все разговоры в салонах были только о его жене и его неполной тезке. Однако все ушедшее время Каренин не прислушивался к этим слухам, не желал, не желал оскорблять свою жену даже мыслью допущения, что она могла быть ему неверна, и даже когда ужасные, душеные скачки прошли, даже когда родилась не его дочь, он все равно продолжал ждать исцеления Анны, полагая, что ее возвращение домой и отказ от встреч с графом были первыми шагами к мирному возвращению если не в семью, то по меньшей мере в привычный уклад их жизни, а попривыкнув, позабыв про страдания и страсти, Анна Аркадьевна и вовсе могла бы стать снова радостной, веселой, и из ее глаз исчезал бы та странная пелена, окутавшая ее с той поры, как в карете она сказала про истинное положение их дел с Вронским. Но как родственник иногда тщетно надеялся на выздоровление полуживого человека, таковыми призрачными оказались и планы Алексея Александровича. Первые шаги были сделаны, но не к возвращению в семью, а к обману и постоянным увертках, глупостям, покрасневшему лицу, смущенному взгляду, словом, всему, что сопровождало всякий адюльтер, что было неизменно низко, и к чему примешивалось не ревность, а какое-то непонятное отвращение. Алексей Александрович теперь уж был готов принять ту правду, что Анна Аркадьевна желала уйти от него к другому мужчине, однако теперь она молчала и только делала вид, будто вполне довольна своей жизнью, существуя наполовину в миру своего сына, наполовину в миру разврата своего любовника. И только теперь Алексей Александрович начал понимать, что развод только бы облегчил его положение, ведь тогда бы он мог забрать сына себе, а теперь? Теперь же Сережа тянулся к своей матери весьма естественно, а мать никак не желала понимать, как навредит здоровью своего ребенка, если станет таскать его по всяким номерам Вены и Парижа, как дурно будет влиять на Сережу воздух Венеции — такой душный, влажный, — как он наконец простудится в Швейцарии! И ведь Анна всегда теперь щебетала, весело рассказывая, как удобно они теперь смогут устроиться. Каренин понимал, что их семья грозит увеличиться на еще одного человека, а это было слишком даже для такого выдержанного человека, как он. — Так, значит, вы не пойдете проверять Сережу? — настойчиво повторил он, стоя у дверей залы. Анна дернула плечом, легкая мука прошлась по ее лицу тенью, но черные глаза снова глядели на него с ужасающим равнодушием. Этот человек будил в ней самое ужасное. Но еще ужаснее было то, что не осталось и следа от того горячего желания спасти ее, предупредить ее, отвести руку от петли. Теперь же его мысли об Анне, однако иной Анне. — Пожалуй, Алексей Александрович, ты ведь и сам знаешь, что с ним все хорошо, — ласково ответила она, надевая мантилью. Руки ее дрожали — переживания из-за сына боролись со страстью к любовнику, и с каким отвращением отчеканил это звание Каренин, однако последнее чувство победило. — Я заходила к нему утром, после обеда еще раз зайду, однако не брать же мне его с собой на бал! С удивительной детскостью она посмотрела на него и развела руками, будто давая Каренину самому расценить абсурдность своего предложения. Алексей Александрович почувствовал, как раздражение в нем поднялось с новой силой, он сжал руки в кулаки. Видит Бог, он был не так близок с сыном, но это не значило, что любил он его меньше! И оставлять его сейчас, в таком положении! Разумеется, он не просил взять его с собой на бал, он просил ее о велении души, о том, что уж сейчас знал — этого исполнить было нельзя. Однако просил не машинально, а волнуясь за своего сына. — Я был бы удивлен вашим решением, поступи вы так, — с отмеренной холодностью сказал он, зная, что Анна не терпела подобного тона. — Я имел в виду, что, возможно, вам следовало было остаться с сыном и не ехать сегодня на этот бал. — Но как же? — все с той же искренностью ребенка отозвалась Анна Аркадьевна. — Как же вы можете быть таким непостоянным, Алексей Александрович? — он нахмурился, когда она подошла к нему, шурша платьем. — Ведь вы сами говорили мне, как важен для вас прием у Лидии Ивановны, как волнуется, и как нужно поддержать нашего милого самовара! Разве не так? Она заглянула ему в глаза, но не отшатнулся, как бывало это раньше, от нее в смущении. Теперь, когда перед ним стояло другое