И был конец света

       «Мы ведь люди искусства, Клифф. Какое отношение мы имеем к политике? Мы выше этого», — смеялась Салли.       «Если ты не занимаешься политикой, политика всё равно займётся тобой», — утверждал Перикл.              И отчего-то последнему Клиффорд верил больше. Хотя бы потому что тот жил гораздо раньше, знал уж точно побольше, да и был абсолютно серьёзен. А ещё потому что политика Клиффордом действительно занялась: вдарила под дых, вывернула пару рёбер, переломала нос и оставила валяться в собственной крови где-то посреди безымянной тёмной берлинской улицы, одной из миллиона ведущих в «Кит-Кэт». Вернее, на самом деле, политика занялась им гораздо раньше — ещё в том самом поезде, ещё с тех самых пятидесяти маркок, а сейчас она уже так — просто потеряла всякий стыд и решила себя обозначить гораздо яснее и заметнее.              Утирая нос беспомощно побагровевшим платком, который ещё двадцать минут назад был кипенно-белым, и с трудом переставляя ноги, Клиффорд проклинал политику. Проклинал он, впрочем, земной шар целиком — но сосредоточился он весь в одной стране, в одном городе, в одном человеке. Не в Гитлере — в Эрнсте Людвиге. С ним они хотя бы были знакомы; ему хотя бы можно было бы врезать в ответ, если бы поезд на Париж не поджимал по срокам. А проклинать Гитлера было бессмысленно. Гитлера можно было только бояться. От Гитлера можно было только бежать.              Но во всём этом прогнившем городе, напоминавшем сточную канаву, оставался проблеск света. Салли, его милая Салли, с которой у них непременно всё будет хорошо, нужно только взять и уехать… как можно скорее, завтра же. Уехать подальше — домой, в Америку. Да хотя бы во Францию: он даже машинку ради этого продал уже. И пусть она думает, что отношения к политике не имеет — может, так даже лучше. По крайней мере, она не осознаёт себя винтиком в этой чудовищной системе. Ей же лучше.              Эрнст оставил Клиффорду книгу ещё в свой первый визит. Ненароком так, словно случайно забыл вместе со своей шляпой. Шляпу забрал — а книгу сказал себе оставить. Пригодится ещё, мол. Хочешь, мол, жить в Германии — понимай, как тут всё устроено. И Клиффорд читал.              Читал, когда ехал в этих бесконечных поездах в Париж, Вену, Рим, всю Европу; читал в кофейнях, где мог позволить себе разве что бесплатный стакан воды; читал по ночам, встречая рассвет в холодной постели и косясь на часы в ожидании возвращения Салли из кабаре. Читал, продираясь сквозь витиеватый немецкий язык, так непохожий на родной английский… Клиффорду очень бы хотелось, чтобы он был ещё сильнее не похож.              Клиффорду очень бы хотелось не нахвататься немецких слов, не научиться на нём изъясняться и никогда, никогда бы не выучиться на нём читать. Клиффорду очень бы хотелось, чтобы эта книга так и оставалась набором пустых, смешных, совершенно неизвестных слов. Тогда было бы не так горько.              Тогда не пришлось бы хвататься за голову и драть на себе волосы. Тогда не пришлось бы дрожать от ужаса и до дыр теребить пальцами бедный пододеяльник фройляйн Шнайдер. Тогда бы не пришлось со жгучим стыдом отводить глаза, пересекаясь в коридоре с герром Шульцем. Тогда бы не пришлось потерять первого же человека, который был к нему будто бы добр.              И не пришлось бы чувствовать себя чертовски неуместным, диким и мерзким на вечеринке в честь помолвки Шульца и Шнайдер. Еврея и немки. Зато Эрнст, казалось, был там как рыба в воде. Как огромная, кровожадная, сильная акула, запущенная в аквариум с крохотными беззащитными гуппи.              — Я дочитал, — вздёрнул нос Клиффорд, передавая Эрнсту очередной, на этот раз — уж точно последний — саквояж. — И это… у меня нет слов, Людвиг. Это…       — О, я понимаю! Когда я сам прочитал её в первый раз, я тоже был в таком восторге, что не находил слов! — и он действительно был в восторге. В фанатичном, беспрекословном восторге. От его жёсткой улыбки становилось холодно и очень, очень страшно.       — Да нет же… — пытался парировать Клифф неуверенно. — Этот ваш… как вы его называете…       — Фюрер, — Эрнст уже не был человеком. Это была стройная, выточенная и откалиброванная, машина. — Мы зовём его Фюрер.       — Но он же сумасшедший, Эрнст, он просто безумец…       — Он гений.              Тогда было бы не так горько.       Тогда бы голова, вмещавшая явно сотрясённый мозг, не кружилась.       Тогда бы руки не тряслись.              Но тогда бы Клиффорд никогда не поступил правильно.