И был конец света

      За окном — плюс пятнадцать, шумящая по парапету Тежу и густо застланное ночной темнотой небо. Новый год без снега — вынужденная действительность, но от этого не легче; впрочем, Новый год без снега — реалия, мизерная в своей пакости по сравнению с Уходящим годом без свободы. Клиффорд, прокрутив в ладони стопку с жинжиньей, горько усмехнулся: прошлый Новый год был в Берлине — и со снегом, и со льдом, и с морозом — и чем это закончилось? Тем, что тридцать первый встречать приходится в полутёмной рюмочной с коптящей керосинкой на столе и одиночеством — в сердце. Где-то посередине мира. Без планов, без денег, без… жизни, что ли?              В Лиссабоне Клиффорд очутился ещё в начале осени. Добраться до сюда оказалось гораздо проще, чем казалось изначально, только выбраться — никак. Билеты на редкие пароходы до Америки были раскуплены месяцы назад; оставалось жить тут, привыкать к новому городу и ждать — то ли своего билета, то ли какого-нибудь сеньора, который умрёт раньше, чем отправится его пароход, то ли чёрт знает, чего. Клифф снимал отчаянно бедную комнатку с единственным окном — и то было треснутым — этажом выше и подрабатывал кое-как. Никуда не брали: иностранец, языка толком не знает, да и вообще — подозрительный. В Португалии никому нет дела до того, что в Америке ты писатель; ты же не в Америке. Здесь изволь мыть посуду и полы до тех пор, пока из твоего рта не начнёт вылетать что-то более похожее на шипяще-гнусавый португальский коктейль. В первую очередь Брэдшоу усвоил, что он — «эштранжейру», иностранец, то бишь, со словом «американу» было всё понятно интуитивно, и, главное, он самый что ни на есть «мендигу» — абсолютно беспомощно «мендигу». Нищий, значит.              За несколько прожитых тут месяцев Клиффорд здорово сдружился разве что с сеньорой Фауштину, хозяйкой рюмочной. У сеньоры Фауштину не было семьи — больше не было; недавняя война унесла её мужа, а, главное, сына. Судя по фотографиям и из того, что Брэдшоу мог понять, они с ним были примерно одного возраста; оттого старая хозяйка рюмочной испытывала по отношению к своему новому квартиранту чувства, похожие на материнские. И пусть он «эштранжейру», пусть даже «мендигу». Клиффорд был ей искренне благодарен — хотя бы за то, что у него была дырявая крыша над головой и паршивая работа. И компания на этот Новый год.              — Твои друзья? — старушка кивнула на просаленный стол.              На нём Клиффорд с какой-то безумной тоской раскладывал изорванные клочки, раньше бывшие фотографией. Сегодняшнюю ночь и этот кадр разделял всего лишь год, но казалось, что прошла по меньшей мере вечность. В какой-то момент разорвать её на кусочки показалось Клиффу хорошей идеей; боль, впрочем, оттого не ушла. Но в сборке этого паззла прошлой жизни было что-то метафорически красивое, а Брэдшоу ведь когда-то был писателем; или кем-то вроде.              — Это? Да нет, что вы, — Клиффорд поднял глаза, вылетая из мира гнетущих мыслей.       — Тоскуешь по ним? — не унималась сеньора Фауштину.              Брэдшоу в ответ отвёл взгляд и тяжело вздохнул. К декабрю он уже сполна набрался португальских слов и даже мог поддерживать простую беседу. Да и разговор на эту тему был уже далеко не первый; Брэдшоу усвоил, что в контексте его жизни старая португалка постоянно использовала слово «saudade». Слово особое, непереводимое, чисто португальское, ни в одном языке мира такого не было. Тоска по прошлому, по дому, по безвозвратно и беспомощно ушедшему, тихая грусть — и всё это необъяснимое saudade. Да, Клиффорд чувствовал saudade; не знал, правда, saudade это было по Америке или… по Берлину.              Впрочем, здесь, в Лиссабоне, Клиффорд действительно тосковал. Много по чему: по снегу, по дому, по нормальной еде, но особенно… по языку. После отъезда из Америки он ощутил эту тоску впервые здесь: в Берлине на английском можно было поговорить с Салли, да и сам немецкий звучал роднее чуждого португальского. Здесь он изо дня в день ходил по магазинам на Армазеньш в поисках хоть какой-нибудь газеты, любой книжонки, хоть чего-нибудь — на английском. Ничего не было. Ни словечка. Нигде. Даже в огромном, бесконечном Бертран ды Шиаду. А в «Бертране», говорили, можно было найти что угодно.              — По ним не тоскую.       — Твоя… noiva? — сухой костлявый палец упёрся в лицо Салли.       — Нет. Уже нет, — noiva она точно не была. Была раньше — отказалась, правда. Уже не невеста.       — Amada? — Клиффорд закусил губу и откинулся на спинку стула. Да, amada, ещё какая… но ему так сильно и так отчаянно хотелось убедить себя в обратном.       — Amada, — подтвердил он наконец. Любимая.       — Плохо, когда amada, но не noiva.       — Да.              Они долго сидели молча. Не потому что не понимали друг друга, не потому что не могли преодолеть языковой барьер — просто говорить было не о чем. Да и не нужно было. Стрелка часов медленно катилась к двенадцати. Тридцать первый был уже чертовски близко. Оставалось только надеяться, что он станет лучше, чище, светлее предыдущего… хотя надежды на это совсем не было. Зато были рюмки. И португальские слова.              — Знаешь, у меня есть для тебя кое-что, — спохватилась старушка.              Она с чрезвычайной для своего возраста проворностью старушка поднялась по лестнице и через пару минут вернулась, держа в руках что-то обёрнутое в газетную бумагу. Она с выжидательным видом протянула свёрток Клиффорду.              — Да зачем вы, не стоило…       — Открой, — спорить с ней было бесполезно. Несмотря на давящее чувство вины от того, что он сам никакими подарками не запасся, Брэдшоу надорвал бумагу. Сердце вдруг остановилось. На глазах навернулись слёзы.              «Hamlet by W. Shakespeare». Без переводов. Без покорёженной португальским орфографии. Родной.              — Я нашла его на блошином рынке у Каштела… ты это уже читал, конечно, но больше ничего не было, и… я надеялась, тебе понравится, и ты будешь меньше грустить, и…       — Obrigado… muito obrigado, — лицо старушки разошлось в спокойной, счастливой улыбке. Она мягко растрепала его волосы и по-матерински поцеловала в лоб.       — De nada.              Клиффорд абсолютно влюблённо листал страницы. Ласкал взглядом каждое слово. Наслаждался родным языком, чуть не плача. Вызубренное наизусть произведение вдруг стало материальным воплощением дома. Материальным воплощением надежды.              — Твоё saudade кончится, — донеслись до него тихие слова. — Может, не в этом году, но кончится. Время смоет твои раны… и ты вернёшься домой. И найдёшь новую amada. Которая станет noiva, а потом — esposa.              Брэдшоу скорбно усмехнулся. Может быть, когда-нибудь. Наверное, не в этой жизни.       А пока — только saudade. Бесконечное saudade.