лицо, чистое, светлое, даже суровое в своей чистоте, он не видел, не мог увидеть и понять, как можно было носить на лице такую маску, что была на его жене. Возможно, что-то поменялось в его глазах — завязки маски будто бы ослабли, и он заметил в Анне некоторую озадаченность. — Мне казалось, нельзя ставить ни одного друга семьи выше своего ребенка. — сказал Каренин и покраснел от воспоминаний, сколько раз он сам грешил против этого правила. — Впрочем, вы можете поехать, я сам постерегу Сережу. Анна было уже подошла к порогу его кабинета, что-то тихо напевая, когда вдруг остановилась, услышав его слова. Знакомая ревность показалась на ее лице, что-то злое запрыгало в ее глазах, и Алексею Александровичу, перебиравшему бумаги, вдруг отчетливо вспомнились слова: «Он вас не любит, он вас боится». Да, стоило признать, что последнее соответствовало правде, но вот «не любит» — нет, тут он не мог согласиться. — А разве, — начала Анна и замолчала. Завязки ее банта крутились в ее руках, она непонимающе глядела на мужа. — А разве вы сможете сладить с ним? — Вы желаете остаться? — резко повернулся к ней Каренин, держа в руках письмо французского дипломата. Тот все одно время восхищался глазами «его очаровательной жены». Анна Аркадьевна хотела что-то сказать, и внезапный страх, что она и правда сейчас скинет накидку, разгладит прическу и возьмет сына на руки, овладел Карениным. Он не собирался ни с кем его делить, в особенности, сейчас. Но опасения его были напрасны; Анна лишь меланхолично повертела в руках «вечное» перо, обмакнула зачем-то указательный палец в чернила и закачалась на месте. — Я бы осталась, непременно осталась, — торопливо, как уже была заведено у нее в недавнее время, заговорила она. — Но ведь он как будто и не болен совсем, а бал так важен для Лидии Ивановны… Она ждала его одобрения ее поступку, а ему было в сущности и все равно, какие муки будут ее терзать, и только чтобы она поскорее уехала, он кивнул и равнодушно бросил: — Разумеется. Если с Сережей будет что-то неладно, я сразу позову доктора. — И сразу пошлете за мной, — с истеричной настойчивостью стукнула рукой Анна по пачке бумаг. — Непременно, Алексей Александрович! — Я дал вам свое слово, не заставляйте ждать Петра, Анна. Удовлетворенная, успокоенная, она коснулась губами его щеки и выскользнула за дверь. Уже в Зеркальной зале он услышал ее звонкий смех и голос, зовущий: «Маленький мой, хороший мой!» Сейчас он еще должен был порадоваться тем мукам, что крутили его в первые дни — тогда он еще любил ее, переживал за нее, и вся ненависть была поддельной, лишь отражением его уязвленного и разбитого чувства. Теперь же равнодушие, выхолощенное в нем день за днем, жило по-настоящему, и это холодное свойство человеческой натуры удивляло его. Он вышел за дверь, когда за Анной уже закрыли дверь, и колокольчик прозвенел на весь дом. Сережа стоял посередине комнаты, потерянный, в одной рубашке, и за спиной его валялся плюшевый конь. Алексей Александрович с радостью узнал в нем свой недавний подарок, и по тому, как истерлись у коня бока, он предположил, что сын часто его устраивал рядом с собой. — Ну, что такое? — он подхватил его на руки, не давая ни себе, ни Сереже смутиться неожиданным теплом, и пригладил ему волосы. — Что, мой друг, ты так невесел, что ты голову повесил? — Мама, — только и прошептал Сережа, уткнувшись отцу в воротник. — А что мама, — Каренин сделал гримасу бонне и отворил дверь своего кабинета. — Мама уехала на очень важный бал, а вас взять с собой, молодой человек, — он с преувеличенной важностью взглянул на Сережу. — Не могла, так как к восьми часам вы спать захотите и молока запросите. — Так ведь еще не восемь, — с иезуитской находчивостью отметил его сын, и Алексей Александрович усмехнулся. — Откуда такие познания, сударь? — Так ведь, так ведь, — залепетал мальчик, старательно дергая его за цепочку часов, пытаясь найти догадку. — Еще не темно! — с ликованием выдал он ответ, и Каренин мягко опустил его на диван. — Удивительно точное замечание. Он говорил с сыном, как со взрослым человеком, так он прятал свое смущение, свое неумение болтать с ним о разных пустяках, но Сережа, как Алексей Александрович замечал, только радовался этому и даже с особой важностью вышагивал по отцовскому кабинету, словно маленький генерал. Отдав на растерзание часы с боем, Каренин поглядел в окно — всю Морскую заметал снег, окна покрылись тонким, острым льдом; иней в свете фонаря становился не белым, а серебряным, и Алексей Александрович против воли улыбнулся, вспоминая, каким серебристым было платье Анны, другой Анны в первый вечер. Она, кажется, появилась в свете только в сентябре, когда слух о связи его жены и Вронского стал совсем неприличным. Как тогда странно выделялось ее черное платье, отливавшее серебром, среди всего белого, кремового, бежевого. — Садись-ка за стол, Сережа, — Каренин пододвинул сына к креслу, но потом передумал и взял за руки, усевшись за стол. — Найди мне стальное перо, будь так добр. Сына забавляла игра в секретаря, и он уже как месяц с особенной гордостью выбрасывал использованные перья, доносил до кухни обрывки ненужных бумаг и подносил Каренину легкое пресс-папье, которое ему обещалось к десятому дню ангела. — Мы будем писать письмо? — заерзал Сережа на месте, устраиваясь поудобнее. — Анне «Дмитрине»? Он никак не мог выговорить отчество Танеевой, и та с полной серьезностью разрешила превратить то в непонятный набор слов и звуков. Каренин протестовал, называя это все глупостью и ребячеством, однако княжна была непреклонна, и с тех пор Сережа называл ее исключительно так. — Да, Анне Дмитриевне. ***

Сентябрь, 187…

Это было настолько неприлично, что у Каренина не хватало сил даже рассердиться. Он знал, что существуют падшие женщины, он понимал, что общество к ним относится не слишком милосердно, но что бы этой женщиной стала его жена?! Нет, о подобном он даже подумать не мог. И ведь на какое-то время казалось, что все прекратилось, что это была только вспышка безумия, но вот прошло время, и Анна Аркадьевна снова стала невыносима. — Вы выставляете себя в глупом свете, — негромко сказал Каренин, улыбаясь княгине Трубецкой; та очень неодобрительно взглянула на его жену, и на ее улыбку ответила очень неохотно. — Ваша искренность чувств никому здесь не нужна, примите это. — Вы говорите как машина, — экзальтированный шепот ее переходил в исступленное молчание, глаза лихорадочно кого-то искали и не находили. Каренину не приходилось гадать — кого. — Вы и есть машина — без чувств, без эмоций, без любви! — Вы повторяетесь, Анна Аркадьевна. — О, — она хрипло вздохнула и повернулась к нему, не стараясь скрыть гнева и отвращения. — Вы — злой и ужасный человек! Чего вы так хотите? Сломать меня? — С последним предназначением прекрасно справляется ваш любовник, сударыня, — голос его звучал холодно, но он все еще улыбался. — А я лишь желаю, чтобы яд общества не отравил нашего сына. — Сережа… Боже, он тут при чем? Алексей Александрович хотел объяснить, при чем здесь их сын, и как на него станут смотреть, если роман Анны Аркадьевны и Вронского станет все заметнее, однако в зале вдруг поднялся такой тихий шум, какой бывал только в самых скандальных случаях — на бал являлась известная певица или актриса, или же муж и отец семейства появлялся под руку со своей морганической супругой. Каренин не был любителем подобных сцен, он даже не счел нужным обратить на это внимание, но жилка на лбу его жены так забилась, а сама она так посерела, побледнела, что нечаянно схватилась за рукав мужа. Он подавил в себе желание отодвинуться — его долгом было поддерживать жену во всем, — и повернулся. — Граф Алексей Кириллович Вронский, княжна Анна Дмитриевна Танеева. Анна Аркадьевна быстро-быстро заморгала, будто в глаза ей попал какой-то мусор, потом замотала головой и дернулась, желая выбежать из зала. Каренин крепко ухватил ее за руку, и она осталась на месте; ему было достаточно и того, что все смотрели на них, покачивали веерами и ждали скандала. Он выпрямился, ожидая, когда звук каблуков раздастся рядом с ними и даже насмешливо улыбнулся, готовясь к встрече. Говорили, Вронский был богат, но если он все же решился на женитьбу, значит, дела были не так уж и хороши, в таких случаях всегда старались породниться с капиталом, и Каренин был готов увидеть слабую, худую, болезненную дурнушку, державшуюся за графа слишком подобострастно. К тому же фамилию Танеевых он знал, а о дочери никогда не слышал — вопрос, что можно было скрывать, задавался сам собой. — Алексей Александрович, — Вронский едва поздоровался с ним и с таким жаром склонился над рукой его жены, что Каренин презрительно фыркнул. — Анна Аркадьевна, вы прекрасно выглядите. Каренина ничего не ответила, глаза ее затемнились тем же гневом, и Алексей Александрович обернулся в ее сторону. Нет, она была не дурна. Ее нельзя было назвать красавицей в той моде, что входила в салоны, но взгляды она приковывать могла и, вероятно, сама знала о том эффекте, который была способна производить. Княжна Танеева; он видел ее, как потом вспоминал Каренин, но видел в самых удивительных условиях — не в свете, не на скачках, не на балу, а в деревне рядом с поместьем Левина. Он не так хорошо ее помнил, воспоминания носили расплывчатый характер с оттенком чего-то синего — то ли банта в ее волосах, то ли платья, мелькавшего в поле. Каренин всматривался в ее лицо, ожидая хоть проблеска смущения или неловкости от явной встречи двух любовников, но княжна была бесстрастна и холодна, как замерзший на стекле иней. Она прямо взглянула на Анну Аркадьевну и не отвернула лица, когда та ревниво ответила ей горящим взглядом. — Aujourd'hui, c'est une belle soirée, la princesse Rastamanskaya a été très gentille de nous inviter. (Сегодня прекрасный вечер, княгиня Растаманская была очень добра, что пригласила нас. Каренина как во сне перевела взгляд с Вронского на Танееву, потом снова на Вронского и, наконец, в детской беспомощности качнулась к Каренину. Но не успел Алексей Александрович сказать веское слово, как Анна Аркадьевна снова вспомнила о своей роли светской дамы и улыбнулась выученной улыбкой, которая сводила многих офицеров с ума, а барышень заставляла краснеть и щипать собственный кушак. Танеева не покраснела, не побледнела — лицо ее как напоминало мрамор, так и не поменялось, — а руки спокойно лежали — одна на руке Вронского, другая поддерживала шлейф платья. — Je suis désolée de ne pas avoir été présentée plus tôt, je suis sûre de vous avoir déjà vue. (Мне жаль, что нас не представили ранее, я уверена, что видела вас раньше.) Посыпались обычные любезности, обязанные быть произнесенные каждый раз, и Каренин хорошо знал этот тон супруги, он ничего не значил для нее, она не придавала ему значения, то была лишь хорошо выученная роль. В какой-то мере, надо было даже сказать, в больше мере он сам научил ее этому. — Ce n'est pas possible, Madame Karenina, je ne suis pas sortie avant cet automne. (Вряд ли такое возможно, мадам Каренина, я не выходила в свет до этой осени.) Где-то рядом с ним послышался удивленный вздох, и жужжание голосов подлетело к ним еще ближе. Княжне следовало сказать дежурную банальность, что, да, она выходила в свет уже несколько лет, но все никак не могла найти счастья встретить такую гран-даму. Все это следовало сказать, но княжна говорила так, как считала нужным сама, и что самое ужасное — скорее всего, она говорила правду. На лице Карениной показалось смятение чувств, игра вышла из-под ее контроля, и она старательно пыталась вспомнить, как же проходила беседа. А Алексей Александрович все так же глядел на Танееву. Да, теперь он ее помнил, они встречались той осенью, когда у Левина не взошла рожь, и он с отчаянием утопающего бросился к пугающему петербургскому министру Каренину и удивительно быстро нашел помощь. Она тогда была в доме Левина со своим отцом и матерью, однако образ ее все так же ускользал от Каренина, и помнил он только сомнамбулическую «Лунную сонату» из окон грубого дома и серое платье, мелькавшее в стекле. — Où avez-vous vécu tout le temps? (Где же вы все время жили?) — прищурилась Каренина и отклонилась от поцелуя руки Вронским. — À la campagne. (В деревне.) — последовал спокойный ответ, и Каренин резко повернулся к княжне. Он все никак не мог вспомнить название и решил наугад ткнуть в то, которое вертелось на языке быстрее всех. — Près D'Arkadievka? (Около Аркадьевки?) Княжна неторопливо, без кокетства и игривости обернулась к нему, и Алексей Александрович на секунду залюбовался тем, как блеснули ее серьги в отблеске газового света. — Oui, près de M. Levin. (Да, около месье Левина.) — просто сказала она, и по взгляду и нахмуренному лбу Каренин понял, что и ей его лицо знакомо, и она, точно как и он, старалась вспомнить, где могла видеть его. Лицо ее было не бледным, а белым, нос не греческий, а с небольшой непрямотой, которую так любили изображать мастера Возрождения; как он отметил уже про себя, ее нельзя было назвать красивой, но что-то в ровной линии губ, серых глазах, слишком светлых, будто подернутых морозом, и в движении рук — плавном, неспешащем, — было то, что заставляло смотреть за ней, наблюдать. Она не улыбалась так, как улыбались светские дамы, держалась ровно и уверенно в отличие от других девиц на выданье, с которыми она была ровна годами, и Каренин понимал, что княжна не врала, когда говорила о своем коротком пребывании в свете. Это была не властность придворной дамы, а обычная твердость характера, энергичность, которую, она, скорее всего, взяла либо от отца, либо от матери. То, что она не бывала в светском обществе, выдавала лишь прическа — бесхитростная, невысокая — толстые косы лежали на ее голове тяжелым венцом, отчего княжна слегка отклонялась назад, глядя на всех немного с высоты. — Je suppose que nous savons maintenant où le comte Vronsky a été caché pendant tout ce temps. (Полагаю, мы теперь знаем, где был спрятан все это время граф Вронский.) Бетси Тверская очутилась почти под его рукой и так быстро ухватилась за край сюртука, что Каренин не успел отойти в сторону. Странной эта была женщина, настоящей ведьмой — одной рукой сводила Анну Аркадьевну и Вронского, другой давала такую пощечину, что Каренина дрожала, хотя в зале было натоплено до запотевших окон. — Вовсе нет, — Танеева так быстро перешла на русскую речь, что Бетси непонимающе закивала головой. Каренин усмехнулся. — Граф Вронский не так много времени проводил времени в деревне, он предпочитает воздух города. — А что же ваш отец, — Алексей Александрович и сам не ожидал своего вступления в беседу. — Он уже здесь, в Петербурге? — Да, — княжна отошла к канделябру, и каштановые ее волосы отлили медью. — Он много говорил о вашем положении и счастлив, что будет снова иметь возможность общаться с вами. — Поверьте, я не меньше этому рад, — с неожиданной душевностью заключил Каренин. Он горячо ценил и уважал старого князя Танеева, единственного человека на весь Петербург, желавшего что-то изменить. — Donc, maintenant, nous aurons deux Anna dans la lumière, n'est-ce pas? (Значит, теперь у нас в свете будет две Анны, не так ли?) — едко встряла в разговор Тверская, но княжна только дернула уголком губ, и Каренин заметил на лице открытую скуку. — Полагаю, это не так, княгиня. В Петербурге гораздо больше «Анн», чем мы себе представляем. Подобную шпильку Бетси Тверская не могла терпеть и, видимо, не собиралась, однако оркестр заиграл тур вальс, и Вронский ринулся к Карениной. Анна Аркадьевна не могла отказать и, пробормотав что-то на уху Танеевой, граф чуть ли не бегом вышел на середину зала, боясь упустить Анну Аркадьевну. К княжне тут же подскочили несколько офицеров, но она с самым серьезным видом отказала им, сказав, что не желает танцевать и отрекомендовала наилучшим образом их к Тверской. Каренин хотел начать беседу — ведь нехорошо было просто стоять и молчать, но когда повернулся, то княжны уже не было. Он не любил балы, не любил рауты, не любил светское общество за исключением только собраний в опере — там гомон голосов можно было перетерпеть ради хорошей музыки, но все равно бывал на них, зная, что его разговоров никто не услышит и не пожелает слушать. Здесь никто и никогда не говорил всерьез, не говорил правдой, здесь фонтаном журчала ложь, а от нее у Алексея Александровича уже закладывало уши. Он наблюдал машинально за тем, как Анна Аркадьевна кружилась в вальсе с Вронским; он видел все взгляды, обращенные на него, знал, что в обществе его уже прозвали «милосердным ангелом» и сердито фыркал на это прозвище — ничего более пошлого придумать было нельзя. Он не разводился с Анной только потому, что все еще любил ее, ждал, но это было так давно, что он почти с удивлением вспоминал те времена. Музыка звучала все громче, и, вытянувшись, он вышел в холодную залу. Там было темно, только несколько кипарисов, выставленные жестокой рукой на мороз, стояли у прохладных окон, да чье-то платье синело вдалеке. — Прошу прощения, княжна, — то, что это Анна Дмитриевна Танеева, Каренин понял не сразу. — Я не желал мешать вам. Он собрался выйти за дверь, когда все тот же спокойный голос ответил ему. — Вы не помешали мне, Алексей Александрович. Остановившись на месте, Каренин подумал, как все это напоминало ему знакомство с Анной Аркадьевной, в то время еще Облонской. Все тогда считали, что ее тетка здорово обманула его, а он полагал, что обрел настоящий бриллиант, требующий совсем нетрудной огранки. — Я полагаю, вы не помните меня, — снова начал он, но Анна Дмитриевна вежливо перебила его. — Отчего же? Я хорошо вас помню, Алексей Александрович, — Анна Дмитриевна вышла на свет, легко щурясь, и Каренин удивился, как мало он помнил ее лица, ее шевеления бровей, сжатия губ — он, великолепный физиогномист, так хорошо помнящий людей на лица. — Мы встречались с вами в деревне mounsier Левина пять лет тому назад. — Вы нисколько не поменялись, — скучный комплимент сорвался сам по себе; внимание Каренина было направлено в ту минуту к Анне Аркадьевне, о чем-то увлеченно беседующей с Вронским, и слабая вспышка ревности заставила его помрачнеть. — Только посвежели. — Неправда, — с каким-то суровым спокойствием ответила Танеева, и Алексей Александрович с удивлением поглядел на нее. — Я постарела, если в моем возрасте можно уже стареть. Впрочем, — на ее лице показалась холодная улыбка. — Полагаю, я неприятно удивляю вас своим тоном, прошу меня простить, я все никак не могу привыкнуть к тому, что в свете другие понятия и правила. — Отчего же вы так долго жили в деревне? — вдруг спросил Алексей Александрович. Они неспеша прохаживались по зале; Анна Дмитриевна сделала первый шаг по скользкому паркету, и Каренин шагнул вслед за ней. Он помнил, какими опасными были эти натертые до блеска куски дерева, как легко они опрокидывали неверный каблучок, а оттого и шел, готовясь, как хорошо воспитанному человеку, помочь и подать руку. Однако княжне это как будто и не требовалось — она шла неторопливо, но твердо, будто вышагивала по ковру дома в удобных туфлях. — Так получилось, что иначе поступить было невозможно. Лев Дмитриевич, мой брат, — Каренин кивнул, он мельком был знаком молодым графом Танеевым. — Все время был в полку, отец заседал в Сенате, maman вся в заботах благотворительного общества, вызвать же сестру Лидию Дмитриевну совсем не представлялось возможным — она все время живет в Баден-Бадене, да и это грех — отлучать мать от своего ребенка, — в отблеске свечей из зала Алексею Александровичу показалось, что улыбка Анны Дмитриевны стала светлой, но грянул смех над светской пошлостью, и мраморное спокойствие снова вернулось. — Так и вышло, что кроме меня никого послать туда было нельзя. — Я могу представить, как для вас это было сложно — пятнадцати лет уехать из света, от друзей, от семьи. — Вовсе нет, — дернула плечами Танеева. — Свет я не любила и не люблю, — Каренин улыбнулся искренней категоричности. — Друзей я не завела, а семьи не лишалась, maman приезжала каждые выходные. Каренин ожидал, что Анна Дмитриевна заведет другой разговор, чтобы продолжить беседу, однако она равнодушно качнула головой и отошла к дверям. Он, привыкший во всем и всегда поддерживать пустые диалоги и так любивший, ценивший тишину, внезапно вздохнул с облегчением и встал рядом, но не слишком близко. Тишина в этом свете была всегда натянутой, скандализованной, молчали только перед самой страшной бурей, а Анна Дмитриевна молчала, как человек, сказавший все, что желал сказать, и теперь стояла у входа в сияющий зал и с особым любопытством наблюдала за трепетанием кружев и игрой света в сережках дам. Теперь Каренин и правда начинал припоминать — все отчаянно обсуждали и в Москве, и в Петербурге пять лет тому назад, что будто бы один князь забрал свою дочь из Павловского института и отослал в деревню. Помнил, как все ругали его, называли «неотесанным варваром», говорили, что так он разобьет все блестящие планы «бедной девочки». Однако, глядя на княжну, нельзя было сказать, что она была несчастна, во всяком случае, она была живее всех на этом петербуржском балу. Пары все кружились, мешались друг с другом, Каренину начало казаться, что задыхается среди всех роз и лилий, которыми так и пах весь зал, когда взгляд его выхватил Анну Аркадьевну и Вронского — она внимательно слушала его, улыбалась, задумчиво вертела в руках жемчуга, подаренные Алексеем Александровичем, на прошлые ее именины, а граф все говорил, говорил и совсем не глядел на свою невесту, а ведь именно так представляли Танееву в свете. Боком взглянув на нее, Каренин заметил, что и Анна Дмитриевна смотрела в ту же сторону и видела то же самое, что и он. Он было боялся, что княжна наморщится, заплачет или же, наоборот, попробует вымученно улыбнуться — все было бы жестом отвергнутой любви, отчаянной попыткой расхрабриться, но княжна только задумчиво склонила голову набок и кивнула, будто соглашаясь с невидимым собеседником. Все взгляды были устремлены на них — несчастных, покинутых, по мнению света, и Алексей Александрович вдруг почувствовал страшное желание отвергнуть жалость; она, по его мнению, как и ревность, была чувством презренным и даже глумливым. — Ils ont fière allure ensemble. Une telle amitié ressemble à des perroquets inséparables. (Они прекрасно смотрятся вместе. Подобная дружба напоминает попугаев-неразлучников.) — в своем привычном насмешливом тоне заметил Алексей Александрович, но княжна не улыбнулась. Задумчивость была как облако, и светлые глаза чуть потемнели. Она помолчала, а потом вдруг повернулась к нему и, слышно только для него, сказала: — Прошу вас обойтись без притворства. Мне оттого и был противен свет, что здесь все и всегда врали, еще тогда, в институте… Белые фартуки и черные мысли, — как будто для себя проговорила Анна Дмитриевна и без смущения посмотрела на него. — Вы же сами знаете, что здесь нет места дружбе, нет места ничему, кроме только связи и адюльтеру. Каренин редко когда выходил из себя, он славился своим спокойствием, поистине исполинским, но сейчас непонятная злая волна подхватила его, и он раздраженно мотнул головой в сторону княжны. Что эта девочка могла знать о правде, о ее цене в этом рассаднике лжи? Как она могла так спокойно говорить об этом, не прожив ни дня в настоящем аду на земле, стараясь удержать повенчанного супруга от шага в пропасть? Что она могла знать о ревности, об этом ужасном, ядовитом цветке, растущим там, где была одна злость и одно недоверие? Нет, он не мог терпеть этого серьезного тона, этой суровой складки меж бровями, совсем тонкой, говорившей о много передуманных мыслях и даже душевной муке. Не мог, потому что не представлял себе встречи с настоящей правдой, от которой успел отвыкнуть, а еще потому, что в его голове не укладывалось, будто он мог найти camarade de malheur («товарища по несчастью»). Он недовольно взглянул на нее; княжна изучала его лицо, а глаза снова стали светлыми, только мороза прибавилось. — J'ai peur de ne pas vous comprendre, princesse. Je suppose que votre détachement de la vie mondaine et une certaine impressionnabilité font que votre imagination dessine quelque chose qui ne l'est pas. (Боюсь, я вас не понимаю, княжна. Полагаю, что ваша оторванность от светской жизни и некоторая впечатлительность заставляет ваше воображение рисовать то, чего нет.) — ледяным тоном отозвался Каренин; тем самым, которого так боялись в Собрании. Но княжну это вовсе не смутило, и она только снова склонила голову набок, да и в глазах показалось нечто еще незнакомое. — Отец говорил, что вы всегда были блестящим оратором, и он оказался прав, — прежде чем гнев охватил его, Танеева повела головой, словно поправляя прическу и нахмурилась. — Я обидела вас, я понимаю, но терпеть все намеки и сожалеющие взгляды еще хуже. — Это правила света, — сухость в его голосе напомнила о привычном тоне на всех собраниях. — Потому я в нем и не жила, — с той же невозмутимостью она повернулась к залу лицом. — Однако вам не сделаться отшельником по примеру mounsier Левина. Вам придется войти в него и принимать правила. Моя жена, — кривая усмешка исказила его лицо. — Один раз, при разговоре со своей юной родственницей, назвала его «туманной стеной, от которой все счастье и веселье». — А сами вы как полагаете? — А для меня это грязное отражение всего мира. Как радуга время от времени отражается в луже. Они стояли бок о бок, повернувшись ко всей толпе, так ждущей скандала, истерики и беготни с нюхательными солями, но лица их были отрешенными, спокойными, и со стороны могло показаться, что они и вовсе ничего не видели, стояли молча, слепо. — Даже Мольер не мог сказать лучше, — коротко рассмеялась Анна Дмитриевна, и в смехе не было ни горечи, ни расстройства. — Однако вы знаете этот свет, значит, и ступаете иногда в эту лужу, пачкаетесь в ней. — Ступаю, — пожал плечами Алексей Александрович; он уже не мог понять, как их разговор становился непозволительно искренним. — Однако только из-за необходимости. — И эта необходимость вызвана внешними благами, разумеется, — быстро кивнула Анна Дмитриевна и по-мальчишечьи, с досадой, откинула веер с пояса. — Так вы храните свою репутацию, однако о репутации несчастной невесты никто заботиться не имеет долга. Все полагают, что ее разрушает измена, однако жалость еще губительнее. Алексей Александрович с незнакомым интересом слушал эту молодую княжну и не мог понять, как кто-то мог сойтись с ним во мнении. По обыкновению все лишь соглашались с ним, но после долгого спора и разгрома такими весомыми аргументами, что против них возразить было невозможно. Но чтобы иметь такую же позицию, что и он, да и еще и юной княжне… Нет, подобного он давно не встречал. — Так я прошу вас, пусть вам даже это будет неприятно, — она решительно повернулась к нему; лицо ее было серьезно. — Больше не проявлять ко мне эту жалость и не говорить по-французски. — Отчего же не по-французски? — насмешливо улыбнулся Каренин, сложив руки на груди. А руки он складывал исключительно, когда разговор становился любопытным. — Оттого, что все вульгарные вещи в этом свете говорят на французском, — без тени шутки отвечала Танеева. — А я подобного не терплю. Музыка замолкла, а Каренин вдруг улыбнулся и, наклонившись для поцелуя руки, взял и пожал ее, как жал только Лидии Ивановне и жене. Обе те померкли для него по сравнению с этой несговорчивостью и правотой, и Алексей Александрович приятной тяжестью в голове ощутил запах египетских духов; мало кто мог носить подобные. — Обещаю, — крепкое пожатие стало ему ответом, и на этот раз он не вздрогнул, когда со спины раздался голос его жены. — Алексей Александрович! Анна Аркадьевна стояла около него под руку с Вронским. Еще счастьем, нервным возбуждением дышало ее лицо, но вот, неровный взгляд в сторону княжны, спущенный браслет на все такой же белой руке, спокойствие, которое ей было не дано, и что-то неприятное скользнуло в ее глазах. Вронский тоже не мог оставить подобного без внимания, хоть ему и было все равно, однако ревностное ощущение потери своей собственности — а он, конечно же, считал свою невесту собственностью, как карету или лошадь, — это не могло раздражить его самолюбия. — Ты не танцевал, Алексей Александрович, — говоря ему «ты», чего уже давно не было, Анна подошла к нему. — А музыка божественна. А вы, ma chere? — улыбнулась она Танеевой, но та не ответила на улыбку. — Я не люблю танцев, Анна Аркадьевна. — Вы уже домой? — начал по-французски Вронский, но княжна быстро махнула рукой, и в двери показался капельдинер. — Я провожу вас. — Не стоит. Алексей Александрович вдруг заметил, что платье княжны было черным, отливавшим опаловым при неровном свете. Черного обычно молодые девушки не носили совсем, отдавая предпочтение матовому белому или кремовому, а Анна Дмитриевна одевалась в него, вероятно, гораздо чаще, чем все, не думая о правилах тона. Одевалась, скорее всего, из-за соображения практичности, не думая, как хороша она в этом цвете. Каренин помог накинуть мантилью ей на плечи и лишь улыбнулся в ответ на взгляд Вронского. «Какая интересная птица, » — рассмеялся про себя Алексей Александрович. «И сам не ам, и другим не дам». — Так вы дали мне обещание, Алексей Александрович, — без доли кокетства обратилась к нему Анна Дмитриевна, совсем не замечая вспыхнувшего лица Карениной — ей было неизвестно, что на такое уважительное обращение имела право только жена. — И если я могу дать вам ответное обещание, прошу вас мне сказать, — она энергично пожала руку, и Каренин постарался сдержать улыбку. — Я постараюсь придумать что-то, Анна Дмитриевна, — ответил он ей тем же самым. Попрощавшись на французском с Анной Аркадьевной, княжна вышла из залы, за ней же вышел Вронский, и Каренин почувствовал знакомый запах розы рядом с собой. Его жена стояла рядом с ним, не шелохнувшись, и он по привычке взял ее под руку. — Что же ты обещал ей, Алексей Александрович, — особенно выделяя его имя, спросила Анна. — Познакомить с Кити, — помолчав, сказал он и улыбнулся. Вот и его первая ложь свершилась. — Поедемте домой, душа моя.